Я понимаю, всячески сочувствую и уважаю ее отношение к родственникам.
Однако... Меня тоже можно понять. Я из казармы Пять ночей бегал по
потолку... Почему именно в субботу вечером? Нельзя было выбрать другой
день?

Мадам появляется за полночь, возбужденная, злая, с ходу Выпивает бокал
вина, говорит, чтоб сегодня я на нее не рассчитывал, и в ответ на мой
обиженный взгляд закатывает истерику.

- Ты не представляешь себе, как мне трудно, как трудно женщине без мужа
вести дом, заботиться о детях, об их будущем. Надоело от родственников
зависеть, да они оплачивают мои счета, включая наем кареты с Жан-Жаком, не
хочу... Подруга предлагает снять квартиру в Париже, присмотрела на улице
Шантерейн. Возьму детей, сбегу туда. Если бы я была одна! Не могу, не имею
права... Сложности с наследством... Должны думать о детях, поддерживать
связи... Если бы ты знал, как это унизительно и противно - им, семейству
Богарне, кажется, что я ничего не сделала для спасения Александра
(слезы)... Я готова была на все, понимаешь на все... Ух, как я их
ненавижу... Особенно Сен-Жюста!

Я позволяю себе прервать это извержение вулкана. Дескать, про родственников
все ясно - рикошетом мне досталось за неспособность финансово содержать ее
дом. Не спорь. Я понял и намотал на ус. Но любопытно знать, при чем тут
Сен-Жюст?

Мне рассказывают историю. Когда Александра Богарне арестовали и посадили в
Консьержери, Жозефина начала обивать все пороги. Бесполезно. Лучшие друзья
отвернулись. Обвинение в контрреволюционном заговоре. Снять же это
обвинение могли только три человека: Робеспьер, Кутон и Сен-Жюст. Робеспьер
- фанатик. Кутон - злобный паралитик. Оставался Сен-Жюст, о нем говорили,
что справедлив. Писала ему письма, умоляла принять ее лично. Назначил
встречу. Приехала вечером в его канцелярию, в Бюро общего надзора полиции,
готовая на все, понимаешь? Можешь себе представить, как женщина одевается
перед таким свиданием, как обдумывает малейшую деталь туалета? А в приемной
штук двадцать разодетых, расфуфыренных молодых дам! Кстати, среди них -
четыре мои светские приятельницы... Каждая рассчитывала на свой шарм,
каждая была готова... И поняв все про других, тем не менее молча сидела и
ждала, ибо каждая втайне надеялась, что именно ее он предпочтет. Потом
вышел какой-то задерганный, затюканный чиновник, сказал, что Сен-Жюст
уезжает на заседание Комитета, Сен-Жюст сожалеет, что он не смог вас
принять, но просит передать: он уверен, что Революционный трибунал решит
ваши дела беспристрастно, порок будет наказан, добро восторжествует. То
есть он над нами, дурами, поиздевался, показал нам - вас много таких,
готовых задрать юбки, а он, мол, выше этого! Так что, дорогой, я предложила
себя, как публичная девка, да мною не воспользовались. До сих пор не знаю,
кем он был, Сен-Жюст, идеалистом или изощренным палачом? Извини, милый, у
меня раскалывается голова. Спокойной ночи...

На этот раз я не заперся в спальне, а по примеру Жозефины стал подливать
себе в бокал вино. В кафе я заказывал вино к ужину, потому что все
заказывали, и я делал как все, а тут бокал за бокалом, и я почувствовал,
что оно помогает мне успокоиться, а то я так возбудился, так переживал за
Жозефину, так ее жалел (уж не столько желал, сколько жалел), бедная, такое
ей пришлось вытерпеть в ужасное время террора, которое, по милости небес, я
не помню. Видимо, этот вечер был для меня поворотным моментом, я открыл
лекарственную силу вина. Бокал, еще бокал, и я уже тупо бормочу: "Я была
готова на все". Что значит эта фраза? Готова отдаться? Понятно. Готова на
все? На что еще? Не понимаю. Любят женщины говорить красиво. Последний
бокал. Спокойной ночи, моя Жозефиночка..."

* * *

Клонилось к закату лето 95-го года. Теперь в казарме обсуждали две основные
темы: 1) Армия застоялась. 2) Зреет роялистский заговор. На пыльном плацу
под палящим солнцем я проводил учения, вечерами фехтовал в манеже, пока моя
сабля сама не выпадала из рук. Я спал без сновидений и просыпался с именем
Жозефины на губах. Только неимоверные физические нагрузки помогали мне
дождаться субботы.

