моей половой безграмотности.

Одиль находила, что у меня "гусарский клинок" (сохраняю ее жаргон), и
попросила взять ее par derriere, дескать, женщины хоть и кричат при этом,
но так им больше всего нравится, нравится, когда их "дерут", и чтоб я это
учел на будущее, просто не у многих мужчин получается.

Объяснить экспозицию? Нарисовать схему?

Я смог. Получилось. Она орала. Снизу в потолок стучали соседи.

- Как хорошо ты меня "отодрал", - сказала Одиль, и мы с ней провалились в
небытие, заснули рядом, вповалку, как солдаты после изнурительного
сражения.

Примерно такой же урок повторился с Софи. Софи явилась на свидание вместо
Одиль, объяснив, что подружку приревновал ее постоянный кавалер. По глазам
Софи я догадался, что Одиль меня горячо рекомендовала, и ей не терпится.
Что ж, смена караула, как в казарме. Я не возражал. К тому же фигура Софи
была похожа на гитару, то есть излишество форм. И это прибавило мне пылу.
После легкой разминки я положил ее навзничь ("Нет, нет, нет", - заверещала
Софи) и всадил свой "клинок".

- No, nо, nо... tu est fou? No... Vas-y! Encore! Eme!

Выйдя наутро от Софи, я был убежден, что овладел наукой покорения женщин.
Оставался лишь вопрос: зачем мне это надо? Разумеется, любой урок впрок, и
обходной маневр, подсказанный мне подружками, теоретически переосмыслив,
можно было использовать и на плацу. Однако в армии каждый сержант и так
знал, что лучшая атака - это атака в тыл противнику.

* * *

Я сидел на площади Святой Екатерины. Квадратный каменный колодец сохранял
еще тепло весеннего дня, поэтому публика предпочитала столики, выставленные
у дверей кофейни и рыбного ресторанчика. Только что зажгли четыре газовых
фонаря на столбах, и площадь преобразилась, стала похожа на большую уютную
залу, где все расположились по-семейному. Вечер обещал быть приятным...
Допивая вторую чашку кофе и вытянув ноги, гудевшие после пятичасовой
ходьбы, я лениво-лениво думал: что, мол, дескать, и так далее, молодец
полковник Лалонд когда еще мне выпадет фарт вести такое ленивое
существование но почему здесь на площади и вообще во всех злачных местах
Парижа всегда полно народу откуда такое количество бездельников в городе
можно подумать что никто не работает с полудня до полуночи все сидят пьют
жуют и глазеют друг на друга - нет иного более интересного занятия?

Хотя конечно вон там в углу за столиком красная шляпка сиреневая шаль
красивая баба кавалер в сером плаще гвардейская выправка кудрявые
бакенбарды влюбленная парочка сказав что у меня "гусарский клинок" Одиль
посчитала что сделала мне комплимент ничего не смыслят женщины это же
оскорбление ведь я служу в драгунском полку!

Да конечно молодец полковник Лалонд хотя честно говоря уже хочется в
казарму интересно бы знать каким я был до ранения до контузии как проводил
время на гражданке может был таким же бездельником прохлаждался в кофейнях
брал за руку красотку в красной шляпке и сиреневой шали какой она ему
послала обжигающий взгляд вряд ли это влюбленная пара вон гляди гвардеец
кипит от злости!

Действительно, в углу назревали события. Красотка попыталась встать.
Гвардеец в сером плаще силой ее усадил на место. Пророкотал, эхом отскочив
от четырех стен, властный мужской голос:

- Если вы желаете быть шлюхой, то нет ничего проще! Площадь затихла,
заинтригованная, и все услышали презрительный ответ:

- Эй, кто-нибудь, неужели все тут трусы? Помогите мне избавиться от этого
хама.

"Какие глаза у бестии, - уж совсем не лениво подумал я, - вполне могут
свести с ума. Только у меня отпуск, приятный вечер, я в уличные ссоры не
вмешиваюсь".

Тем временем призыв красотки нашел отклик. Двое широкоплечих удальцов за
соседним столиком переглянулись, встали и решительным шагом направились к
паре. Резким движением белокурый гвардеец выхватил из-под плаща саблю.

- Назад, сопляки!

Удальцы-молодцы попятились. Страшный удар сабли развалил столик, за которым
они сидели. Гвардеец бросил им под ноги горсть монет, звонко запрыгавших по
булыжной мостовой. Красотка в сиреневой шали попыталась ускользнуть, но
рука гвардейца легла ей на плечо.

