пру-ка я секретер да унесу ключи: завтра утром
она их хватится,  начнет искать и поневоле придет ко мне.  Я уже слышу,  как
она спрашивает: "Мистер Мур, вы не видели мои ключи?"
     Так она спросит своим чистым голоском,  дрожащим от досады и стыда, что
ей  приходится ходить  по  дому  и  повторять этот  вопрос,  может  быть,  в
двадцатый раз.  Тогда я ее помучаю, помедлю, словно раздумывая и припоминая,
а  когда верну ключи,  то  уж  не отпущу ее без выговора.  Вот еще сумочка с
кошельком, перчатка, ручка, печать. Все это я отдам ей не сразу, постепенно,
только когда она  сама признается,  покается и  попросит.  Я  до  сих пор не
осмеливался прикоснуться к ее руке, к ее локонам, даже к банту на ее платье;
теперь я  вознагражу себя за это.  Все черты ее лица,  выражение ее огромных
глаз  и  нежных губ  будут меняться по  моей  воле,  и  я  наслажусь всем их
восхитительным многообразием. Зрелище это даст мне счастье, восторг, а может
быть,  еще крепче и  безнадежнее прикует меня к ней.  Но если уж суждено мне
сделаться ее рабом, то постараюсь хоть продать свою свободу подороже".
     Луи Мур запер секретер,  положил все вещицы Шерли в  карман и  вышел из
гостиной.


        "ГЛАВА XXX"

                                  Исповедь

     Все  говорили,  что Роберту Муру давно бы  уже пора вернуться домой.  В
Брайерфилде его странное отсутствие вызывало недоумение,  в Наннли и Уинбери
тоже удивлялись и терялись в догадках.
     Что же удерживало его в городе?  Причин было вдоволь,  и все достаточно
веские,  чтобы объяснить это необъяснимое отсутствие.  Но задерживали его не
дела,  - так утверждали все: с делами, ради которых он уехал, было покончено
давным-давно. Четыре вожака, которых Мур преследовал, были скоро пойманы; он
сам присутствовал на суде,  своими ушами слышал, как их признали виновными и
вынесли приговор,  и своими глазами видел,  как их благополучно погрузили на
корабль для отправки на каторгу за океан.
     Обо всем этом в Брайерфилде знали: отчет о суде появился в газетах, а в
"Курьере  Стилбро"  он  был  напечатан  со  всеми  подробностями.  Никто  не
восторгался непоколебимостью Мура,  никто не поздравлял его с успехом,  хотя
владельцы  фабрик  в  глубине  души  радовались,   полагая,   что  суровость
свершившегося  Правосудия  отныне   и   навсегда   заглушит  мрачный   ропот
недовольства.   Однако  недовольные  продолжали  роптать.   В   кабаках  они
произносили зловещие клятвы над  кружками с  крепким пивом  и  провозглашали
странные тосты, поднимая стаканы с английским огненным джином.
     Кто-то  пустил  слух,  будто  Мур  просто  не  осмеливается вернуться в
Йоркшир, будто он уверен, что не проживет здесь и часа.
     - Я  напишу ему об  этом,  -  сказал мистер Йорк,  когда узнал об  этих
слухах от своего управляющего.  -  И если он после этого не прискачет сюда в
тот же час, то уже ничто не заставит его вернуться.
     Повлияло  ли   на   Мура  письмо  мистера  Йорка  или  какие-то  другие
соображения,  но  он  наконец сообщил Джо Скотту о  дне своего возвращения и
приказал прислать ему коня в  гостиницу "Джордж".  Джо Скотт в  свою очередь
уведомил об  этом мистера Йорка,  и  почтенный джентльмен решил выехать Муру
навстречу.
     Был базарный день.  Мур приехал к  обеду и  занял свое обычное место за
купеческим столом.  Фабриканты встретили его почтительно:  для них Мур был в
какой-то мере иностранцем,  гостем,  а кроме того, он проявил себя человеком
достойным и энергичным. Даже те, кто на людях не осмеливался показывать свое
знакомство с  Муром,  боясь,  как бы ненависть и месть,  угрожавшие ему,  не
коснулись их самих, теперь в узком кругу приветствовали Мура как победителя.
Когда подали вино,  почтительное отношение собравшихся,  несомненно, перешло
бы в  восторг,  если бы Мур сам не сдерживал его невозмутимым хладнокровием,
не допускавшим никаких пылких излияний.
