нсов, депутат от
департамента Мозель, ну и ваш покорный слуга. Шведский супостат отважно
заявил, что он от социал-демократической фракции, и больше никакой агрессии
не проявлял. Извинился за свой нордический акцент. Балерина, чиновник и
промышленник явно не были мастерами слова, ваш покорный слуга помалкивал,
поэтому от лица французской общественности выступал мозельский депутат. Наш
парламентарий великодушно простил шведу его партийную принадлежность,
сказав, что шведских социалистов он уважает в отличие от французских,
которых он не уважает, ибо шведские социал-демократы никогда бы не
заключили союз с коммунистами.

Наш парламентарий углубился в политику. Ваш покорный слуга углубился в
гусиный паштет. Однако, услышав имя Сен-Жюста, я поперхнулся.

- ...Они хоть и были фанатиками, но стремились не к власти, как нынешние
левые, а к воплощению своих идей. Сен-Жюст мог в ночь на Девятое термидора
арестовать участников заговора, ему подчинялась полиция. Он этого не
сделал, ибо не хотел нарушать республиканскую законность. Девятого
термидора он простоял на трибуне, молча скрестив руки на груди, понимая,
что его с Робеспьером пошлют на гильотину. Найдите еще такую фигуру в
мировой истории! Я убежденный противник революционных доктрин, но как
личность я его уважаю. Правда, известные наши историки, профессор, конечно,
их знает, - депутат от Мозеля сделал красноречивый жест в мою сторону
(Профессор, конечно, их знал. Канальи!), - выдвинули любопытную гипотезу.
Согласно ей, у Сен-Жюста начинался роман, а Робеспьер запретил ему
встречаться с девушкой. Робеспьер был аскет, выше всех земных страстей, но
красавчика Сен-Жюста он ревновал. И Сен-Жюст решил: раз так, я умываю руки.
Их революция погибла из-за женщины... Это тоже очень по-французски...

Топая по притихшей ночной набережной Сены, от Quai d'Orc[EACUTE]e до rue
Lourmel, я думал, что согласно следующей новейшей гипотезе Робеспьера и
Сен-Жюста зачислят в гомосеки, и эта гипотеза будет чрезвычайно популярна в
Америке, и уж тогда наверняка в глазах американцев Робеспьер и Сен-Жюст
предстанут героями и мучениками.

Надеюсь, я до этого не доживу.

* * *

Теоретики с погонами рассчитали множество вариантов. Например, нужно
обязательно разыскать похищенный автомобиль. Можно мобилизовать всю полицию
страны, расставить ее на всех городских перекрестках, патрулировать главные
магистрали. Двадцать, двадцать пять процентов успеха, ибо нельзя полицию
всей страны держать на перекрестках больше суток. Можно, наоборот,
поставить лишь один полицейский пост на самой захудалой департаментской
дороге, но с тем, чтоб круглосуточно в течение года полицейский высматривал
именно эту машину. Пять, десять процентов успеха. То есть вероятность в два
раза меньше, зато какая экономия средств и сил.

У меня не было средств, меня лишили сил, убрали с людных перекрестков,
загнали в оперативную глухомань, курортик на Северном море. Система
вычеркнула меня из списков. Даже белые бурунчики, злые вихри-волчки, что не
отставали от меня в Лос-Анджелесе, откомандировали в более горячие точки
планеты. Кто? Зачем? Не знаю, я не чувствовал за спиной их дыхания. Все на
мне поставили крест. А я ждал. И двадцать четыре часа в сутки высматривал.
И сработали пять процентов вероятности. Мне принесли то, что я искал.

Мы сидели в огромном стеклянном помещении, где гремела музыка, где обедали,
распивали крепкие и прохладительные напитки, катались по арене на роликах,
дергали за ручки игральные автоматы, и человек, который принес то, что я
искал, говорил:

- Я вижу, профессор, вы морщитесь от этой дурацкой музыки. Я бы тоже
предпочел уютный ресторанчик. Зато, как профессионал, я вам гарантирую: при
таком звуковом фоне невозможно прослушивать нашу беседу.

