полиции тоже любопытно знать, что
меня связывает со старым профессором-импотентом.

Ушла в спальню, хлопнув дверью.

Я стоял на балконе и курил. "Хорошо, - думал я. - Я забыл, что Дженни
обладает даром угадывать мои мысли. Но почему уж так, наотмашь? Нельзя
позволять вытирать о себя ноги..."

- Тоничка, - раздался за спиной негромкий голос.

"Не будь тряпкой", - сказал я себе. Потушил сигарету. Обернулся. И
приготовленные слова застряли в моей глотке.

Под маской нахальной девчонки я различил на ее лице... страх. Она боялась -
я понял! - она боялась, что сейчас я произнесу какую-то чушь, которая
приведет к разрыву.

Значит, еще не все потеряно?

Умный человек на моем месте бросился бы на колени.

Глупый человек, каким я оказался, прочел холодным тоном, плохо скрывающим
обиду, короткую лекцию о следственной практике. Полицейский явился в
госпиталь с миниатюрным магнитофоном. Почему мы не заметили? Их учат тому,
чтоб никто не замечал. Сверхчувствительный микрофон мог быть спрятан у него
в часах, в авторучке. Специальная аппаратура. Затем кассету прокрутили в
присутствии русского переводчика. Рутинная проверка. Если бы твой текст
отличался от моего, это бы насторожило следствие. Но ты переводила
буквально слово в слово. А ставить квартиру на прослушивание - дорогое
развлечение. У полиции, тем более в Лос-Анджелесе, других дел хватает.

В ответ:

- Будешь изображать из себя Железного Гуго?

- Кто это?

- У меня тоже есть вопросы, но я их не задаю. Да, я боюсь. Боюсь за твое
здоровье. Ведь каждый вечер я сидела около тебя в госпитале, пока ты
валялся без сознания... Ты представить себе не можешь, что я пережила...
Когда я так трогаю, тебе не больно? Тони, не изображай из себя героя. Ого,
я думала, у тебя эта штука уже не функционирует... Тони, дойдем до
спальни... А ты совсем меня не хотел, нисколечко? Тони, не хулигань...
Тони, я же не смогу надеть завтра прозрачные колготки... А если Эля
проснется? Ладно, ладно, давай здесь... Подчиняйся мне. Не делай резких
движений...

* * *

Авторы старых добрых романов заканчивали фразой:

"Так они прожили тридцать лет и три года и умерли в один день".

М-да, граждане... Если быть честным... На самом деле моя гусарская атака на
ковре хоть и выглядела красиво, да результаты имела жалкие. Не то чтобы
полное фиаско, но так с молодой женщиной любовью не занимаются. И не
глотают потом какую-то гадость (Дженни сбегала наверх, принесла), чтобы
утихомирить сердцебиение.

Короче, были все основания гнать меня в шею. Вместо этого Дженни сказала:

- Без паники. Я приведу тебя в порядок.

Выставила коньяк. Накормила. Уложила с собой.

Описание следующей недели могло бы послужить яркой страницей в книге о
сексуальном воспитании. Назовем сие школой новобранцев под руководством
опытного сержанта. Подробностей не ждите, у нас с Дженни свои тайны.

Мною командовали. Я подчинялся. И признаться, уже не очень разбирался, кто
для меня Дженни - медсестра или любовница.

На уик-энд злодейка мамаша сбагрила ребеночка Гале и Матвею Абрамовичу. Мы
уехали в Окснард. Сняли номер в гостинице.

Прогулки по памятным местам. Ужин в ресторанчике с деревянным рулевым
колесом, шкиперской фуражкой, боцманской бородкой, макетами парусников.
Морские регалии явно прибавили мне силы (не претендую, будто открыл
чудодейственное средство, однако, если у кого проблемы- попробуйте).

Утром опять прошлись по пляжу, а как солнце стало припекать - вернулись в
гостиницу и задернули на окне шторы.

И вот тогда я почувствовал, что кое-что умею, что роли переменились: моя
девочка в моих руках. И в награду получил волшебные слова, которые не
повторю даже перед страшным судом.

И после мы заснули, причем если я привык прикладываться днем, то с Дженни
такого не бывало.

...Чтоб не будить Дженни, я осторожно глянул за штору. Закатный красный шар
отражался в окнах соседнего дома. Сзади, из глубины комнаты, я услышал:

- А теперь, чудище, рассказывай, кто ты есть.