     Мистер  Йорк,  -  постоянный  председатель на  обедах  такого  рода,  -
наблюдал за  своим юным другом с  нескрываемым одобрением.  Для него не было
ничего отвратительнее людишек,  упивающихся лестью и восторгами толпы.  И не
было для него ничего милее и  приятнее людей с  твердым характером,  которые
просто не  способны наслаждаться своей  славой.  Я  повторяю:  не  способны!
Презрение  к  славе  насторожило бы  Йорка,  но  искреннее  безразличие Мура
смягчило его суровую душу.
     Откинувшись на спинку стула,  Роберт со спокойным,  почти угрюмым лицом
слушал, как владельцы суконных и одеяльных фабрик восторгаются его мужеством
и  восхваляют его  подвиги,  перемежая лесть со  свирепыми угрозами в  адрес
рабочих.  Для  мистера Йорка это было отрадное зрелище.  Сердце его ликовало
при мысли,  что все эти неуклюжие комплименты огорчают Мура и заставляют его
почти стыдиться своих поступков.  Упрек, оскорбление, даже клевету не трудно
принять  с  улыбкой,  но  выслушивать похвалы людей,  которых презираешь,  -
испытание  тяжкое.   Мур  не  раз  с   великолепной  выдержкой  противостоял
озлоблению воющей толпы,  не  раз встречал с  легким сердцем и  мужественной
осанкой грозы и  бури всеобщей неприязни,  но  теперь низкопробные похвалы и
поздравления торгашей  заставили его  уныло  понурить  голову  и  устыдиться
самого себя.
     Йорк не удержался от ехидного вопроса:
     - Ну что,  нравятся тебе такие союзнички?  Они оказывают честь делу, за
которое ты ратуешь,  не правда ли? Одно только жаль, парень, - добавил он, -
жаль,  что ты не повесил тех четырех бродяг.  Если бы это тебе удалось,  все
наши дворянчики выпрягли бы коней из твоей кареты,  впряглись бы в нее сами,
и  дюжина  двуногих ослов  доставила бы  тебя  в  Стилбро как  победоносного
полководца!
     Вскоре Мур отставил вино,  распрощался и уехал.  Йорк последовал за ним
минут пять спустя;  он  догнал Мура на  дороге,  и  они  выехали из  Стилбро
вместе.
     Домой возвращаться было  еще  рано,  хотя день уже  клонился к  закату;
последние лучи солнца меркли,  золотя края облаков; приближалась октябрьская
ночь, покрывая равнину густеющими тенями.
     Мистер  Йорк,  будучи  умеренно  навеселе  после  умеренных возлияний и
весьма довольный тем,  что Мур вернулся наконец в Йоркшир,  болтал почти без
умолку, радуясь попутчику в дальней дороге. Он коротко, но от этого не менее
язвительно высказался о  судебном  процессе и  приговоре,  затем  перешел  к
местным сплетням и, наконец, накинулся на самого Мура.
     - Слушай,  Роб,  я  думаю,  тебя посадили в  лужу,  и поделом.  Все шло
гладко,  Фортуна тебе  улыбалась и  готова была  подарить первый приз  своей
лотереи -  двадцать тысяч фунтов.  Нужно было  только протянуть руку,  чтобы
взять их. Что же ты сделал? Велел седлать и отправился верхом в Варвикшир на
охоту за негодяями!  Твоя возлюбленная,  - я имею в виду Фортуну, - простила
тебе и  это.  Она сказала:  "Я его извиняю:  он еще слишком молод".  Подобно
статуе Терпения на  надгробиях она ждала,  пока охота не  закончилась,  пока
подлая дичь не  была затравлена.  Она надеялась,  что ты вернешься и  будешь
умником.  Тогда она еще,  может быть,  отдала бы тебе первый приз. Однако, -
продолжал мистер Йорк,  -  она была крайне удивлена,  да  и  я  тоже,  когда
узнала,  что,  вместо того  чтобы мчаться сломя голову домой и  сложить свои
лавры к ее ногам,  ты преспокойно сел в карету и отправился в Лондон. Что ты
там делал,  -  известно одному сатане!  Я думаю, ничего путного, - наверное,
просто сидел и дулся. Лицо у тебя и раньше-то на лилию не походило, а теперь
и вовсе позеленело, как оливка. Ты уже не прежний красавчик, друг мой!
     - Кому же достанется этот приз, о котором вы столько говорите?
     - Только баронету, дело ясное. Я теперь не сомневаюсь, что для тебя она
потеряна. Еще до рождества она станет леди Наннли.
     - Гм! Вполне возможно.
     - Но  ведь этого могло не  быть!  Глупый мальчишка,  ты  мог бы  сам ее
получить, клянусь!
     - По чему же это видно, мистер Йорк?