Я знал, кто он. Бывший офицер КГБ, теперь совладелец крупной торговой
немецкой фирмы. Он не знал, кто я. Знал бы - не обратился. Впрочем, зачем
ему было знать? Он заказчик, я исполнитель. Отставной профессор-архивариус
раскопал для него материалы (как я понял в ходе раскопок - компромат на
партнера), и больше его ничто не интересовало. Конечно, я его удивил,
отказавшись от гонорара (10 тысяч немецких марок - семь тысяч долларов). Он
правильно оценил предстоящий мне объем работ: проштудировать горы
английских и немецких газет за прошлые годы, заглянуть в кой-какие бумаги
(куда он заглянуть не мог) - и все это ради фотографии, которую он мне
сейчас передал в конверте? Он посчитал, что я пентюх, старая шляпа, и учил
меня уму-разуму.

- В конверте еще сто гульденов. Так надо. В случае чего я вам передал
конверт с деньгами. Заметили, я ни разу не обернулся, а сижу спиной к залу?
Вон там зеркало, и в нем я наблюдаю, что происходит сзади меня.

Как он скучает по прежней службе, думал я, хотя он, напротив, подогревая
себя пивом, распаляясь, с жаром доказывал мне, как он доволен фирмой,
жизнью на Западе, независимостью, деньгами, у него дом, две машины, а в
нынешней ФСБ он бы не смог работать, ведь лучшие кадры КГБ разогнали -
"Горбачев - предатель, просрал Великую Державу, увидите, его еще поставят к
стенке. Разве те нынче Органы? Потеряли профессионализм, потеряли навык, и
все, все, все продаются!"

Мы уже часа два расслаблялись, хорошо расслаблялись. Я думал, что в таких
количествах он запросто глушил бы и водку, его счастье (в смысле здоровья),
что в Германии предпочитают пиво, и он вынужден был приспосабливаться к
западной культуре. Вдруг мой собеседник внутренне собрался, почти мгновенно
протрезвел (черты лица даже обострились - профессиональная выучка) и
заговорил другим тоном:

- Вы, профессор, вправе полагать, что я тоже продаюсь. Я, профессор,
присяге не изменял. Зайти в кабинет майора Калиниченко, затребовать дело
вашего родственника, сфотографировать обложку (фотографируют сейчас ручкой,
пуговицей, часами) может любой офицер ФСБ. У меня остались там друзья, и
эта мелкая услуга не стоит десяти тысяч марок, от которых вы так неразумно
отказались. Вы наивняк, профессор, вас легко облапошить. Вы меня
растрогали, и я решил вам помочь. Вы получили от меня подарок, сувенир:
номер дела вашего родственника. Не спрашиваю, зачем вам это. Полагаю, для
сантиментов. Почему я не нарушал присягу? Да потому, что вам никак не
удастся использовать фотокопию против ФСБ. Предположим, вы ее напечатаете
во французской газете. ФСБ даст опровержение: фальшивка. И дальше что?
Надеетесь, что вам удастся когда-нибудь прочесть само дело? Наивняк. Я хоть
и давно не служу, но мог бы зайти к Калиниченко, затребовать дело, он даже
визы начальства не спросит, по моему виду, по голосу поймет, что свой. Да,
они разучились, лентяи, тем не менее рутина осталась. Есть такой термин в
Органах - рутина. Стоит вам пересечь государственную границу России на
самолете, поездом, на машине, не важно, как только пограничник шлепает вам
в паспорт штамп, в ФСБ поступает сигнал. И Калиниченко приказывают:
такое-то дело без особой резолюции никому не выдавать. Им же известны все
родственные связи погибшего. Рутинная подстраховка. И кто вам выпишет
пропуск на Лубянку? Словом, химера, профессор... Ну, если вы способны
прилететь в Москву, как птица, и пройти сквозь стены... Смешно.

Наверно, он мысленно представил мою нелепую фигуру в воздухе, с
раздувающимися полами пиджака, ботинок вот-вот спадет с ноги... Лицо его
размякло, опять расплылось в пьяной улыбке.

- Действительно, смешно, - согласился я.

Мы еще выпили.

* * *

Я открыл дверь в кабинет без стука, сухо поздоровался и сказал:

- Меня интересует одна деталь в деле номер 21336А. Распорядитесь.

Краснощекий толстый майор соображал секунд пять, потом привстал из-за
стола, любезно указал мне на кресло. Я сел, майор плюхнулся на свой стул,
поднял телефонную трубку.