Сообразительный официант, нагнувшись, начал искать монеты. Наверно, он
опасался, что кто-то, пользуясь темнотой, наступит на монету ботинком, а
потом втихаря ее присвоит. Однако публика собралась удивительно
добропорядочная: все, как по команде, опустили головы и начали шарить под
столиками, указывая официанту на блестящие кружочки. Под столики
заглядывали даже клиенты рыбного ресторана, хотя туда монеты уж никак не
могли докатиться.

- Полковник, отпустите, пожалуйста, вашу даму, - сказал я, обнажая саблю.

...Я это сказал? Помилуйте, граждане, да ничего подобного я и не думал
говорить! Я провинциал, зачем мне встревать в парижские дрязги? После
тяжелого ранения у меня частичная потеря памяти. Я пытался вспомнить, каким
я был раньше, до контузии, и вот вспомнил на свою голову... Это он,
дурацкая башка, тот, каким я был раньше, вытолкнул меня из-за столика,
вылез, дурень, и саблю обнажил...

- Дуэль! - ахнула площадь.

Первые удары, обрушившиеся на меня, показали, что я имею дело с
профессионалом. Я случайно (или по наитию?) назвал его полковником, но он
фехтовал не хуже Лалонда, а против Лалонда я продержался три минуты. Мы
рубились в центре площади, в свободном пространстве, как на манеже, но на
манеже шли учебные тренировки, а тут меня били на поражение. Каждый выпад
моего соперника, который я с трудом отражал, грозил смертью. Я понимал, что
вот-вот он меня достанет, и, прощаясь с жизнью, успел подумать, что,
видимо, в штабе перепутали, что тот, кем я был раньше, никогда не служил в
кавалерии, служил, наверно, в артиллерии, а то и в интендантстве, иначе он
не полез бы, дурень, в рубку на саблях, не втянул бы меня в безнадежный
поединок, сейчас гвардеец снесет нам нашу дурацкую башку, совсем обезумел
гвардеец, разве можно так яростно драться из-за женщины?

Вдруг раздались свистки, крики: "Полиция, полиция! Немедленно прекратите!"
- солдаты вооруженного патруля скрестили перед нами штыки, меня крепко
взяли за руки, и седой полицейский объявил:

- Вы оба арестованы. Дуэли запрещены еще декретами Революции.

Поверх солдатских плеч и скрещенных штыков я покосился на гвардейца и,
убедившись, что его крепко держат и саблю отобрали, облегченно выдохнул:

- Какая же это дуэль? Урок фехтования на потеху публике.

Мой соперник мрачно на меня глянул, потом в его глазах мелькнуло нечто
вроде признательности. За столиками начали аплодировать и выкрикивать:

- Браво! Красивый бой! Браво, офицеры!

Публика в пику полиции отводила от нас обвинение в нарушении общественного
порядка. Может, зрители были рады, что мы не испортили им ужина и приятного
весеннего вечера. Может, парижане, привыкшие к уличным представлениям,
посчитали, что это была игра. В общем, хлопали так, что я малость
испугался: как бы не потребовали повторить на бис.

Ободренный публичной поддержкой, гвардеец иронически хмыкнул:

- Ради чего нам было драться? Не вижу повода.

Реплика адресовалась полицейскому, а ирония - мне. Действительно, дамы в
сиреневой шали и красной шляпке след простыл...

- Отвезти их в участок, там разберутся, - приказал полицейский чин.

С площади Святой Екатерины два выхода. Нас развели в разные стороны. На
улице, куда меня вывел седой полицейский, ждал закрытый экипаж с кучером в
цивильной одежде. Полицейский чин, отворив дверцу, положил на пол мою саблю
в ножнах.

- Скажите спасибо, офицер, что это произошло не год назад. Карно или
Сен-Жюст передали бы дело в Трибунал, и, уверяю вас, не сносить бы вам
головы.

Пятясь и глядя на полицейского, я сел в экипаж, где уже кто-то был. Седой
чин козырнул и захлопнул дверцу. Коляска тронулась, копыта зацокали по
мостовой. Я обернулся к своему спутнику, резонно предполагая, что меня
сопровождает патрульный солдат...

- Слава Богу, нам повезло, я быстро навела полицию, - взволнованно
проговорила виновница моих сегодняшних бед, - он бы вас убил...

