на погибель... Когда-то эта площадь носила имя
Революции. Она была меньше, мостовая вымощена булыжником... Закрыв глаза, я
пытаюсь вспомнить, где же тут стояла гильотина.

* * *

Звонил Лос-Анджелес. Голос, при звуках которого я нарушаю все законы
аэродинамики, сообщил:

- Я изменила прическу.

Что ж, тоже новость. Я, правда, ждал других. Например: "Пришел пакет для
тебя из университета Южной Калифорнии. Вскрыть?" Тонкий конверт - скорее
всего отказ. Пакет - это уже кое-что. В пакете обычно анкеты (заполнить и
отослать!), план лекций, университетская реклама, приложение медицинской
страховки и договор. Моего коллегу из Женевы пригласили в занюханный
колледж во Флориду с окладом десять тысяч долларов в месяц. Сумасшедшие
американцы! Я был бы согласен и на три. Под такое дело взял бы кредит в
банке и побежал в "Крийон" заказывать номер на август... Нет пакетов, нет
конвертов и, видимо, не будет. Наступают каникулы.

Бумажная душа! Погряз в своих пенсионных листках. Ему звонит женщина,
Голубая Мечта, Ее Величество, а он мечтает о каком-то пакете с бумагами.
Если Дженни вдруг проведает, о чем ты думаешь, разговаривая с ней по
телефону...

Распускаю крылышки и резко взмываю к потолку.

- Постриглась или покрасилась?

- Все вместе.

- На кого же ты похожа?

- Угадай.

- На Самую Красивую и Самую Любимую девочку на свете!

- Хочешь посмотреть?

- Хочу - не то слово. Вот появлюсь в твоей конторе через четверть часа.

- Тони... - волшебный голос замирает на несколько секунд. - Тоничка, это
возможно?

- Шучу, моя девочка. Боцманские шутки. Сама знаешь, что все это кончилось.

Первый признак мужской холостяцкой квартиры - отсутствие зеркал. Но в
ванной у меня есть тусклое трюмо. Плетусь в ванную, включаю свет. Как
выглядит Дженни с новой прической, я могу себе представить: мужики теряют
дар речи! Потянуло полюбоваться на свое мурло.

"Профессор, вы отвратительно выглядите". Садистка. Врач, называется,
успокоила пациента. Да ведь права баба. Со стороны виднее. И когда-нибудь
Дженни это тоже заметит.

Истину сказала Глубоководная Рыба в Вашингтоне. "У вас, Сан-Джайст,
шагреневая кожа. Отныне за каждую вашу эскападу, путешествие в пространстве
и времени вы будете расплачиваться как минимум десятью годами жизни.
Сколькими точно? Определить затрудняемся. Эксперимент с вами уникален.
Десять, а может, пятнадцать, а может, и двадцать невозвратимых лет.
Организм изнашивается..."

Старую колымагу отбуксировали на свалку.

* * *

Отдых на океане начался по-боевому. По дороге Лелю рвало. Ну, думаем,
укачало в машине. Прибыли в Круазик, взяли ключ в агентстве от дома, дочь
распотрошила чемоданы, извлекла градусник. У Лели 39,8€. Вызвали врача. Я
побежал в центр города в аптеку и заодно купить продукты первой
необходимости по списку. В "Jntermarche" столпотворение, июльский заезд
курортников. В темпе наполнил тележку, да застрял у молочного прилавка. На
стеллажах сотни йогуртов, Йориков, творожков, сырков, сыров, а таких, как в
списке, нет. То бишь, конечно, все есть, других фирм с другой этикеткой, но
откуда я знаю, что чему соответствует? Стою, вою, как сирота в темном лесу.
Хорошо, что нашлись добрые дамы, помогли. Разложил по сумкам и пакетам,
доволок до дома. Марш-бросок новобранца с полной выкладкой. Я забыл, что
левая рука у меня не совсем еще функционирует, а она, рука, не забыла.
Права Дженни, надо учиться водить машину.