Помню, в субботу 30-го термидора я вручил Жозефине свое месячное жалованье,
половину которого мы тут же прокутили в таверне. И была совершенно
феерическая ночь, и Жозефина, обессиленная, шепнула: "Ты мое счастье,
Жером, единственное счастье!"

А утром ей принесли конверт, она вскрыла его, прочла записку, вспыхнула,
скривила рот:

- Семейный праздник у Богарне. Совсем забыла. Пропал сегодняшний вечер. Так
обидно...

Когда детей уложили спать, я усадил Жозефину в карету, присланную
семейством Богарне, дорогую берлину с лакированными дверцами.
Наследственная карета, в ней еще виконты ездили на королевские балы...
"Проклятые аристократы, почему их недорезали в 93-м году?" - подумал я и,
естественно, устыдился своих мыслей...

В казарму меня отвез Жан-Жак. Жозефина его специально вызвала, позаботилась
о своем Жеромчике, Драгунчике, Солдатике...

Долго не мог уснуть, мерил шагами комнату. Бедняжка Жозефина, семейные
обязанности, вынуждена присутствовать на скучных торжествах, мы бы с ней
отлично провели время, но она зависит от родственников, сложности с
наследством, она обязана думать о будущем детей... Кстати, почему семейный
праздник без Гортензии и Евгения? Она читала письмо, покраснев, пригнув
голову... А в карете у нее были мерцающие, отрешенные глаза...

И вдруг не я, а тот, кем я был раньше, сказал слова, которые я боялся
услышать:

- Ложь. Измена. Жозефина поехала не к Богарне. Вдова казненного виконта. Ее
втягивают во что-то нехорошее. Ты должен помешать этому.

* * *

Эскадрон расседлал коней. Солдаты отправились на обед. Я подошел к
полковнику Лалонду:

- Мне надо в город. Дело государственной важности.

...В первую очередь, согласно уставу, я обязан был доложить своему
непосредственному начальству, то есть Лалонду. Однако с того дня, когда он
объявил, что я имею право на постоянные увольнительные, в наших с ним
отношениях появились какие-то нюансы. Складывалось впечатление, что он
знает обо мне больше, чем я сам. Полковник наморщил лоб и ровным служебным
голосом ответил:

- Разумеется. Вы можете располагать своим временем.

Странное состояние я испытывал. Кто-то, скрытый во мне самом, командовал
мною, вел по улицам, по лестницам, по коридорам департамента полиции.
Почему я открыл именно эту дверь? Человек, явно обладающий властью, оторвал
глаза от бумаг на столе, в глазах читалось недоумение: как посмел армейский
офицеришка его потревожить? У меня секунда просветления, собираюсь
извиниться, объяснить, дескать, после тяжелого ранения, контузии,
наблюдается двойственность поведения, неадекватность поступков, однажды уже
полез в драку на площади, подтолкнули... Но тут внезапно чиновник привстал,
захрипел, застыл в нелепой позе, лицо его исказилось, словно он узрел в
своем кабинете жуткий призрак:

- Вы?!!

Кто "вы"? Кто я? Я не спрашивал, я приказывал:

- Жозефина Богарне. Вдова Александра Богарне, участника контрреволюционного
заговора. Подозревается в связях с роялистами. Я хочу знать, куда она
ездит, с кем встречается, в частности, в прошлое воскресенье. Прислать мне
доклад. Описать все, до малейших деталей.

На улице я почувствовал дикий приступ головной боли и еле-еле доплелся до
казармы.

Конец следующей недели прошел без приключений. С Жозефиной - семейная
идиллия. Моя эскапада в понедельник вспоминалась, как кошмарный бред. Где я
был? Зачем? С кем говорил? Ведь я даже не назвал своего имени, не оставил
адреса. Но если все это действительно произошло, не приснилось, не плод
больного воображения, то ОНИ - тут я был уверен - меня найдут.

* * *

Полковник Лалонд протянул толстый конверт с сургучной печатью.

- Просили передать лично, из рук в руки.

По выражению его лица я понял, что полковник решительно ничего не желает
знать ни о содержимом пакета, ни о том, откуда его прислали.

Я заперся в своей комнате и сорвал печать. На первой странице крупным
почерком: "Строго конфиденциально. Прочесть и сжечь". Далее страниц десять
агентурной разработки.