- Принесите дело номер 21336А. Да, в мой кабинет. - Он бросил на меня
вопрошающий взгляд. Я сделал соответствующий жест ладонью, дескать, без
лишних разговоров. Майор понял. - Начальство затребовало, - сообщил он в
трубку.

Пока все шло так, как я и предполагал. Конечно, майор меня видел впервые,
это его смущало, но в управлении, где он работал, посторонних не пускали и
посторонние по коридорам не шлялись. Раз человек зашел именно в его кабинет
и назвал точный номер, значит, с ведома руководства.

Майор шелестел бумагами, демонстрируя кипучую деятельность. Я углубился в
свою записную книжку. Вошел лейтенант. Я даже головы не повернул. Наверно,
они с майором молча поиграли в гляделки. Майор протянул мне увесистую
бежевую папку с косым штампом на обложке: "Совершенно секретно".

- Вы...

- Я бы мог почитать это у Колесникова, - ответил я на незаданный вопрос, -
однако предпочтительно такие дела вообще не выносить из кабинетов. Я
полистаю у вас, если не возражаете. Полчаса мне достаточно.

- Разумеется, сколько угодно, - с готовностью подтвердил майор. Мое
поведение и упоминание фамилии заместителя начальника управления развеяли
его последние сомнения.

Я начал с конца. Вырезки из французской прессы. "Загадочное убийство
русского миллионера в Париже", "Русская мафия сводит счеты". (Слово "мафия"
подчеркнуто красным карандашом.) Ладно, это мимо. А вот и агентурные
донесения. Где и в каких казино играл. С какими топ-моделями спал. Какие
ночные клубы посещал. Ксерокс Сережиного проекта "Об энергетической
независимости Украины" (расчеркнут цветными карандашами, как абстрактная
картина). Телефонограмма из Киева: "Сегодня такого-то числа в 15.45
господин Сергей N. был принят президентом Украины. Беседа продолжалась 52
минуты". Телефонограмма из Парижа: "Срочно! В разговоре со мной г-н Кабанов
обмолвился, что C.N. собирается открыть офис в Киеве. Из того же источника:
C.N. заказал для своей парижской квартиры бронирование двери. Виктор Гюго".
(С юмором ребята. Что значит "г-н Кабанов обмолвился"? Болтун - находка для
шпиона или сознательная информация?) Нотариальная копия о продаже C.N.
московской квартиры. (Деньги, которые мои внуки так никогда и не увидели.)
Заглядываю наугад в середину дела. Сообщение о благотворительном концерте в
зале Чайковского, организованном меценатом C.N. Выручка перечислена на
лицевой счет детского дома. Список знаменитостей и высших должностных лиц,
присутствовавших на концерте. Фамилии двух министров подчеркнуты.

Я недооценил бдительности майора. Он сказал, что выйдет на минутку. Это мне
сразу не понравилось.

Оставить в кабинете незнакомого человека? А если приперло, невтерпеж?
Бывает. Воспользоваться случаем и смыться? Я бы не успел. Ворвались четверо
в штатском, за спинами которых маячила разгневанная красная рожа хозяина
кабинета. Раскрытую бежевую папку у меня мгновенно выдернули из рук.

- Кто вы? Как сюда попали? Из какой газеты? Предъявите документы?

В злых узких глазах нависшего надо мной оперативника читалось, что сейчас я
получу нокаутирующий удар в челюсть. Поэтому как можно неторопливее и
спокойнее я протянул свой французский паспорт:

- Я из спецподразделения парижской полиции по расследованию особо опасных
преступлений.

Если бы я протянул им портативную атомную бомбу, вряд ли она произвела
больший эффект.

- Ваша полицейская карточка?

Я позволил себе улыбнуться:

- Вам должно быть известно, что в заграничные командировки мы служебные
удостоверения не берем. Моя поездка согласовывалась из Парижа с
генерал-лейтенантом Колесниковым.

Комната до отказа заполнилась людьми. Я слышал бабий жалобный вой майора.
Меня откровенно рассматривали, как диковинного зверя, забежавшего сюда
прямо из зоопарка.

Потом вели по коридорам. Из распахнутых кабинетов выглядывали лица. В одном
кабинете меня обыскали. Довольно грубо. Изъяли все мои принадлежности,
включая лекарства и носовой платок. В другом кабинете вежливо напоили кофе.
Угостили сигаретой.

- Кто вам выписал пропуск?

- Вы прекрасно знаете, небось уже проверили, что пропуска мне никто не
выписывал.