* * *

Странная субстанция человеческая психология. Рассказать? С великим
удовольствием! Ведь если не Дженни, то кому? Если не сейчас, то когда?
Однако я еще смутно надеялся свести все или к шутке, или к очередной
истории.

- Мой отец, Дженни, был значительно старше моей матери. Профессиональный
военный. Выйдя в отставку, он купил домик с садом на углу улиц la Chouette
и Jeu-d'Arc. Через год он умер. Мне как раз исполнилось десять лет. Я
хорошо помню сад, густую траву, заросли кустов... Зажечь свет?

- Не зажигай. Не в эти ли кусты ты опять намереваешься сбежать?

Произнесено было со смешком, но я не обиделся. Женщина, которую я любил,
женщина, которая меня любила, женщина, которая доказала, что может
буквально вернуть меня к жизни, имела право на любую интонацию. Последняя
неделя определила наши отношения. И если я рассчитывал не просто жить, а
жить с Дженни и не терять ее, то мне оставалось только слепо ей
подчиняться.

- Дженни, увы, у меня бывают провалы в памяти. Что произошло в лесу? Как я
мог тебя бросить одну?

- Я не поверила, что ты меня бросил. Я думала, что ты заметил кого-то и
побежал звать на помощь. И когда эти двое с бейсбольными битами, как по
команде, припустили обратно, когда из-за поворота вылетел всадник в синем
мундире, я безумно обрадовалась. Конечно, это Тони попросил его
вмешаться!.. Понимаешь, они хотели употребить меня, хором, все впятером...
Я не успела испугаться. Я думала, мол, как-то обойдется, ограничится
разговорами, откуплюсь... Или умру сразу от омерзения... Я испугалась,
когда всадник снес голову первому. Парень пытался парировать удар битой, он
стоял еще несколько секунд, без головы, и кровь хлестала фонтанчиком.
Второй петлял по поляне как заяц и орал благим матом. Мы наблюдали эту
сцену, парализованные. Потом Дейв начал стрелять и сказал мне: "Мэм, стойте
рядом, иначе он вас догонит и убьет". Представляешь, Дейв почувствовал себя
моим защитником! Всадник на ходу зарубил второго и повернул к нам. Дейв, с
серым лицом - клянусь, Тони, у этого черного парня было серое лицо! -
застыл, будто каменный, держал пистолет двумя руками, целился и стрелял.
Лошадь с глухим топотом приближалась, она вырастала в размерах, она неслась
на нас, огромная, как электричка. Блеснуло что-то длинное, узкое, и голова
Дейва покатилась по траве... столько крови я никогда не видела. Всадник
сделал круг и неторопливо, бочком, поехал к нам. Я приказала ребятам лечь
наземь и закричала:

- Тони, опомнись! Тони, не трогай мальчиков!

- Почему "Тони"?

- Потому что это был ты. Лицо всадника было мне незнакомо, довольно
молодое, впрочем, не разобрала, не помню. Но его глаза, твой взгляд я
узнала. Я засекла однажды у тебя такой взгляд. Обычно ты себя
контролируешь, но тогда он вдруг прорезался...

- Тони, - кричала я, - не надо, не трогай мальчиков!

Ты мрачно с высоты на меня посмотрел (не узнавая! Тот, кем ты был, и не мог
меня узнать. И смотрел надменно, как на полоумную бабу), вздыбил лошадь и
ускакал не оборачиваясь.

* * *

При первом же посещении библиотеки я поднял газеты за соответствующие
числа. Естественно, журналисты уделили основное внимание таинственному
всаднику. Фамилия Дженни фигурировала. Юные мистеры Джефферсон и Франклин
выражали признательность миссис Галлей: своим хладнокровным поведением она
спасла им жизнь. Указывалось также, что спутник миссис Галлей, мужчина
почтенного возраста, в самый разгар событий предпочел смыться. Имя мужчины
почтенного возраста не упоминалось. В двух строках сообщалось, что он тоже
пострадал и с огнестрельной раной был увезен в военный госпиталь.
Публиковались соболезнования семьям погибших. Представитель генерального
прокурора США в Южной Калифорнии заявил, что поставил расследование этого
дела под свой персональный контроль. Полицейские детективы допросили
персонал трех конно-спортивных школ...