М-да... Зря я подозревал свою красотку в чем-то нехорошем. Жозефина была
невинна, как цветочек, чиста, как родниковая вода. Абсолютно никакого
касательства к заговору роялистов! Ну... обыкновенные женские слабости.
Преимущественно с высшим командным составом. Например, бурный роман с
генералом Лазарем Гошем (в какой славной компании я оказался!). Моего
предшественника, с которым я дрался на дуэли, звали Мишель Ней. Полковник.
Чин его я угадал, имя ничего не говорило. Зато имя человека, который мог
приглашать Жозефину к себе в дом в любое время дня и ночи, объясняло все. И
почему мне такой фавор в дивизии, и почему Жозефина так свободно
распоряжалась деньгами? У нее не было сложностей с наследством, и она не
зависела от капризов семейства Богарне. Она зависела только от капризов
своего покровителя, Поля Барраса.

Я имел счастье наблюдать его на вантозских маневрах. Парадной рысью,
поэскадронно, мы проходили перед группой генералов, среди которых выделялся
штатский в белых чулках, малиновом камзоле с белым обшлагом и залихватской
треухой шапке. "Кто этот щеголь?" - спросил я потом капитана Отеро.
"Баррас? - догадался Отеро. - Комиссар Конвента по армии и фактический
правитель нашей многострадальной Франции. Отвечаю на вопрос, который вы,
Готар, собираетесь задать. Баррас не самый худший политик. После Девятого
термидора он почуял, куда дует ветер, и сразу отменил террор. Ему хватает
ума прислушиваться к мнению профессиональных военных".

...Так вот, отвечая на вопросы, которые я, ей-богу, не собирался задавать,
агентура мелким почерком сообщала о некоторых капризах Барраса, с явным
удовольствием смакуя малейшие детали. В частности, Баррас во время
интимного ужина заставлял Жозефину делать ему кое-что под столом.

Я сжег листы, выбросил пепел в окно (хотелось бы добавить: сжег и выбросил
в окно свою любовь к Жозефине... увы...), захлопнул, несмотря на духоту,
окно наглухо. Никто не должен был видеть, как я умираю, сгораю от ревности,
катаюсь по полу, беззвучно плачу - но ведь ОНИ видят и слышат сквозь стены!
К середине ночи я попытался себя образумить соображениями общего порядка:
дескать, куртизанок надо содержать (а она содержала тебя - давай называть
вещи своими именами), трудно одной вести большой дом, заботиться о будущем
детей, и женщина, обладать которой мечтает весь Париж, естественно, находит
богатого и могущественного покровителя. Зачем ей строевой офицер со
смехотворным жалованьем? Для забавы. Так ли уж противны тебе были эти
забавы? Но, ублажая Барраса, она сохраняла свою независимость, не скрывала
- афишировала! - связь с тобой (я выступал как адвокат Жозефины!!!), и
покровительство Барраса невольно распространилось и на тебя. Седой
полицейский, почему он был так снисходителен на площади Святой Екатерины?
Полиция обязана знать, с кем имеет дело. Мои регулярные отпуска - тоже
результат умело заброшенной информации, дивизионное начальство не захотело
ссориться с Жозефиной. Короче, в поведении Жозефины есть логика (и
смелость!), она, можно сказать, невинна (ха-ха!), значит, решай для себя,
как жить дальше: знаешь ли ты то, что знаешь, или делаешь вид, что ничего
не знаешь? (Благоразумнее делать вид... а Жозефина будет продолжать делать
под столом Баррасу...)

Почему я не повесился, не застрелился в ту ночь? Я вертел в руках
заряженный пистолет, даже взвел курок...

Что меня остановило? Желание. Скотское, плотское желание, которое было
сильнее меня. Провести с Жозефиной хотя бы еще одну ночь (которая спасет
меня или спасет нашу любовь?), а там - гори все синим пламенем!

И вот наступил субботний вечер. Боже мой, что я с ней делал! До утра. В том
числе, вспомнив совет мастерицы Одиль, взял Жозефину par deriere (она
вцепилась зубами в подушку, чтобы не кричать). Всю ночь, до утра, я владел
Жозефиной, я любил Жозефину, я мстил Жозефине, и она была моей, покорной,
послушной, и к утру я почувствовал умиротворение и заснул в ее объятиях.

Днем я избегал оставаться с ней наедине. Она явно намеревалась меня о
чем-то спросить. Но суета с детьми, какие-то визитеры...