     - По всему:  по блеску ее глаз, по румянцу щек, по тому, как она при ее
всегдашней бледности становится прямо пунцовой, едва заслышав твое имя.
     - Но теперь, я полагаю, мне надеяться не на что?
     - Пожалуй,  но ты все же попытай счастья:  попробовать стоит.  Этот сэр
Филипп - размазня, как я его называю, - ни рыба ни мясо. Кроме того, он еще,
говорят,  пописывает стишки, рифмует всякую чепуху. Ты-то выше этого, Роб, в
этом я уверен!
     - Вы что, советуете мне сделать предложение сегодня же, в такое позднее
время? Уже одиннадцатый час, мистер Йорк!
     - А ты хоть попробуй, Роберт. Если ты ей по-настоящему нравишься, - а я
думаю,  ты ей нравишься или во всяком случае нравился,  -  она тебя простит.
Постой-ка,  да  ты  смеешься?  Уж  не  надо  мной  ли?  Похихикай лучше  над
собственной глупостью!  Впрочем,  я вижу,  улыбочка-то кривая! У тебя сейчас
такая кислая физиономия, что просто любо!
     - Ах,  Йорк,  я  злюсь на  самого себя.  Мне столько раз совали палки в
колеса,  я бился как рыба об лед,  вывихнул обе руки, стараясь избавиться от
оков, и расшиб свою крепкую голову об еще более крепкую стену.
     - Ха,  рад это слышать!  Ты получил жестокий урок;  надеюсь,  он пойдет
тебе на пользу и пособьет с тебя спеси.
     - Спеси!  Что это такое?  Самоуважение,  самодовольство,  -  что это за
товар?  Вы этим торгуете? Или, может быть, кто-нибудь другой? Дайте адрес: я
непривередливый покупатель и  готов расстаться с  последней гинеей,  лишь бы
приобрести такую штуку!
     - В самом деле,  Роберт? Такой разговор мне по вкусу. Люблю, когда люди
высказываются начистоту. Что же с тобой творится?
     - Все  мое  устройство ни  к  черту,  вся механика человеческой фабрики
разладилась,  котел,  который я принимал за свое сердце, сейчас работает под
таким давлением, что вот-вот разорвется.
     - Потрясающе! Это надо бы записать. Похоже на белые стихи. Еще немного,
и ты станешь поэтом.  Если на тебя нашло вдохновение,  не стесняйся, Роберт,
высказывайся. На этот раз я все выдержу.
     - Я  отвратительный,  жалкий,  подлый дурак!  В одно мгновение иной раз
делаешь то, о чем сожалеешь десятки лет, чего не искупишь всей своей жизнью.
     - Продолжай,  парень!  Для меня это все пирожки,  леденцы, орешки, я их
очень люблю. Продолжай, говори, слова принесут тебе облегчение. Сейчас мы на
пустоши, и на много миль вокруг нет ни одной живой души.
     - Я буду говорить.  Мне не стыдно признаться. У меня словно дикие кошки
скребут на душе, и уж лучше вы сейчас выслушаете их вопли.
     - Для меня это будет музыкой!  У  вас с Луи великолепные глотки.  Когда
Луи поет,  его голос звучит,  словно нежный,  глубокий колокол,  - меня и то
дрожь пробирает.  Ночь тиха,  она тоже слушает.  Смотри,  она склонилась над
тобой,  как  черный  поп  над  еще  более  черным грешником в  исповедальне.
Исповедуйся,  парень!  Не скрывай ничего!  Будь откровенен,  как убежденный,
оправданный и  возведенный в  святые методист на показательном богослужении.
Считай себя хоть грешнее самого Вельзевула: это облегчит тебе душу.
     - Считай себя  подлее самого Маммоны,  вы  хотели сказать?  Послушайте,
Йорк,  окажите мне милость!  Я  сейчас сойду с  коня и лягу на дорогу,  а вы
проскочите по мне взад и вперед раз двадцать, согласны?
     - С величайшим удовольствием, если бы на свете не было такой штуки, как
уголовное дознание.