Ну... В общем... Да... Одно дело, когда наблюдаешь за ними на почтительном
расстоянии... Абстрактно красивая женщина. Другое дело, когда эта
абстрактность сидит рядом, невольно (вольно?) прижимаясь к тебе, когда
коляска поворачивает, ты вдыхаешь аромат ее духов... Как она сказала? Не
"вам повезло", а "нам повезло"... Да...

Мною овладела слабость. Сейчас бы сабля выпала из моих рук. Запоздалый
страх? Когда он ударом развалил столик... Такой удар был у Лалонда, он
демонстрировал его офицерам. Особое мастерство. Даже штатские зеваки
поняли, с кем будут иметь дело, и иметь дело не пожелали. Мысленно я еще
дрался на площади, в полумраке сверкала сабля гвардейца. Бац! Бац! Скрежет
стали. Теперь, как бы со стороны, я видел свои ошибки, он трижды мог меня
достать, то есть ранить. Не захотел? Он хотел наверняка, эффектным ударом
разрубить меня, как столик, как муляж на манеже.

Ладонь коснулась моей щеки. Я услышал мелодичный, завораживающий голос:

- Успокойтесь, рыцарь. Вы были отчаянно храбры. Мы едем в мой дом. Я должна
вас отблагодарить.

Я успел подумать, что не случайно полковник Лалонд отправил меня в отпуск,
видимо, таково было указание врачей, я не готов еще к ратным баталиям, я не
выдержал первого настоящего боя. Явно вернулась моя болезнь. Смутно помню
проход по комнатам, какие-то лица (слуг?), нам сервировали ужин (есть я не
смог, выпил немного вина), а потом будуар и бронзовый подсвечник с двумя
свечами. Завораживающей красоты женщина смотрит на меня, в ее зеленых
глазах полыхают зарницы, и под пламенем этого колдовского взгляда я таю,
как свечка, и рассказываю свою историю, все, что знаю про себя.

- Бедный Жером, - повторяла женщина.

Я понял, что пропал. Я в ее власти. Заботливые руки меня раздели. Я ощутил
ее гладкую атласную кожу... Во мне проснулась сила, мы слились в одно
целое. Именно так! Мы соединились, и я делал все, чтоб ее не отпускать, ибо
только в ее объятиях я не боялся сабельных ударов, я все забыл,
существовала лишь она, только она, только мы вместе, и я понял, что любовь
- это желание, желание не отпускать от себя женщину. Ни на день, ни на час,
ни на миг.

И она, Жозефина, меня тоже любила и возвращала мне слова, от которых я
терял разум, вернее, потерял бы, если удержал бы их в памяти,

Впрочем, значительно позже, когда обстоятельства заставили, я их вспомнил.
Нежности пропускаю. Основной рефрен: какое счастье иметь молодого
любовника!

* * *

Потолок был обтянут голубой материей, которая складками от центра, как
спицы колеса, расходилась к стенам. Постель еще хранила тончайший аромат ее
духов. В соседней комнате с зеркалами мне была приготовлена ванна с теплой
водой. Там же на вешалке висел тщательно выглаженный мундир - мой и чистая
рубашка - не моя, но мне предназначенная. На полочках, среди флакончиков и
душистого мыла, я нашел даже бритву. Чью?

В гостиной меня встретил важный господин, коего я принял за хозяина дома
(отца Жозефины?), но он сообщил:

- Мадам виконтесса вернется к вечеру. Приказала вас накормить.

Завтрак подали на тарелках с золотыми ободками, нимфетками и цветочками.
Слева от тарелок лежали три серебряные вилки, справа - три ножа. В какой
последовательности ими орудовать? Видя мою растерянность, слуга отвел
глаза. Однако вельможа в напудренном парике, с розовыми щеками, в
дореволюционной армейской форме с лентами королевских орденов, смотрел на
меня с портрета надменно и осуждающе, и мне стало как-то неуютно. Я понял,
что я в его доме...

Мои плебейские сапоги скользили по навощенному паркету. За дверью одной из
комнат слышались детские голоса. Я спустился по лестнице, по светлой желтой
ковровой дорожке (оглянулся: не наследил ли?), на выходе мне протянули плащ
и саблю. "Я пошел прогуляться", - сказал я, хотя меня ни о чем не
спрашивали.