Трагедия в лесу вызвала в прессе широкую дискуссию, и, как всегда,
столкнулись противоположные мнения. Молодая женщина, брошенная своим
спутником, попала в критическую ситуацию. Кто же был таинственный всадник в
опереточном (так и написали - опереточном) мундире французского
кавалериста? Сумасшедший маньяк-убийца или самаритянин-доброхот, который,
рискуя жизнью (в него стреляли), избавил женщину от насилия и унижения?
Правда, все соглашались, что всадник действовал не совсем адекватно
ситуации и лучше бы он ограничился превентивными мерами (то есть снес бы
только полголовы?). Особенно резкими были читательские отклики. В одних
утверждалось, что полиции, как обычно, никогда нет на месте происшествия,
поэтому в штате Калифорния необходимо разрешить ношение оружия, ибо
граждане вынуждены рассчитывать только на свои средства обороны, и если бы
не всадник, банда бы изнасиловала женщину, а в следующий уик-энд спокойно
подстерегала бы очередную жертву-и никого бы это не заинтересовало и не
привлекло внимание прессы, пока бандиты кого-то не убили, но и тогда бы их
не нашли, они перекочевали бы развлекаться в соседний лес. Авторы других
писем возмущались неслыханным проявлением расизма; для них было очевидно,
что если бы к женщине приставали белые, то всадник продолжал бы тихонько
совершать свой дневной моцион или сам бы наблюдал из-за кустов, как
ребятишки проказничают...

Я понял, что Дженни имела в виду, когда с нехорошей улыбкой отчеканила: "И
все мои знакомые прочли". Для ее лос-анджелесских знакомых (для наших общих
знакомых!) главным в этих публикациях была не расовая полемика, не
пересмотр законов и правил самозащиты, - главным для них была информация о
поведении спутника Дженни. Кто был ее спутником, они догадывались.

Дженни специально ездила по гостям (пока я сидел с Эли) и, рассказывая
подробности "инцидента", повторяла, что это профессор заметил всадника и
побежал звать его на помощь. Знакомые Дженни сочувственно ахали, однако,
как комментировала Дженни, ее аргументация их не очень впечатляла.

Кто-то из великих сказал: "Репутацию теряют раз и навсегда".

Даже Кэтти, приглашая Дженни на свой день рождения, осторожно намекнула,
дескать, как хочешь, но приходи лучше одна, я устраиваю девичник.

* * *

У меня появился враг. Его появление нетрудно было предвидеть. Просто раньше
у нас был негласный уговор: солнце бесчинствовало до пяти вечера, а я до
пяти носа из библиотеки не высовывал. Теперь солнце вспомнило, что по
календарю весна, и безжалостно укорачивало теневую кромку от домов и
деревьев до размера бикини, превращая тротуары города в сковородку. Долго и
быстро по такому пеклу не прошагаешь.

Дженни выезжала навстречу и подбирала меня где-то на трети пути. Из финской
сухой бани я прыгал в холодильник на колесах и наслаждался благами
цивилизации. Молодцы, американцы! Без всякого европейского высокомерия
установили в каждой тачке эр-кондишен. Когда же мы, забрав Элю, застревали
в неизбежной пробке на Лорел-каньоне, моя подозрительность к разным
техническим штучкам-дрючкам просыпалась, и я представлял себе: вдруг
система охлаждения откажет и мы втроем заживо сваримся в "понтиаке"? Но
система не отказывала (в отличие от другой Системы, которая, если судить по
газетным публикациям, пальцем не пошевельнула, что, кстати, весьма для нее
характерно), и мы весело болтали, я любовался открыточно-курортными
пейзажами с вершины перевала (щедрая администрация штата показывала их
задарма широкой публике), а Дженни плавно вписывалась в крутые виражи,
постепенно набирая скорость на спуске. В нашей металлической стеклянной
коробке я чувствовал себя в безопасности, и это чувство безопасности
исходило в первую очередь от Дженни.

Грубо говоря, я спрятался за ее спиной (в ее машине, в ее квартире), и
Дженни храбро взвалила на свои плечи (красивые плечи - когда она перешла на
летнюю форму одежды, это особенно стало заметно) мои финансовые проблемы,
мою подмоченную репутацию, мои перепады настроения, мнительность и все
комплексы человека, неожиданно оказавшегося в критическом мужском возрасте.