     - Хайрам Йорк,  я  был  уверен,  что  она  меня  любит.  Я  видел,  как
вспыхивали и разгорались ее глаза,  когда она меня замечала в толпе. Она вся
заливалась румянцем,  когда подавала мне руку и спрашивала:  "Как поживаете,
мистер Мур?" Мое имя оказывало на нее волшебное действие. Стоило кому-нибудь
его  произнести,  и  она сразу менялась,  -  я  это ясно видел.  И  сама она
произносила его самым нежным голосом,  на какой только способна. Она была со
мною сердечна, интересовалась моими делами, беспокоилась за меня, желала мне
добра,  пользовалась малейшим предлогом, чтобы мне помочь. Я долго наблюдал,
размышлял,  сравнивал,  выжидал,  взвешивал и, наконец, пришел к единственно
возможному заключению:  да,  это любовь! Я смотрел на нее, Йорк! - продолжал
Роберт Мур.  -  Я видел ее молодость и красоту,  видел ее силу. Ее богатство
могло бы восстановить мою честь и мое дело. Впрочем, я ей и так признателен:
однажды она  мне  весьма существенно и  вовремя помогла,  одолжив пять тысяч
фунтов.  Мог ли я все это позабыть? Мог ли я усомниться в ее любви? Рассудок
нашептывал мне "Женись,  женись!".  Что было делать? Закрыть глаза на все ее
прелести,  отказаться от  заманчивого будущего,  презреть  разумные  советы,
отвернуться от нее и бежать? Мог ли я это сделать?
     "Моя  благодетельница юна,  мила,  грациозна и  притом  весьма  ко  мне
привязана,  -  говаривал я себе.  - Она в меня влюблена!" Потом я раздумывал
над этими словами,  повторял их снова и снова, пробовал на вкус, наслаждался
ими  с  гордым,  сладостным самодовольством,  восхищаясь только  собственной
своей персоной и  не  оказывая ей при этом даже уважения.  В  глубине души я
насмехался над ее наивностью и простотой,  над тем, что она первая влюбилась
в меня и первая это показала...  Послушайте,  Йорк,  похоже, у вашего хлыста
увесистая ручка: когда вам захочется, размахнитесь получше и выбейте меня из
седла! Я заслуживаю хорошей взбучки...
     - Терпение,  Роберт,  терпение!  Погоди, пока взойдет луна, чтобы я мог
разглядеть тебя получше признайся начистоту -  ты  ее  любишь или  нет?  Мне
хотелось бы знать, я очень любопытен.
     - Господи,   я   же  говорю:   по-своему  она  очень  красива  и  очень
привлекательна.  Временами она кажется вся сотканной из  огня и  воздуха;  я
стою  и  любуюсь ею,  впрочем даже  не  думая  о  том,  чтобы  обнять  ее  и
поцеловать. Выгода и тщеславие неудержимо влекли меня к ней, но я никогда не
думал о ней, как о жене, как о своей половине, может быть лучшей, чем я сам.
Когда подобная мысль приходила мне в  голову,  я  от нее отмахивался и грубо
говорил самому себе:  "С  нею  ты  будешь богат,  без нее -  разоришься".  Я
клялся, что буду действовать как делец, а не как романтик.
     - Решение здравое. Что же тебе помешало, Роб?
     - С  этим здравым решением я как-то в августе вечером явился в Филдхед.
Это  было как раз накануне моего отъезда в  Бирмингем.  Видите ли,  я  решил
наконец принять великолепный подарок Фортуны.  О своем приезде я известил ее
запиской,  в  которой просил о  свидании наедине.  Шерли была дома и  совсем
одна.
     Она встретила меня без всякого смущения,  ибо думала,  что я  пришел по
делу. Смущен был я, однако полон решимости. Уж не знаю сам, как я все это ей
изложил,  - знаю только, что принялся за дело рьяно и круто, - пожалуй, даже
слишком круто.  Я сухо предложил ей самого себя - свою прелестную персону, -
разумеется,  со всеми моими долгами в придачу.  Но я был оскорблен, я пришел
просто в ярость,  когда, не дрогнув, не вспыхнув и даже не потупив взор, она
мне ответила:
     "Боюсь, что я вас не поняла, мистер Мур!"
     И мне пришлось все начинать сначала,  все повторять во второй раз,  все
растолковывать ей по слову,  по букве,  от А до Я,  пока она не уразумела. И
как  вы  думаете,  что  она  мне  ответила?  Вместо того  чтобы  пролепетать
сладостное "да" или хранить не  менее красноречивое смущенное молчание,  она
встала,  несколько раз быстро прошлась по комнате, как умеет пройтись только
она одна, и наконец воскликнула:
     "Господи Боже мой!"
     Йорк,  я стоял у камина,  опершись на каминную доску. Я стоял так и был
готов к чему угодно -  к самому худшему.  Я уже знал свою участь,  но я знал
также  себя.   Ее  вид,   ее  голос  не  оставляли  никаких  сомнений.   Она
остановилась, подняла на меня глаза.