Фиолетовый сумрак плыл по улице Короля Сицилии. Гостиница "Сгоревшая
мельница" по сравнению с аристократическим особняком Жозефины выглядела
воровским притоном. Я поднялся по узкой грязной лестнице со стертыми
ступенями в свой нищенский номер и, не зажигая свечки, снял плащ, отстегнул
саблю, рухнул на кушетку. И почти сразу началась дуэль. Как зарницы в
глазах Жозефины, сверкала сабля над моей головой, только я дрался не с
белокурым гвардейцем, похожим на немца, а с надменным вельможей в
напудренном парике, и этот, сошедший с портрета на стене, владел тайной
удара полковника Лалонда, и я знал, что он выбьет из рук мою саблю и
развалит меня надвое, как муляж, и я звал Жозефину, лишь она могла меня
спасти... Появилась ли она? Не помню. Я куда-то провалился и очнулся, когда
рассвет четко обозначил раму окна. И тогда я заснул спокойно, без
сновидений.

К полудню, приведя себя в порядок, я пил кофе в кофейне и хладнокровно
обдумывал случившееся. Во-первых, нечего соваться к дому на Пасси.
Во-вторых, мадам виконтесса проявила максимум благородства (приказала
накормить!). Не пытайся вспомнить ее слова, произнесенные прошлой ночью.
Для Жозефины это очередное приключение. Что еще требовать от красивой
женщины? Не был ли белокурый гвардеец твоим предшественником ("Он бы вас
убил!" - откуда такое знание предмета?), а потом захотел продолжить, то
есть с точки зрения Жозефины, повел себя как хам. Не повторяй его ошибки.
В-третьих, о свиданиях с мастерицей не может быть и речи. После Жозефины?
Смешно. Значит, самое разумное вернуться в казарму.

Бодрым шагом я поднялся в свой номер, быстренько собрал вещи. Присел.
Прилег. И провалялся пластом до вечера. Бредил Жозефиной.

За ужином в "Жареном петухе" я рассудил, что утро вечера мудренее.

На следующий день ноги понесли меня к Пасси. Я долго кружил около ее дома и
наконец постучал деревянным молотком в дверь.

Мне могли не открыть, или на пороге мог возникнуть гвардеец с бакенбардами,
или вельможа в напудренном парике, седой полицейский, дьявол с рогами - я
ко всему был готов.

Открыл слуга, молча принял плащ, саблю, проводил на второй этаж в гостиную.
Вошла Жозефина. В будничном платье, не накрашенная и не такая молодая, как
мне казалось. Но для меня - еще более красивая. Легкий кивок вместо
приветствия. Ее лицо ничего не выражало.

- Мадам, это было невежливо - уйти не попрощавшись. Мадам... Говоря это, я
говорю ложь. Я пришел, чтоб увидеть вас.

Жозефина смотрела на меня... Да, ее взгляд обладал колдовской силой. Позже,
привыкнув к Жозефине, я понял природу этой силы. Страстные слова,
язвительные обвинения бушевали в ее голове - она подавляла этот гневный
речитатив, не давала ему выплеснуться наружу. Ее глаза становились
непроницаемыми, но скрытое за ними пламя обжигало.

Легендарный взгляд Жозефины, о котором впоследствии столько писали ее
биографы, взгляд, которым она сразила шеренгу своих поклонников, взгляд,
которым - цитирую - "она пронзила сердце того, кому была предназначена
судьбою!"

Ничего этого я тогда не знал и не мог знать. Одно было ясно: бешеный от
ярости (ревности?) гвардеец не успел на площади Святой Екатерины нанести
роковой удар, а тут меня достали играючи.

Жозефина смотрела на меня, ожидая продолжения. Продолжения не было. Я
повернулся, как на плацу, как учил своих солдат поворачиваться по команде
"раз-два", и вышел из гостиной.

На крутом спуске к Сене меня обогнал знакомый экипаж и перегородил дорогу.

- Рыцарь, объясните Жан-Жаку, куда нам ехать, чтобы взять ваши вещи, -
сказала Жозефина.

Я сел рядом с ней.

- Вы повели себя, как жестокий, гадкий мальчишка.

Я смиренно прижал ее ладонь к своим губам.

* * *

Жозефина, женщина с бурной и сложной биографией, жила сегодняшним днем. Я,
человек без прошлого, - завтрашним. Жозефина умела радоваться каждой
счастливой минуте, меня терзала неопределенность будущего. Спрашивается, о
чем еще можно было мечтать скромному провинциалу, которого, как говорится,
принимали в аристократическом доме!

Принимали?