- Как вам удалось проникнуть в здание?

- Ведь не по воздуху. Я думал, что охранник предупрежден и нарочно
отвернулся, меня увидев. У нас существует такая практика.

Наконец я предстал пред светлые очи крупного чина. Крупный чин (в штатском)
мрачно вертел в руках мой паспорт. Шесть офицеров устроили мне перекрестный
допрос.

- Имя? Где работаете? Должность? Кто ваш непосредственный начальник на
набережной Орфевр? Номер его телефона? Когда прилетели в Москву? Каким
рейсом? В какой гостинице остановились?

Я знал, что Колесников в Вене, что связаться с ним сложно (это был мой
единственный козырь в напрочь проигранном раскладе), и отвечал по заранее
подготовленной легенде. Отказался лишь дать номер телефона комиссара
Декарта - не имею права.

- Насколько вы в Париже продвинулись в расследовании этого дела?

- Если бы мы имели конкретные результаты, то меня не командировали бы в
Москву. Русская мафия, вы же сталкиваетесь с ней ежедневно, все чрезвычайно
запутано.

Мне показалось, что в кабинете удовлетворенно переглянулись. Версия русской
мафии их вполне устраивала. Но вообще я следил уже не столько за их
реакцией, сколько за самим собой. Что-то странное происходило в моей
голове. Звон в ушах. Я с трудом подбирал слова. Давило в груди. Было
ощущение, что мой давний знакомый по Лос-Анджелесу, коварный враг, о
существовании которого я забыл после операции, коротал время в Москве,
скучал, а теперь с радостью на меня накинулся и душит в своих объятиях.

- В вашем паспорте нет российской визы и нет отметки о прохождении
пограничного контроля в Шереметьево.

- Когда мы не хотим, чтоб визит нужного нам человека во Францию был
зафиксирован, полиция на контроле в аэропорту отводит глаза и паспорта у
него не спрашивают. Я еще удивился, почему в Шереметьево меня никто не
встречал.

- Нам не было известно о вашем прибытии. Обычно мы в Курсе таких визитов.
Мы это выясняем. А пока у нас все основания арестовать вас как шпиона,
заброшенного к нам нелегально.

Я понял, что они заметили мое состояние и истолковывают его по-своему:
испугался французик, наклал в штаны. И нажимают.

С резкостью, с какой мог, я ответил:

- В таком случае вам предпочтительнее иметь живого шпиона, а не мертвого.
Вызовите врача. У меня сердечный приступ.

Кто-то лениво поднял телефонную трубку. Они явно были уверены, что
французик дурочку ломает. Однако на всякий случай... Куда им торопиться?
Спросили, какая погода в Париже.

Все изменилось, когда врач снял с меня рубашку. Увидев длинный лиловый шрам
поперек груди, они всполошились. Врач смерил давление и нахмурился. Меня
уложили на диван. Как в тумане, я различал встревоженные лица.

- Я вам делаю укол, - сказал врач. - Не волнуйтесь. Я ввожу вам не
наркотическое средство, дабы развязать язык, а камфару, чтобы облегчить
работу сердца. У вас высокое давление и сильная аритмия.

Почудился возмущенный голос крупного чина:

- Мы своих сотрудников в таком состоянии в командировки не посылаем...

Вроде бы увезли меня на каталке. Не знаю. Я провалился.

Утром меня опять кололи. Давали таблетки и порошки. И я впал в забытье.

К вечеру мне стало лучше. Я лежал в комнате типа тюремного изолятора. Я
знал, что за мной наблюдают в глазок. Я ждал визитеров с погонами.
Теперь-то они выяснили, что легенда переговоров Парижа с Колесниковым -
чистая липа. И кто-то, наверно, внимательно полистал папку за номером
21336А, нашел там мое имя, и теперь им понятен мой личный интерес к этому
делу.

В погонах не приходили. Зато форменный допрос устроил врач, который принес
мне лекарства, отобранные при обыске, и кучу других, мне незнакомых. Врач
никак не мог понять, почему французская медицина, такая продвинутая,
скрупулезно и дотошно лечит мне то и абсолютно игнорирует это. Я вспомнил
свою беседу с профессором в госпитале перед операцией и дословно передал
ее. Да, французские медики узко специализированы, видят лишь свой участок,
остального не замечают. "У нас бы любой сельский фельдшер..." - горячился
врач. Я поддакивал. Ну как я мог объяснить ему, что еще два дня назад у
меня было то и абсолютно не было этого? И ни французская, ни сельская
медицина предвидеть сего не сумела бы, предсказать такие вещи способны лишь
Глубоководные Рыбы в море-океане и то в общих чертах...

