азала когда-то Н.К.: "Забывать - защитная реакция женщины".
К тому же у моей дочери трое детей, а Идеальный Вариант стал Идеальным
Мужем, что накладывает на Ее Высочество, кроме прочих забот, дополнительное
обязательство - соответствовать.

Что я могу сделать для любимого семейства? Лишь одно: не притягивать
несчастий. Сгинуть с глаз долой. Ou presque.

"За тобой ходят демоны, злые и беспощадные". Дженни повторяла
предостережение, слегка завуалировав текст. Ты понял, но не поверил. Тогда
тебя срочно уложили на операционный стол. Нужны еще какие-то
доказательства?

Все, леди и джентльмены. Знаки и сигналы приняты к сведению.

Я уехал на Север, на побережье, в глухую несознанку. Правда, моя дочь до
сих пор этого не понимает. Куда после такой операции? И дети не понимают.
Куда подевался деда? Почему он появляется так редко?

Кажется, в моем семействе решили, что я жутко на них обиделся. Обиделся за
то, что они меня уговорили пройти обследование. Капризы возраста.
Послеоперационная депрессия, о которой предупреждали врачи.

Моя дочь надеется, что со временем папа... а пока у нее много забот, и я не
ревную ее к... я счастлив, что они счастливы, я не обиделся, что она...
забывать - защитная реакция, а ворошить прошлое - мужское занятие или,
скажем так, занятие мужчин, которые сильно того.

Я вернулся в прошлое (или делаю вид?), ворошу его, взвешиваю, обмериваю,
посещаю библиотеки окрестных университетов (в Голландии их пруд пруди,
страна каналов), читаю, делаю выписки (или делаю вид), сверяю, конструирую,
и что-то прорезается, складывается, принимает очертания. То есть я опять
работаю над книгой "Мир, который предвидел Талейран". И если кто-то о
чем-то подумал, то ни хрена, как сказала бы Дженни (правда, она так никогда
не говорила), человек, по которому сначала проехались асфальтовым катком,
потом заклеймили всенародно "реаком", потом разрубили ему грудную клетку и
кое-что там внутри отремонтировали, такой человек становится тихим, плоским
и предельно чутким ко всякого рода сигналам.

Большую часть времени я провожу на побережье. В маленьком рыбацком домике.
Домик действительно крошечный, чудом сохранившийся на задворках помпезной
набережной Схевенинга, на которой понастроили монументальные утюги
резиденций, гостиниц, казино, и по которой в ненастные дни бредут,
укрываясь зонтами, школьники и пенсионеры Гааги, и которую в погожие дни
наводняет остальное население Голландии, плюс (только набережную, а не
Голландию) оккупируют моторизованные полки богатых немцев, чьи карманы
оттопыриваются от твердой немецкой валюты, на которую они могут гораздо
больше, чем на слабый французский франк, накупить и слопать национального
лакомства Голландии - свежей селедки с луком, которую полагается
заглатывать полностью, держа ее за хвостик, который... Тьфу!

Спрашивается, как я очутился в Голландии? Я же собирался в Норвегию? Все
так, однако не успел я объявить о своем намерении, как возник голландский
коллега, которого на три года пригласили в Канаду, у которого этот самый
домик, которому грош цена, но в котором ценные старинные фолианты, с
которых желательно вытирать пыль и вообще поддерживать в помещении порядок,
постоянную температуру, иначе все сгниет от сырости. Коллеге требовался
кто-то, внушающий доверие, и коллеге подсказали. "Профессор, живите как
дома. Плата? Символический гульден, который мы пропьем в кафе, когда я вам
передам ключи. Ну, счета за телефон, электричество и отопление".

Мне померещились за спиной коллеги белые буруны, вихри-волчки, коротко
стриженные затылки. Мечтали на Север, на побережье? Пожалуйста, все
улажено. А вот в Норвегию вам не надо...

Не надо? Не очень-то и хотелось. Я человек понятливый.

* * *

- Как обычно, моя девочка. Работаю ежедневно, помаленьку, не очень
напрягаюсь. Много гуляю. Моего злейшего врага, солнца, здесь в природе не
бывает, летом оно иногда выглянет на пару часов, так голландки на радостях
все с себя снимают. Все ли? Бывает, что и все, это не ваша пуританская
Америка, где строго следят за формой одежды на пляжах... Я? Я не теряюсь,
приглашаю даму, благо живу неподалеку. И как? Женские тайны не выдаю. Да,
да, поддерживаю себя в физической кондиции. Забываю Лос-Анджелес? Фу, как
не стыдно, ведь звоню тебе с регулярностью будильника. Нерегулярно? Когда
же такое было? Когда прилетел в Париж? А... Ну попалась очень
темпераментная мадам. Я ее упрашивал, мол, позвольте до телефона-автомата
добежать, а она вцепилась: "Месье, не отлынивайте". Как твой роман с парнем
из Израиля?