Утром Леле получше. У Аньки - 39,5€. Пришел врач и посоветовал везти детей
в госпиталь Сан-Назера. Ее Высочество села за руль, и после некоторых
блужданий по окраинам судостроительной индустрии прибыли в Urgence. Там
почему-то решили обследовать всех троих, включая дочь. В течение дня мне
поочередно вручали Аню и Лелю, я играл с ними в детской комнате. А где
дочь? Ее положили в отдельной палате, и к ней не пускали. Медсестры пичкали
детей лекарствами, промывали им нос и горло, сделали уколы. Не самое
веселое времяпрепровождение, и, чтобы подсластить пилюли, я приносил им из
ближайшей булочной бутерброды, круассаны, конфеты, банки с кока-колой и
соком. Вечером приглашают в кабинет к врачу, и он мне говорит:

- Ваших детей мы вам можем отдать, а вашу жену оставляем на сутки.

Тут врывается дочь и вопит:

- Папа один с ними не справится! Я тоже еду в Круазик.

Врач (многозначительно):

- Вы понимаете, чем вы рискуете?

Дочь:

- Выписывайте меня под мою ответственность. Завтра, когда вы получите
результаты из лаборатории, я позвоню.

Возвращаемся в Круазик, дочь наскоро готовит горячее, кормим детей,
укладываем спать. И тогда я осторожно интересуюсь: мол, что происходит?

- Папа, они паникеры. Просто я плохо себя почувствовала. А ты разве не
знаешь, что я беременна?

...Слава Богу, врачи и впрямь оказались паникерами. Но почему они
паниковали? Этого мне не сообщили.

* * *

Дети выздоровели так же моментально, как и заболели. Дочь отказалась
травить их антибиотиками, однако приняла к сведению запрет врачей на
купание: "Круазик коварное место. Солнце припекает, а ветер холодный.
Неделю не пускайте детей в море".

Легко сказать. Мы выходили на пляж к вечеру, гоняли мяч, воздвигали
песочные замки. Я экстерном овладевал профессией массовика-затейника. Но
кругом все от мала до велика плескались в воде. Вы когда-нибудь пытались
объяснить ребенку, почему другим можно, а ему нельзя? И он понимал? Не
канючил, не капризничал? Научно-показательный ребенок, выставляйте его в
музее, заработаете капитал.

...Леля делает вид, что не слышит, и прет к воде, он упрямый (в кого бы
это?), на него надо прикрикнуть. Я отпускаю дочь покупаться, пока не пришли
большие волны прилива. Анька, послушная девочка, просит разрешения набрать
в бутылку морской воды. Разумно. Польет себе и Леле на голову. Освежатся.
Закрывается детская площадка, а Леля хочет попрыгать на натянутом тенте. Я
поднимаю Лелю на тент и слежу, чтоб он с него не свалился. Где Анька? Стоит
по щиколотку в воде. Нормально. Иначе бутылку не наполнишь. Леля прыгает,
падает на спину, на живот, тент его подбрасывает, как батут в цирке. Леля
хохочет. Наконец-то радость у ребенка! Где моя дочь? Я вижу ее розовую
шапочку. Далеко заплыла. В ее теперешнем состоянии нужно бы держаться
поближе к берегу, прилив в Круазике надвигается стремительно. На тент
взбирается крупный загорелый мальчик и скачет как лошадь. Вот-вот сбросит
Лелю. Предлагаю Леле слезть. Не желает. Уф, моя дочь повернула к берегу
(приятно иметь умного ребенка, утешение в старости!), я знаю, она видит
меня, видит, что я слежу за ней, и в случае чего даст мне знак. Где Анька?
Сидит на корточках, набирает воду в бутылку.

Набирает воду в бутылку другая девочка.

Где Анька?!!

Верхом на большом камне, покрытом зелеными водорослями, который, словно
корабль, отъехал в море. Через несколько минут его захлестнут белые буруны.

Снимаю Аньку с камня, и волна мне накатывает на плечи. Мы выбираемся на
сухой песок. Прилив съел половину пляжа. Курортники оттаскивают матрасы и
одежду к стене набережной. Вытираю полотенцем мокрую, дрожащую Аньку. Краем
глаза замечаю выходящую из пены морской Афродиту в розовой шапочке.

- Деда, видишь, я расцарапала ноги об ракушки.

Расцарапала? В кровь? А зачем ты пошла в море? Зачем полезла на камни? Кто
тебе разрешил?

Я ору. Анька отступает на шаг и смотрит на меня долгим удивленным взглядом.
Взгляд взрослого человека. Как в тот раз, после смерти Сережи. Анька в
растерянности. Я понимаю причину. Я никогда на нее не кричал. Никогда. Она
к этому не привыкла.