Мы опять поменяли распорядок дня ("Ты должен жить в режиме, к которому
привык"), вернулись наши совместные ужины, и Дженни мне позволяла несколько
рюмок, и перед ужином или в самом его начале, мне позволяли охотно
(надеюсь!) еще кое-чем заниматься с ней ("Извините, профессор, после
третьей рюмки вы уже не годитесь"). И я "извинял". А что мне оставалось
делать? Я ей доверился.

Повторялась история с Жозефиной, и точно так, как Жозефина, Дженни лепила
меня заново заботливыми руками (иногда, особенно ночью, было ощущение, что
я попал в те же умелые руки), и мне нравилось быть зависимым от нее, и я
угадывал, что ей нравится быть владычицей морской и земной, хозяйкой
положения. Разумеется, я помнил драматический финал той истории, но тогда я
(вернее, тот, кем я был) совершил чудовищную ошибку. Нет, такого больше не
произойдет, отныне Дженни не только моя любовь - моя икона, и я на нее
молюсь.

Раз в двести лет можно довериться женщине.

...Минуту назад были произнесены наши волшебные слова. Мы лежали рядом,
касаясь ладонями друг друга. Едва слышным шепотом она спросила:

- Тони, ты будешь опять молодым?

Я ждал этого вопроса. Я понимал, что когда-нибудь она его задаст, что мне
рискованно ставить на кон свое будущее, свое счастье, и есть иллюзии,
которые предпочтительнее сохранить. Поколебавшись (и сразу запрезирав себя
за эти колебания), я честно ответил:

- Нет, Дженни, ведь я все тебе рассказал. Мои путешествия по времени
кончились.

В темноте я не видел ее лица.

* * *

А был ли я когда-нибудь молодым? Конечно, в первой моей жизни. И вот, -
парадокс! - молодость тогда мне здорово мешала. Например, из-за возрастного
ценза я не смог баллотироваться в Законодательное собрание, хоть считался
чуть ли не самым авторитетным революционером в своем департаменте. Будь моя
воля, я бы "проходил" два года за один, как студент, который сдает
экстерном экзамены сразу за несколько курсов. Меня сжигало честолюбие? Нет,
если принимать за честолюбие жажду власти. Да, если понимать под
честолюбием желание скорее совершить то, что только тебе по силам.

...В Париже, в здании Тюильрийского манежа, кипели страсти. Я проводил
скучную зиму в глухой провинции, работая над брошюрой "Дух революции".
Между прочим, там есть такая фраза: "Если революция потеряет разум, то
напрасны будут попытки ее образумить. Лекарства окажутся хуже, чем болезнь,
порядочность и честность - ужасающими, законы погибнут на эшафоте". А ведь
никто тогда и подумать не смел ни о терроре, ни о его последствиях.

В двадцать пять лет меня избрали в Конвент. Самый молодой депутат. Но я
смущался своей молодости. Я не решался подняться на трибуну. И лишь когда
начались дебаты - судить или не судить Людовика Шестнадцатого? - и все
знаменитые ораторы, красноречивые витии, как-то разом оробели, я вынужден
был взять слово. И я сказал: "Нельзя царствовать невинно".

В январе 1793 года, спустя всего полтора месяца после выступления в
Конвенте, я стал председателем Якобинского клуба. И далее якобинцы всегда
шли за мной, враги и заговорщики из числа жирондистов смертельно меня
боялись. И только ближайшие друзья и соратники по Комитету общественного
спасения при случае попрекали меня моей молодостью. Если Лазарь Карно, с
которым мы вместе курировали армию, исчерпывал свои аргументы в споре, он
раздраженно бросал: "Мальчишка!"

Да, Максимильян мне покровительствовал. Вернее, я был правой рукой
Робеспьера. Однако, окажись я на пять лет старше...

Вот так. Я ненавидел свою молодость. Она была мне помехой.