- Какой парень из Израиля? - переспросила она на всякий случай, чтобы
выиграть время и вспомнить, рассказывала ли она мне про него и что именно.

- С которым ты в Элат поехала?

- За кого ты меня принимаешь, профессор? Чтоб с кем-то у меня роман длился
больше трех месяцев?

В общем, я научился разговаривать с ней спокойно, не умирать (то есть не
сообщать ей по телефону, что умираю, слыша ее голос) и даже иногда делал ей
выговоры, внутренне дрожа от испуга - вдруг обидится и бросит трубку? Не
обижалась. Трубку не бросала. Мое брюзжание (весьма умеренное) терпела.

Я уже узнавал мужские голоса, которые порой отвечали мне вежливо, тут же
передавая трубку Дженни, или, если она отсутствовала, сообщали, когда она
вернется, и, дескать, обязательно ей скажут. Потом Дженни объясняла, что
понаехали родственники из Сан-Диего, знакомые из Нью-Йорка, старые друзья
из Торонто. Лишних вопросов я не задавал, а Дженни старалась в те часы,
когда можно было ждать звонка из Европы, первой подходить к телефону.

Когда же я звонил ей в госпиталь и не заставал там, то Кэтти или Лариса (в
зависимости от того, кто поднимал трубку) беседовали со мной так... с
такой... с такими... М-да, месьедам, как честный человек, я должен был бы
на них жениться.

* * *

Мне кажется, калифорнийцы смотрят несколько свысока на остальных жителей
Земли. Всюду давно спят или уже тащатся на работу, а в Лос-Анджелесе еще
танцуют.

* * *

Я часто думаю об Эле. Папу она не видит, Джек давным-давно перебрался в
Чикаго. В пятницу мама ее сажает в "стрелу", пристегивает к детскому
креслу, и часа три Эля созерцает из окошка вместо кошки грохочущий фривей.
И вот стоп, приехали. Мама вынимает Элю из машины и знакомит с новым дядей.
Эля смотрит на него букой, но дядя так ей улыбается, так старается ей
понравиться...

Какой она станет, когда вырастет!

А что остается ее мамаше делать, если от меня никакого прока, одна морока?

Умная чертовка! Как четко все просчитала (я не про операцию. Операцию или
еще какую-нибудь пакость можно было ожидать. Я, правда, не ждал), дав мне
директиву держаться подальше от любимого семейства. Сообразила, что в
Париже я буду лезть на стенку, бегать по потолку и в конце концов сорвусь,
прилечу в Лос-Анджелес. В Схевенинге я одинаково скучаю и по ней, и по
детям. Терплю, терплю, потом закуриваю (курю мало), потом хватаю
чемоданчик, вскакиваю в трамвай и еду на железнодорожный вокзал, через
шесть часов меня встречают вопли, визги Ани и Лели. И Шурик меня узнает.
Деда садится на порог, стягивает сапог, разматывает портянку и вытирает ею
свою раскисшую физиономию. Такие сильные эмоции снимают на время тоску по
калифорнийскому климату.

Еще один плюс Схевенинга. В рыбацком домике у меня на столе ее фотография.
На rue Lourmel я не решался эпатировать публику.

И все-таки в Схевенинге есть что-то мистическое. Схевенинг - пригород
Гааги. По-голландски Гаага - Dan-Haag. По-французски La Haie. На разных
языках Гаага читается и пишется по-разному. Где же я живу?

* * *

Позвонил Лос-Анджелес, что теперь бывает крайне редко (почти не бывает).

- Прежде, чем комментировать, думай над каждым своим словом, - сказал
напряженный голос. И поведал мне о репортаже, который прошел по-ихнему
телевидению. Репортаж назывался "Тень всадника". Несколько лет тому назад
на молодую леди, прогуливающуюся в лесу с пожилым джентльменом, напала
группа хулиганов. Пожилой джентльмен бросился наутек, оставив молодую леди
в незавидном положении.

- Суки! - прокомментировал я. - Небось называли имена и фотографии дали?