- Ты не был похож ни себя, - сказала Жозефина за ужином. - Мне даже
понравилось. Пронзительное ощущение.

Она смотрела как-то открыто, обнаженно, беззащитно... Интуиция мне
подсказывала, что, если сейчас предложить Жозефине стать моей женой
(забудем прошлое, начнем с белого листа!), она согласится, и я, вероятно,
буду самым счастливым человеком на свете. Редчайший шанс, который мог
соединить наши жизни.

- Тебе понравилось? - услышал я свой скрипучий, противный (чужой!) голос. -
Мне бы тоже понравилось, если бы ты кое-что сделала под столом.

Ее лицо дрогнуло, как от невидимой пощечины. Жозефина тут же совладала с
собой. Могло быть случайное совпадение.

- Хорошо, милый, - ее голос звучал бесстрастно, приглушенно, - если Рыцарь
такой шалун.

Слово шалун меня взбесило.

- Не торопись, май дарлинг, обычно ты это делаешь перед десертом.

Теперь случайные совпадения исключались. Ей указали точное время, с любимым
обращением к ней Барраса по-английски - май дарлинг.

Ужин кончился. Слуги недоуменно убрали со стола нетронутые блюда. Я угрюмо
разглядывал узоры на скатерти, не поднимая глаз на Жозефину. В боях - помню
я это или нет - мне приходилось наносить роковые удары. A la guerre comme a
la guerre. Но наблюдать, как корчатся в мучениях - извините... И потом,
выражаясь военной терминологией, я давал ей передышку, возможность
перегруппироваться, хоть наскоро возвести линию обороны. Оценила ли она
это?

Я упорно разглядывал скатерть и ждал, как Жозефина отреагирует. Могло быть:

1) слезы,

2) оправдания,

3) гневные обвинения (мол, как не стыдно повторять грязные сплетни?),

4) "Вон из моего дома!",

5) сама выбежит из столовой и хлопнет дверью.

Ничего подобного не происходило. Мы сидели за пустым широким столом друг
напротив друга и молчали (вечность!). Я чувствовал, что меня испепеляет
взгляд Жозефины. Дело принимало дурной оборот. Моей военной стратегии
Жозефина противопоставила беспроигрышную тактику женщины: ждать, пока я сам
за нее все себе объясню, найду ей веские оправдания, обвиню себя в
жестокости, хамстве и в конце концов упаду перед ней на колени (никогда,
опомнись, капитан Готар!), буду вымаливать прощения... Я боялся поднять на
нее глаза. Еще немного...

- Ты не мог этого узнать, Жером, - заговорила Жозефина, и в голосе ее не
было эмоций, что меня, признаться, удивило. - Дом Барраса плотно
охраняется, дьявол туда не проникнет. Тебе сказали... Кто? Зачем? Кто нами
играет? Меньше всего это нужно Полю.

...Прекрасно, послушаем про Поля?!

Конечно, он ревнует, но он политик, у него другие масштабы, он не видел в
тебе опасного противника.

...Какая душка Баррас!

- Ты думаешь, я с ним, потому что ищу покровительства у власть имущих?

...Думаю, думаю, моя любовь, а иначе зачем? Ведь тебе хорошо со мной. Я
кое-что научился понимать. Сама меня научила!

- Ты не понимаешь женщин, Жером. Год назад Поль прибежал ко мне в жутком
состоянии, умолял меня его спрятать где-нибудь в доме. Мы были едва
знакомы. Его трясло от страха... Он заметил, как на него смотрит Сен-Жюст.
Поль сказал, что если Сен-Жюст так смотрит, значит, человек обречен на
гильотину. Сен-Жюсту стало известно про заговор... Я отдалась Баррасу из
жалости и... общей ненависти к Сен-Жюсту... Вот так, Жером, старая связь, и
я ее поддерживала, потому что в какой-то степени была причастна к правлению
страной. Я, наверно, честолюбива. Я не хочу быть ни куртизанкой, ни
примерной матерью семейства... А сегодня я была готова все порвать и стать
твоей женой

...Моя интуиция!

- Ты меня очень обидел. Намерен вернуться в казармы пешком? В такую темень?
Мне будет спокойнее, если Жан-Жак отвезет тебя. Конечно, он шпион Барраса.
И нам лучше, что мы это знаем. До свидания, мой гордый мальчик. Я не говорю
"гуд бай, мой мальчик". Я говорю: "до свидания". Через неделю ты приползешь
ко мне.