...И еще я подумал, что при жизни Сережи никто, кроме мамы, не смел
повысить на Аньку голос.

* * *

У Сережи была путаница с географией, притом что он бесконечно летал.
Самолетам он доверял, в самолете он или работал или спал, а работал он по
девятнадцать часов в сутки. С железнодорожным транспортом у него возникали
постоянные сложности. Поезда имели обыкновение уходить, не дождавшись
Сережи, и если в дороге предстояла пересадка, он, как правило, уезжал в
другую сторону.

В то лето он снял для детей дом в Сулаке, маленьком приморском городишке в
ста километрах севернее Бордо. При детях была команда: няня (болгарка
Младена) и шофер Юра, бывший чемпион Белоруссии по классической борьбе.
"Технический персонал" ладил с детьми, но не ладил с французским языком. К
тому же оставлять малышей без семейного надзора никому не хотелось. Моя
дочь распределила дежурства: в июне ее отпуск, в августе - Сережин, мой
черед в июле, а в мае - Н.К. продолжала обитать на бульваре Сульт, я к ней
относился крайне почтительно, однако старался нигде с ней не пересекаться,
и дочь это знала.

...Гораздо хуже было то (и это я заметил впервые в Сулаке), что дочь и
Сережа не горели желанием пересекаться. Причины, как водится в подобных
случаях, лучше всех знал "технический персонал", и информацию я получил от
Юры: "Он (Сережа) не понимает, почему Она (ваша дочь) не сидит с детьми,
ведь все материальные заботы Он взял на себя, а Она не понимает, почему Он
не понимает, как ей важно самой делать профессиональную карьеру, иначе
зачем она кончала университет? Он обижен, думает, что Она не верит в
будущее его бизнеса. Она обижена, думает, что Он хочет припечатать ее к
ковру, то есть заставить вечно быть домохозяйкой". Согласитесь, весьма
стройное изложение событий в устах заслуженного мастера спорта СССР.
Впрочем, внешняя видимость хороших отношений сохранялась. Дочь приезжала из
Парижа на каждый уик-энд. Сережа прилетал, как только ему позволяли дела, и
Юра встречал его в аэропорту Бордо.

И вот в середине недели, вечером, звонит Сережа. Мол, самолет из Москвы
опоздал, рейсов на Бордо больше нет, а я так мечтал увидеть детей. Как
Леля? Как Анька? Сопливит? Простудилась? Есть последний рейс в Тулузу,
сможет ли Юра за мной подъехать?

Я объясняю: расстояние от Сулака до Тулузы почти такое же, как от Сулака до
Парижа, Юре чесать всю ночь.

- А если я прилечу в Нант?

Объясняю: паромы через Гаронну ночью не ходят, Юре делать крюк через Бордо
- те же пятьсот километров. Ты откуда звонишь?

- Из "Шарля де Голля". Устал, вымотался.

Я не спрашиваю Сережу, почему он не едет на квартиру в Париж, где его ждет
молодая жена. Вопрос бы звучал провокационно. Я терпеливо объясняю, что до
нас сейчас добраться нет никакой возможности. Устал? Сними номер в
"Шарантоне", рядом с аэропортом, и прилетишь утренним рейсом.

...Сквозь сон я слышу под окном урчанье мотора. Утром спускаюсь в столовую.
Младена кормит Лелю. По ее глазам вижу, что произошло. Осторожно заглядываю
в спальню взрослых. Сережа, развалившись поперек широченной кровати, мощно
похрапывает. Анька, притулившись маленьким колечком к его боку, тонко
посапывает.

Взял в "Шарле де Голле" такси и примчался.

* * *

Пока дочь готовит ужин, я веду детей по узкой тропинке между скал к
каменной башне, обнесенной высоким каменным забором. Дети требуют от меня
сказок, и я пользуюсь тем, что на берегу наглядное пособие. В этом замке,
говорю, живут добрые разбойники. Мы храбро распеваем песенку, сочиненную
общими усилиями. "Мы разбойники, пираты, нам не страшны ураганы, ходим мы
как три-та-та, ловим глупого кота..." Пардон за некоторые поэтические
шероховатости. У забора Анька и Леля замедляют шаг. Я ставлю их на забор,
придерживаю за ноги, и мы внимательно рассматриваем проржавевшую железную
дверь с узорами, круглые окна с квадратиками толстого цветного стекла.
Верхнее окно под крышей разбито. Из него вылетает птица. Объясняю, что это
разбойник, он превратился в птицу и полетел на разведку. Дети млеют от
ужаса и восторга. Далее плету про сокровища, спрятанные в подвалах замка.
Целый год разбойники собирают сокровища (не уточняю, где и каким образом),
а под Рождество раздают их ребятишкам как подарки.