Врач подробно растолковал, сколько таблеток из каких коробок мне надо
принимать. По количеству коробок я догадался, что меня не будут спешить
переправлять в узко специализированные лапы французской медицины.
Разумеется, после того, как французы прошляпили, нет им доверия.

Впрочем, врач искренне обо мне заботился. Впрочем, и в традициях старой
Лубянки было аккуратно вставлять заключенному зубы, чтобы следователю было
что выбивать.

Кстати, то ли под действием новых лекарств, то ли из-за общего своего
состояния я был удивительно спокоен. Ну да, им ясно, что я наплел
несусветную околесицу. Все мои разговоры про французские спецслужбы - бред
собачий. Однако что ж тогда получается, дорогие товарищи? Городской
сумасшедший, да еще иностранец, беспрепятственно проник в самое строго
охраняемое учреждение Москвы и разгуливал там, как дома. Если мы примем эту
версию, если об этом кто-то доложит наверх, то не разгонят ли нас всех
вонючей метлой к чертовой бабушке?

Короче, это им надо было думать и обмозговывать, это их головная боль.

Конечно, не исключено, что на меня будет оказано давление. Эвфемизм не
расшифровываю, тем более что с этой организацией у меня связаны тяжелые
воспоминания, а в травоядность послеперестроечной российской ГБ я не верил.
Но теперь у меня есть запасная дверца. Вчера я почувствовал, что так близко
подошел к краю... Маленький шажок, и я вне досягаемости самых изощренных
методов следствия.

В тюрьме быть хозяином своей судьбы! Это меня так утешило, что я сладко
проспал всю ночь, а утром проснулся свежим как огурчик. И даже несколько
растерялся, ибо пока не знал, хорошо или плохо в моей ситуации быть опять
здоровым...

Что касается врача, то он чуть не взвыл и вызвал на подмогу еще двух
эскулапов. Работали в поте лица. Сначала я лежал, потом сидел, потом стоял.

- Сделайте десять приседаний.

- Ой, Валера, он же умрет!

- Он? Да никогда в жизни!

Какая оптимистическая диагностика. Что ж, медицине виднее.

В последний раз смерили мне давление, сняли кардиограмму.

- Не ценим мы наш родной валокордин, - сказал Валера. - Все, блин,
импортную дрянь выписываем.

И утопали. Наверняка кому-то докладывать.

Мне принесли мою одежду, записную книжку, авторучку "Ватерман", часы,
рубли, доллары, франки, ключи от дома - все, кроме паспорта. Я переоделся.
В дверях возник двухметровый детина. Я пошел за ним. Мы спустились на
лифте. Во внутреннем дворе Лубянки меня посадили в воронок. Детина занял
место охранника, сзади, за решеткой. Мы долго колесили по городу. Иногда
воронок набирал скорость и я думал, что мы выехали на загородное шоссе, но
нет, опять частые остановки, явно на светофорах, просто улицы в Москве
длиннее парижских... Куда меня везли? Детина был из тех людей, с которыми
избегают вступать в разговоры. И потом, это их обычный трюк. У человека
пробуждается надежда, а его хоп - в другую тюрьму. Арестантская роба,
отпечатки пальцев, допрос. Но я им был благодарен, что они дали мне
возможность привести себя в порядок, точнее, сами меня подлатали какими-то
домашними средствами (Неужели валокордином? Не понял.). Что ж, продолжим
наши игры, если не на равных, то в меру моих сил. Очень гуманно с их
стороны.

В узком крытом дворе с тусклым электрическим освещением угрюмый детина сдал
меня под расписку, как мешок с углем, двум офицерам. Слова не вымолвил.

Мы прошли по подвальным коридорам, поднялись в обшарпанном лифте на два
этажа.

Вестибюль очень респектабельного советского учреждения. И лифт, возносивший
нас куда-то на верхотуру, был не для рядовых сотрудников, а для начальства
и званых гостей: просторный, с зеркалами, отделан полированным деревом. В
зеркало я заметил, что офицеры учтиво у