...Не совсем так. Время априори искажает картину прошлого, и за два века
нафантазировано столько от лукавого... Даже я забыл, с каким напряжением
работал Комитет, В Le Comite de Salut public ежедневно поступало не меньше
пятисот дел. Министерства, мэрии, коммуны, трибуналы, штабы армии
фактически были исполнителями, а все решалось в Комитете и его секциях.
Дела требовали срочного рассмотрения, и последние бумаги мы визировали в
два-три часа ночи. Естественно, мы разграничили свои обязанности, но
границы были так неочевидны, какие-то дела приходилось разбирать сообща...
Копаясь в парижских архивах, я с изумлением обнаружил, что подпись
Сен-Жюста чаще всего соседствует не с подписями Робеспьера и Кутона (как
давно принято считать), а с подписями Билло-Варенна и Барера, особенно в
первый период существования Комитета. Объяснение простое. Билло-Варенн и
Барер обладали колоссальной работоспособностью. Не хочу умалять роль других
членов Комитета, но они скорее блистали на трибунах Конвента и Якобинского
клуба, а Робеспьер определял направление общей политики и старался в
текучку не вникать. И вот быть на равных с Билло-Варенном и Барером мне
помогали моя молодость, еще неизрасходованный запас сил. И помнится, я этим
гордился.

Как теперь вернуть мои юные годы? Извечная дилемма. Поиски квадратуры
круга. Начальная стадия старческого маразма.

В конце концов я перестал ломать себе голову над вопросом, ответить на
который не мог. Видимо, так было запрограммировано заранее: ответа мне не
найти. (А вы можете? Тогда скажите, как появился на Земле гомо сапиенс? Кто
его создал? Бог? Природа? Эволюция от амебы? Инопланетяне побаловались!
Согласно строгой научной точке зрения... Такая имеется? Ну-ну...) Я не
знаю, как и почему я перевоплощался в других людей, жил другой жизнью. Знаю
только, что я понимал, кто я есть, будучи уже зрелым мужем. И Система
держала меня в этом возрасте до неприличия долго, я всегда был человеком,
который выглядел моложе своих лет, но никогда - никогда больше! - я не был
молодым. Экономной и расчетливой Системе не имело смысла и резона водиться
с юнцом.

По приказу Системы (иногда по собственной прихоти, импульсивно - наверно,
замысел и конструкция Системы не были безупречны) я мог совершать
путешествия во Времени, принимать свои прежние облики, но мне не было дано
вернуться к Сен-Жюсту. Меня неоднократно предупреждали, да я и сам
предчувствовал - это путешествие было бы последним. Слиться со своей
натуральной плотью и кровью? Второй раз из нее не выйти.

Кто я есть? Капитан Жером Готар физически и психологически был ближе всего
к Сен-Жюсту, но уже проявлялась серьезная разница в характере и поступках.
Король Карл Четырнадцатый, несмотря на то что его называли "якобинцем на
троне", очень мало похож на члена Комитета общественного спасения.
Полковник Валленберг при штабе генерала Шермана - совсем другая личность.
Понимание, кто я есть, приносило мне определенную информацию, пробуждало
некоторые навыки, однако я не становился мудрее или проницательнее. Вопреки
расхожему мнению, я с полной ответственностью заявляю: опыт прежней жизни
(прежних биографий) годится лишь для прошлого, а в настоящем - все иначе.
Между профессором Сан-Джайстом и Антуаном Сен-Жюстом непреодолимый провал
глубиной в два столетия. Разумеется, мне чужды политические взгляды
пламенного революционера, меня ужасает то, что он натворил, но я восхищаюсь
его идеализмом, целеустремленностью, одержимостью. Нельзя долгое время быть
сверхчеловеком, энергии не хватит. Сен-Жюсту хватило несколько лет, ему
отпущенных. Тем лучше для него. Тем лучше для меня, что нас разделяет такая
дистанция. Я не открещиваюсь от Сен-Жюста (было бы глупо!), у нас есть с
ним, скажем так, нечто общее, больше, чем родственные связи, но я не
примазываюсь к его звонкой славе. Профессор Сан-Джайст всего лишь
эрудированный историк и профессиональный офицер разведки. Ou presque. На
мировую известность не претендую. Кроме обыкновенных житейских проблем меня
заботит то, о чем писал Марсель Пруст, - поиски утраченного времени.
Впрочем, думаю, Пруст допустил в заголовке своей книги намеренную
неточность. Герой Пруста ищет не утраченное время, он вместе с автором ищет
утраченную молодость. А вот "В поисках утраченной молодости" - звучало бы
не оригинально. Утраченную молодость ищут все.

* * *

Раньше мои раны заживали бы