По личному опыту знаю: добрые разбойники бывают только в сказках. А я что
рассказываю?

За ужином Анька повествует маме про нашу экскурсию: "Мы видели ужасный
замок, где прячутся ужасно добрые разбойники".

- Папа, - говорит дочь, - ты научился гениально общаться с детьми.

Я хочу сказать, что гениально общался с детьми Сережа, а меня двести лет
обучали несколько иным занятиям, но, как понимаете, ничего такого не
говорю.

Наступает время моей прогулки. Я иду по шоссе вдоль моря. Машин мало. Все
добропорядочные французы за столом. Внизу волны белым языком лижут черные
скалы. Красно-бордовый солнечный шар повис над серой кромкой горизонта. И
розовые перистые зигзаги на небе отражаются в окнах домов по ту сторону
шоссе, домов без финтифлюшек и украшений, зато сложенных из каменных плит и
облицованных гранитом. Им не страшен шквальный ветер Атлантики, здесь
строят на века. Это моя земля, моя природа, моя погода, то, к чему я
привык. Мне вообще нравятся северные пейзажи, меня тянет, как перелетную
птицу, к крутым фиордам, в ту страну, где солнце летом низко плывет по
кругу, не касаясь океанской глади. Я могу (я еще могу!) птицей спланировать
над фиордом к неказистому домику на отвесной скале и под могильным крестом
откопать сокровища.

Забудь.

Сокровища собраны не тобой и не трудами праведными. И тех, кто их собрал,
назвать разбойниками можно лишь условно, но никак и никогда - добрыми
людьми.

Этих людей давно нет. Да кто тебе сказал, что сохранился домик, что скала,
подточенная ветром и водой, не рухнула в фиорд, что бульдозер, прокладывая
дорогу, не зацепил плиту и... Совет дистрикта не постановил мудро пустить
чудом найденное богатство на строительство рыбоконсервного комбината?
Забота о рабочих местах для местного населения.

Забудь. Экая ерунда приходит в голову!

Красно-бордовый шар утонул в серой дымке. Отвалил поджаривать Южную
Калифорнию. Время звонить моему сокровищу.

Открываю стеклянную дверь телефонной будки (внутри еще чувствуется дневное
тепло), вставляю в аппарат карточку, набираю номер Лос-Анджелеса.

- При-и-и-вет! Как дела? А я купила новую спальню. Старая надоела, отдала
ее Кэтти.

Мне хватает ума (удивительно, как еще хватает!) не спрашивать: зачем ты это
сделала? Ведь старая, на мой взгляд, была в хорошем состоянии. Я знаю,
какую тираду получу в ответ (уже получал): "Если бы все люди на свете
придерживались твоих взглядов, то остановились бы заводы и фабрики,
началась чудовищная безработица. Для тебя слово "купить" - если только речь
не идет о жратве и выпивке - звучит как "мотовство". На гильотину
преступника! Тебе надо жить отшельником в пещере и спать на голых
досках"... Жил, моя радость, правда, не в пещере, а в каменной хибаре на
отвесной скале. Спал на жесткой деревянной кровати из неструганых досок. И
странно и весело было сознавать, что сплю на золоте и изумрудах. Или почти
на... Клад покоился под могильной плитой у забора внутри дворика. Сколько
там было и чего? Не считал, не проверял. Хватило сообразительности не
проявлять любопытства. Они, хранители сокровищ, наверно, потом проверяли:
проверял ли я? И если бы я проверял, они бы точно догадались (существует
множество методов verification. Я, например, знал, что Дженни заглядывала в
чемодан, где лежит пистолет) и провели бы элементарную рокировку:
хозимущество куда-нибудь в Круазик, а меня - под могильный крест у забора.

- Ты купила или еще только заказала?

- В субботу привезли в разобранном виде. Представляешь, я все сама
перетаскала наверх.