- Имен не называли, показали крупным планом заголовки газет, - ответил
напряженный голос и продолжал: - И вот, когда с молодой женщины начали
срывать одежду, на поляну бешеным аллюром вынесся кавалерист в форме
французского офицера эпохи наполеоновских войн. Зарубил саблей трех самых
агрессивных насильников. Ну и прочие подробности. Полиция год искала
французского всадника, никого не нашла, загадочная история осталась
нераскрытой. Сейчас этот лес - любимое место отдыха и прогулок горожан. Он
по праву считается самым безопасным районом в окрестностях Лос-Анджелеса. С
тех пор в этом лесу не зарегистрировано ни одного криминального
происшествия. Рассказывают, что кто-то иногда видит вдалеке силуэт
французского кавалериста. Показали интервью с шерифом. Шериф лично
допрашивал четырех индивидуумов, хорошо известных полиции своей репутацией,
как эфемерно выразился шериф. Так вот, они, индивидуумы, сами прибежали в
полицейский участок, исцарапанные в кровь, смертельно напуганные, и умоляли
их защитить. Они признавались, что собирались совершить в лесу "глупости",
но тут - каждый повторял одно и то же - они слышали топот копыт, появлялся
всадник с обнаженной саблей, и индивидуумы спасались лишь тем, что кидались
опрометью в овраг или в непроходимый колючий кустарник...

Репортаж заканчивался так: "Лес стал достопримечательностью Лос-Анджелеса.
Окрестное население считает, что лес охраняет тень французского всадника.
Скоро сюда будут приводить экскурсии".

Я рассмеялся:

- Думаешь, твой телефон прослушивается? Зря. Полиция экономит деньги
налогоплательщиков.

- Ты знаешь, о чем я думаю, - ответил напряженный голос.

- Дженни, однажды во сне Глубоководная Рыба предсказала мне мое будущее. Я
не поверил, а потом мы с тобой убедились, что сон был вещий. Дженни, я
твердо намерен дожить до того времени, когда на Диккенс-стрит перестанут
толпиться мужики, и ты вспомнишь о существовании пожилого джентльмена,
пусть с подмоченной репутацией. Поэтому я никуда не суюсь, тише воды, ниже
травы, занимаюсь исключительно собственным здоровьем и еще немного
исторической наукой. Кстати, при всем твоем плохом отношении к французской
кавалерии, я доволен, что французская кавалерия оставила о себе добрую
память в Городе Ангелов.

- Кто сказал, что я плохо к тебе отношусь? - возмутился волшебный голос. -
Я очень хорошо к тебе отношусь. Может, лучше, чем ты думаешь... - И после
крошечной паузы злодейка добавила: - При условии, конечно, что нас
разделяют восемь с половиной тысяч километров.

* * *

"Мир, который предвидел Талейран" потихоньку продвигается. В
университетских библиотеках нахожу книги, нужные для работы. В рыбацком
домике листаю старинные фолианты, утыкаюсь в любую страницу и не могу
оторваться. То, что в фолиантах, для работы абсолютно не нужно, к Талейрану
никакого отношения не имеет. Но мне интересно. Праздное любопытство.