Меня кормили, поили, холили, лелеяли, заказали одежду у модного портного
("чучело в плаще, чтоб я тебя таким больше не видела!"), научили
управляться с ножами и вилками за обеденным столом, на мои деньги мне
разрешали лишь дарить цветы ("Виконт Александр Богарне имел солидное
состояние, Dieu merri, якобинцы не посмели "заграбастать его своими
грязными лапами"), а главное - меня любила самая обольстительная парижанка!

Я осмелился даже завести разговор о женитьбе. "Глупости, - парировала
Жозефина, - я старше тебя на четыре года, и у меня двое детей". "Я хочу,
чтоб их было пять, трое моих, а тебе - сорок лет" - "Почему?" - "Тогда бы
ты меня не бросила" - "Бросить любовника, с которым я каждую ночь умираю в
постели? Откуда у тебя эта неутомимость? Боюсь, ты скоро увлечешься
какой-нибудь молодкой. Думаю, до меня ты просто не знал женщин".

Знал ли я до нее женщин? (Мастерицы не в счет.) Знаю ли я их теперь?
Риторический вопрос: знает ли вообще кто-нибудь женщин? Благодарность,
которую до сих пор я испытываю к Жозефине, не позволяет мне рассказать
подробности наших с ней - как бы поделикатнее выразиться... Ночами было
полное ощущение, что она вся, до последнего вздоха, принадлежит мне, и
только мне! Когда мы гуляли с Гортензией и Евгением в Булонском лесу, она
светилась от радости, видя, что я нахожу с ее детьми общий язык, мы весело
играем, дурачимся... Запомнилось: мы сидим в кофейне на Риволи, Жозефина в
зеленой накидке и новой прелестной шляпке, я в чем-то омерзительно штатском
в крупную клетку, франтоватые нувориши буквально поедают виконтессу
глазами, а она смотрит на меня, смотрит с гордостью (как на свою
собственность?).

И еще она заметила, что у меня какие-то сложности с портретом виконта
Александра Богарне, и тактично перевесила портрет из спальни в кабинет.

Всего несколько раз (не нарочно!) мне дали понять, что она хозяйка большого
дома и великосветская дама.

...Случайно зашел в ее кабинет (бывший кабинет виконта), машинально
(зачем?) начал перебирать бумаги на столе (счета на значительные суммы!),
она заглянула в открытую дверь, ни слова не промолвила, однако я догадался:
ей это не понравилось!

...Жан-Жак остановил экипаж у манежа Тюильри. Часовые у входа в парадной
форме. Публика на них глазеет. И я тоже застыл. "Что с тобой?" -
забеспокоилась Жозефина. "Какие-то воспоминания связаны с этим местом".
Жозефина пренебрежительно фыркнула: "Какие? Умоляю, Жеромчик, не придумывай
себе загадочных историй. Что может быть общего у тебя с Конвентом?"

"...Рыцарь, почему во взоре грусть-тоска?" - "Завтра кончается мой отпуск.
При строгом казарменном распорядке не знаю, когда мы теперь увидимся".
Жозефина рассмеялась мне в лицо: "Жеромчик, существуют распорядки и
существуют полезные знакомства". Откровенно говоря, я удивился легкомыслию
своей возлюбленной. Ее не страшит разлука со мной? Я ей надоел? Но еще
более я удивился, когда полковник Лалонд сказал мне в пятницу:

- Готар, в субботу вечером и воскресенье у вас увольнительные. Кого из
офицеров назначим дежурным по эскадрону?

...Иногда в память о дуэли на площади Святой Екатерины она называла меня
Рыцарем. Чаще всего уменьшительными именами: Жеромчик, Драгунчик, Солдатик.
И сколько было в этом нежности... Я чувствовал, что я для нее игрушка.
Пусть. Ценность игрушки в самой себе. А что я мог дать Жозефине, кроме
самого себя?

Во время нашего "медового месяца" у нее были две или три долгие отлучки.
Она возвращалась поздно какая-то притихшая, усталая и уходила спать к
детям. Объясняла: "Обязательные визиты к родственникам Александра. Снова
вспоминали его казнь на Гревской площади, улюлюкающую толпу... Эта рана еще
не зажила. Он отец моих детей. Ты должен меня понять..." Я понимал,
всячески сочувствовал и запирался в ее спальне, подальше от соблазна.

И вот в субботу вечером, как обычно, Жан-Жак ждет меня у казармы, мы
приезжаем в Пасси, а Жозефины нет. Метрдотель почтительно докладывает:
"Мадам срочно вызвали к Богарне. Прислали карету".

М-да.