     "Боже мой, - жалобно повторила она, и в голосе ее было все: возмущение,
удивление и печаль.  - Вы сделали такое странное предложение, - от вас я его
не ожидала.  Если бы вы только знали,  как странно вы говорили и как странно
смотрели при этом,  вы  бы  сами поразились!  Вы говорили не как влюбленный,
предлагающий мне свое сердце, а как разбойник, требующий у меня кошелек".
     Странная тирада,  не правда ли,  Йорк?  Но едва она это проговорила,  я
понял,  что,  при всей странности ее слов,  она сказала святую истину.  В ее
словах я увидел себя, как в зеркале.
     Я взглянул на нее волком,  но промолчал; ее слова привели меня в ярость
и в то же время пристыдили.
     "Жерар Мур, - продолжала она, - вы знаете, что не любите Шерли Килдар!"
     Я мог бы пуститься в лживые уверения, начать клясться, что люблю ее, но
мне было стыдно лгать,  глядя в  ее  чистые глаза,  я  не  мог опуститься до
клятвопреступления перед  этим  правдивым существом.  Кроме  того,  все  эти
пустые клятвы были бы все равно бесцельны и  тщетны:  она поверила бы мне не
более,  чем духу Иуды,  если бы  он вдруг появился из темноты и  встал перед
ней.  Ее  женское сердце слишком чутко,  чтобы принять мое  полунасмешливое,
полуравнодушное восхищение за истинную пылкую любовь.
     "Что было дальше?" - спросите вы, мистер Йорк. Дальше она села в кресло
у окна и заплакала.  Она плакала горько и гневно.  Слезы лились по ее щекам,
но когда она поднимала на меня свои огромные, широко раскрытые темные глаза,
в них сверкали молнии обиды и гнева.  Они словно говорили мне: "Вы причинили
мне боль! Вы меня оскорбили! Вы меня обманули!"
     Вскоре она заговорила не только взглядами.
     "Я в самом деле уважала вас,  я восхищалась вами,  вы мне действительно
нравились,  -  говорила она. - Да, да, я любила вас раньше, как брата! А вы,
вы  хотели совершить со  мной  торговую сделку!  Вы  хотели принести меня  в
жертву вашему Молоху, вашей фабрике!"
     У  меня  хватило ума  промолчать и  не  пускаться в  объяснения.  Любая
попытка извиниться, смягчить ее ни к чему бы не привела. Я стояли терпел это
унижение.
     Видно,  в  тот  вечер дьявол вселился в  меня или я  попросту рехнулся.
Знаете, что я сказал, когда наконец решился заговорить?
     "Неважно,  что чувствую я сам,  но я был уверен,  что вы,  мисс Килдар,
меня любите".
     Прелестно,  не правда ли?  Она совершенно смешалась.  Я слышал, как она
пробормотала:
     "Неужели это говорит Роберт Мур?  Да  полно,  человек ли он в  самом-то
деле?"
     "Вы хотите сказать,  -  проговорила она громче,  -  вы полагаете, что я
любила вас как человека, за которого хотела бы выйти замуж?"
     Да, я так полагал, и я сказал ей это.
     "Подобная мысль оскорбляет чувства женщины, - ответила она. - А способ,
каким вы ее выразили,  возмущает женскую душу.  Вы намекаете на то,  что моя
сердечная доброта к вам была на деле нескромной,  хитрой,  бесстыдной игрой,
что я просто завлекала жениха.  Вы уверяете, что пришли сюда из жалости, что
предложили мне свою руку потому,  что я за вами увивалась. Разрешите сказать
вам:  зрение вас обмануло,  -  вы увидели не то;  ваш ум в заблуждении -  вы
рассудили неверно;  и ваш язык выдал вас,  - вы говорите не то, что следует.
Успокойтесь: я вас никогда не любила. В моем сердце не больше страсти к вам,
чем в вашем - любви ко мне".
     Как полагаете, Йорк, это был достойный ответ?
     "Значит, я был слепым и глухим дураком", - проговорил я тогда.
     "Любить вас!  -  вскрикнула она.  - И все это потому, что я была с вами
откровенна,  как с братом, никогда вас не избегала, никогда не боялась. Нет!
- продолжала она с  торжеством в голосе.  -  Ваше появление никогда не могло
заставить меня  вздрогнуть,  ваша близость не  заставляла мое  сердце биться
чаще".
     Я возразил,  что,  разговаривая со мной,  она часто краснела и что одно
мое имя приводило ее в волнение.
     "Вы здесь ни при чем!" - отрезала она.
     Я  потребовал объяснения,  но  ничего  не  добился.  Вместо  этого  она
засыпала меня вопросами:
     "Неужели вы думали,  что я  была влюблена в  вас,  когда сидела с  вами
рядом на  школьном празднике?