Достаю папку со своими записями. Пытаюсь сосредоточиться, а мысли
расплываются, мысли ходят по кругу, по заколдованному кругу, где нет
ответов на вопросы "почему" и "отчего". Круг сужается, круг вертится, в
дьявольской карусели мелькают лица, орущие "Долой тирана!", а в центре
круга возле поверженного Робеспьера стоит мальчишка, победитель битвы при
Флерюсе, мальчишка, от взгляда которого еще вчера трепетал Конвент, стоит,
молча скрестив руки на груди. "Если Революция потеряет разум, то напрасны
будут попытки ее образумить. Лекарства окажутся хуже, чем болезнь,
порядочность и честность - ужасающими..." Гениальное предвидение.
Абстрактное. Почему же он не мог предугадать конкретных вещей, сохранить
для Революции необходимые ей политические силы, нужных людей? Вот хромыга
Талейран прекрасно ориентировался в повседневной жизни, безошибочно
угадывал перемены, а в политике ставил всегда на верных лошадок. Хромыга
далеко видел, умел выжидать и маневрировать. Окажись он на месте Сен-Жюста,
не было бы Девятого термидора. Он не писал бы накануне доклад, а
использовал последнюю ночь для переговоров и нашел бы с заговорщиками
разумный компромисс. Скажем, провозгласить Робеспьера почетным президентом
Республики, без исполнительной власти. Пусть занимается теорией. И тут же
отменить Террор. Не переворот, а мягкий поворот. Doucement. Сен-Жюст писал
всю ночь доклад, зная, что ему не дадут его прочесть. Мальчишка. Мальчишки
совершают самоубийство, думая, что смерть - это не навсегда, попугаю
родителей. Все сложнее. Сейчас легко говорить: "Вот, на месте Сен-Жюста..."
Дело в том, что тогда на месте Сен-Жюста мог быть только Сен-Жюст. В
Революции было время Мирабо, время братьев Ламет, время Вернио, мадам
Ролан, время Дантона. Революция, как Сатурн, пожирала своих детей.
Наступило время Робеспьера, Неподкупного Робеспьера, честность и
порядочность которого были вне подозрений. Время самого страшного террора.
Однако Робеспьер по складу характера и ума теоретик. И тут он замечает
Сен-Жюста, самого молодого депутата Конвента, идеалиста, рыцаря без страха
и сомнений. Какое замечательное оружие попадает в руки Робеспьеру! Меч,
которым он крушит врагов направо и налево. Уже через год Сен-Жюст
выдвигается на первые роли. Выше его только Робеспьер. Кто и когда еще в
Истории так стремительно приходил к власти?

Понимает ли Робеспьер, что меч в его руках обоюдоострый?

Понимает ли Сен-Жюст, что может управлять рукой, которая его направляет?

Францией правит триумвират: Робеспьер, Кутон, Сен-Жюст. Якобы триумвират.
Якобы правит. Бесспорно, Сен-Жюст преклонялся перед Робеспьером. Иное
отношение к Кутону. Из всех материалов, что я изучал, видно - Сен-Жюст его,
Кутона, просто терпит. В Комитете свары, Комитет раздражен высокомерием
Робеспьера. Робеспьер то является на заседания, то запирается в доме Дюпле.
Все труднее Сен-Жюсту находить в Комитете необходимое большинство. Кутон
верный союзник, всегда "за". Пусть. Почему же к Кутону скрытая неприязнь?
Чувство превосходства здоровой юности над полупарализованным инвалидом?
Нет. Будь Кутон инвалидом войны, Сен-Жюст его на руках бы носил. А Кутону
парализовало ноги после того, как он выпрыгнул из окна своей любовницы. Муж
их застукал. Разврат. Сен-Жюст не прощает таких слабостей. Сен-Жюст
предупреждает Робеспьера о недовольстве в Комитете, о готовящемся заговоре
в Конвенте. Робеспьер отмахивается: "Они не посмеют". Сен-Жюст знает: они
посмеют. Робеспьер теряет ощущение реальности, слишком верит в свою
популярность. Робеспьер проявляет очевидную слабость. Такое уже с
Робеспьером случалось, когда громили фракцию перерожденцев, грабителей
народного достояния: Дантона, Демулена, Фабра Д'Эглантина. Робеспьер
разгром одобрил, но потом старых своих дружков, Дантона и Демулена,
старался выручить. Слабость. Революционная справедливость должна быть ко
всем одинакова...

То есть, я себя спрашиваю, что было бы во Франции, если бы накануне
Девятого термидора Сен-Жюст не вел себя как мальчишка, а договорился бы с
остальными членами Комитета общественного спасения? Кто стал бы Первым
консулом республики?

Кому бы рапортовал генерал Бонапарт о своих блистательных победах?

* * *

- Привет! Я как раз о тебе думала.

Злодейка! Небось отвечает так по телефону всем мужским голосам.

* * *

Интересно, почему они не пускают меня в Норвегию? Боятся, что я раскопаю
сундучок, распихаю его содержимое по карманам и пойду? Сто семьдесят лет
почему-то не раскапывал, и вдруг именно сейчас приспичило? Или они уверены,
что именно сейчас я способен сложить камешки в наволочку и купить билет в
Лос-Анджелес? А может, сундучка уже нет на месте, и они опасаются, что я
буду копать дальше (в том смысле, что вычислю, кто его захапал)?

...Листаю свои записи, пытаюсь сосредоточиться, а мысли расплываются,
кружат неизвестно где... Я стою в саду перед домом Луизы Желе, гляжу на
темные окна и проклинаю небеса. Родители Луизы объявили, что выдают ее
замуж. Отныне мне вход в ее дом запрещен...