Экипаж отъехал от дома. Я услышал крик:

- Жером!

Жан-Жак осадил лошадей. Я оглянулся. Жозефина стояла в освещенном
пространстве распахнутой двери.

- Жан-Жак, - сказал я, - мне обязательно надо в полк. Рано утром маневры.

Но всю дорогу этот крик, ее голос преследовали меня: "Жером!"

* * *

За неделю я провел большую работу над собой: самовнушение, самоанализ или,
если хотите, выкорчевывание последних иллюзий. Ведь как я ни был занят
службой (днем), обработкой металла (вечером на манеже), мыслями о Жозефине
(24 часа в сутки), я следил за событиями. А события постарались,
поднавалили: изменение Конституции, Совет Пятисот, Директория (во главе с
Баррасом) - все доказывало, что Жозефина выбрала верную лошадку. Она метила
в первые дамы Франции, моя честолюбивая виконтесса, и в ее жизни -
логически! - для меня не оставалось места. Но звучал, звучал в ушах ее
голос: "Жером!" - и было ощущение, что тогда, в тот вечер, все можно было
переиграть... Переиграть как? Не явиться на маневры? Кто бы командовал
эскадроном? И потом, суровый взгляд полковника... "Нет, - повторял я себе,
- очередная химера. Рано или поздно Жозефина тебя выбросит, как надоевшую
игрушку".

И все-таки в субботу, направляясь в манеж, я выглянул за ворота. Экипаж с
Жан-Жаком на козлах стоял напротив казармы. Жозефина позаботилась, чтоб мое
"приползание в Каноссу" было комфортабельным.

Да, она знала капитана Жерома Готара лучше, чем он сам себя. Ее верный
Жеромчик, Драгунчик, Солдатик был готов наплевать на все свои клятвы,
вскочить в карету, помчаться в Пасси, на полусогнутых подняться по лестнице
в будуар, и там, уж точно, ползать, обнимая ее колени... Но ледяная рука
того, каким я был когда-то, буквально сдавила мне горло.

Вечером в манеже мне удалось одним ударом разрубить надвое муляж.
Получилось! И я был горд, что мои труды не пропали даром, что постепенно я
овладеваю тайной мастерства ветеранов кавалерии.

В следующую субботу полковник Лалонд как бы между прочим спросил:

- Разве вас не ждут?

Ждали. Я видел. Плохо скрывая свои чувства, я посмотрел на полковника, и
Лалонд поспешно отвел глаза.

Впервые за мое пребывание в казарме я получил три письма. Пришли с коротким
интервалом. Конверты, надписанные круглым почерком, без обратного адреса. Я
не вскрыл их. Однажды Жозефина черкнула мне записку, и я обратил внимание
на округлость букв... Я собирался хранить письма как залоговый билет
возврата в Пасси (если не выдержу, если сорвусь), но носить их в кармане
мундира было не очень удобно. Я уж отмечал: армейские мундиры аккумулируют
специфическое амбре (поэтому Жозефина купила мне сразу штатскую одежду и
требовала, чтоб в ее доме я принимал ванну каждый день!!! То есть... Именно
так!.. Задним числом я обиделся на Жозефину, холил, поливал из лейки эту
обиду, обида придавала мне решимости противостоять соблазну). В любом
случае я не хотел, чтобы письма набрали казарменный душок. И потом, в
манеже я оставлял китель на вешалке, письма могли вытащить. Прятать в
комнате? При желании их легко найдут. Кто? Те, кто видят и слышат сквозь
стены.

Я стал мнительным, нервозным, мне казалось, что за мной шпионят...

Короче, я сжег письма. Компрометировать Жозефину не входило в мои планы.

А что входило? Ждать. Эполетами ее не удивишь, офицерское жалованье для нее
- медные гроши, да я и не очень-то верил в свою успешную армейскую карьеру.
Однако Жозефине 32 года, и когда-нибудь развратник Баррас предпочтет ей
юных мастериц... Некому будет оплачивать особняк в Пасси и карету Жан-Жака.
Бедная вдова с двумя детьми укроется в деревенской халупе (воображение
дорисовывало соломенную крышу и грядки с морковной ботвой на огороде),
подальше от злых языков. И вот тогда Жером Готар в своем пропахшем потом
мундире медленно подъедет верхом, накрепко привяжет коня к покосившимся
в