Как и все члены Комитета общественного спасения, Сен-Жюст жил в одной из
верхних комнат дворца Тюильри. Однажды ему доложили, что некая дама,
приехавшая из провинции, сняла номер в гостинице на Сент-Оноре и настойчиво
ищет с ним встречи. После убийства Марата Шарлоттой Корде полиция была
особенно бдительна. Сен-Жюст приказал выяснить личность незнакомки.
Оказалось, что это Луиза Желе. Сен-Жюст не захотел с ней встретиться.
Почему? Не знаю. Наверно, не было времени. Или желания. Или того и другого.
Все, что я знаю про Сен-Жюста, я вычитал в книгах и архивах. Но то, как он
стоял перед домом Луизы Желе, отчетливо всплывает в моей памяти. Я вижу
темные окна, слышу шелест листвы, сквозь которую просвечивает луна... И
чувство страшного отчаяния так остро, как будто это вчера было со мной...

Еще так же отчетливо я вспоминаю одну сценку, эпизод (кадр - сказали бы
сейчас) с Дисой. Нет, не "шведский стол". Мы едем с ней на легких санях, я
правлю лошадьми, низкое северное солнце, снег искрится, и Диса смеется.
"Вот этого рыжего жеребца, - говорю я, - зовут Талейраном, а пегий - Фуше".
Диса смеется... "Я их так назвал. Откликаются. Ржут". Диса смеется...
"Жуткие мерзавцы, их надо держать в узде, иначе понесут".

Диса смеется. Что ни скажу - смеется. Звонко, как колокольчик.

У меня ощущение полного довольства.

Последнее видение - Диккенс-стрит. Высокие пальмы, цветущие кусты. Табличка
на каждом доме: "Автоматическая система безопасности. Keep out". Мы идем с
Дженни и Элей по узкому тротуару. Эля чуть впереди рулит на трехколесном
велосипеде. Моя рука на плечах Дженни имеет тенденцию сползать ниже...
Немыслимое счастье.

Эти наши прогулки, дневные - к парку и детской площадке, вечерние - к "Only
women", я восстанавливаю в памяти до мельчайших деталей. Да и сейчас у меня
перед глазами Дженни в кремовом костюмчике, Эля, повзрослевшая, на
двухколесном велосипеде. Конечно, я угадываю третью фигуру (фигуры?), но я
стараюсь ее не замечать. Только Дженни и Эля, мои девочки. "Чертова кукла,
- кричит Дженни, - тормози у перекрестка, сколько раз тебе повторять?"
Идиллия.

В принципе, леди и джентльмены, мадам и месье и прочие интересующиеся
товарищи, мне пора думать об уходе в мир иной. Что-то я устал. Моя длинная
жизнь оказалась короткой дистанцией: от сада Луизы, на санках с Дисой, до
Диккенс-стрит. Но прежде чем попасть к Дьяволу на сковородку, за пару часов
до этого, я мечтал бы увидеть, услышать, коснуться...

Какая-то сентиментальная чушь... Просто как тогда, как обычно (в тот
необычный год), подождать девочек у "Only women", проводить до дому,
вытащить белье из сушильной машины, принести наверх, а потом сказать:

- Ладно, Дженни, пока ты будешь укладывать Элю, я немного прошвырнусь.

* * *

Дочь, которая занималась моей почтой на Лурмель, сообщила, что пришел
конверт из Национальной Ассамблеи. Конверты из таких высоких инстанций я
получал не часто, точнее - никогда, поэтому она тут же его вскрыла.
Председатель Национальной Ассамблеи Франции месье Филип Сэгэн приглашал
месье Энтони Сан-Джайста на обед по случаю официального визита шведской
парламентской делегации.

Прекрасный, незапланированный повод примчаться в Париж, погудеть с Анькой и
Лелей в кафе, прокатить в коляске Шурика по пятнадцатому арандисману!

Что же касается приема в Бурбонском дворце - красной ковровой дорожки,
гвардейцев в парадной форме с обнаженными саблями, то, видимо, я оказался в
каком-то списке представителей французской общественности, коих надлежало
после торжественных речей Высоких Сторон рассадить по столикам, дабы
шведские парламентарии не чувствовали себя одиноко, переваривая шедевры
французской кулинарии. За нашим столом честь национальной кухни защищали
промышленник из Лилля (5 тысяч рабочих мест), танцовщица парижской Оперы
(ангажемент в Нью-Йорке), чиновник Министерства фина