- Идиотка! Сумасшедшая девчонка! Таскать на четвертый этаж такие тяжести!
Меня ты не могла подождать? Приеду и первым делом тебя выпорю!

- Ин-те-ре-сно. Как и чем?

...Вопросик. Воображаю картину. Меня бросает в жар. Я не видел Дженни уже
два месяца. Не видел, не занимался с ней любовью.

На другом конце провода добавляют фразу, которую я не осмелюсь повторить.

- Дженни, имей совесть!

- А что? Не я от тебя уехала. Ты от меня уехал. Ладно, не волнуйся. Лучше
похвали меня. В уик-энд я все сама смонтировала по схеме. Приедешь -
посмотришь. Клево получилось.

Продолжаю свой маршрут по берегу, который здесь называют "диким". Дома
здесь держатся кучно, как волки стаей. Потом поля, перелески, маленькая
гостиница с ресторанчиком. На столбах вдоль шоссе зажглись фонари, и их
свет мешает различать робкие звезды, проклюнувшиеся на блеклом небосводе.
Дикость... Минут через сорок попаду в центр Круазика, где на набережной
гирлянды огней кафе, ресторанов, магазинов, и это будет называться
цивилизацией!

Шальная девка! Ну с чего бы ей вздумалось сменить спальню? Попала вожжа под
хвост? Ладно, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.

...А над фиордами в угольном небе сияли крупные созвездия, и тропинку под
ногами надо было угадывать на ощупь. Дни угасали, не успев проснуться. Я
собирал сухие ветки, рубил дрова. Ночь накатывалась вместе с воющим ледяным
ветром, ночь разрывали полярные сполохи, а я, уютно устроившись у
деревенской печки, подкладывал в огонь поленья. Те несколько лет, что я
провел в отшельничестве (ou presque) на севере Норвегии, были не то чтоб
счастливыми - очень спокойными. Наконец я избавился от государственных
забот, от дворцовых интриг. Я не командовал полками, не произносил речи -
бывало, неделями не произносил ни слова. Я много думал о тех, кого уж нет,
о трибунах революции, об Императоре, о природе власти. Так безмятежно жить
мне больше не довелось, вернее - не давали. Ведь, отрекшись от престола, я
нарушил чью-то игру, и они пока не знали, что со мной делать.

Время искажает память. Тогда я был совсем другим. Я открывал печную
заслонку, запихивал очередную порцию дров и смотрел, как они сгорают, и
размышлял над судьбами людей, которых уже нет - сгорели. Я не могу
вспомнить свои мысли, но до сих пор мне кажется, что такой силой и ясностью
интеллекта я больше никогда не обладал. В следующих своих жизнях я имел
более обширную информацию. И только.

Так вот, когда я узнал (случайно) о хозимуществе, зарытом в десяти метрах
от печки (откуда танцуем?), помнится, - да, помнится! простые вещи не
забывают, забывают сложные теоретические трактаты, - я очень развеселился.
Я подумал: 1) случайно ли я узнал? 2) кто подстроил эту случайность? 3)
неужели они рассчитывают, что король Карл XIV (долгий период после отъезда
из Стокгольма я все еще воображал себя королем), добровольно отказавшийся
от короны Швеции и Норвегии, польстится на какие-то жалкие камешки и
монеты? Это теперь, прослужив полтора века в Системе, я думаю, что
правильно сделал, не проявив любопытства. Изменилась психология, у меня
рефлексы разведчика. А тогда я пытался понять, кто это из тех, что
сгибались передо мной в три погибели (не я их принуждал, сами гнулись,
такова природа царедворцев), имеют наглость надеяться, что я проглочу их
наживку и тем самым себя унижу? Пусть сдохнут со своим золотом, а я буду
подкладывать дрова в печку, смотреть на огонь и вспоминать людей, перед
которыми тоже все гнулись и которых уже нет.

Хорошее то было время! Отшельничество на Севере прерывалось редкими
визитами в Тронхейм, где я получал военный пенсион, положенный графу
Валленбергу. За несколько месяцев накапливалась кругленькая сумма! Часть
этих денег перекочевывала в шкатулку к фрекен Эльзе, в чьей гостинице я
останавливался, и у меня не было и не могло быть никаких претензий к милой,
исполнительной женщине, ибо опыт научил: не хочешь иметь в будущем
осложнений - пользуйся платными услугами! И еще я старательно избегал
центральных кварталов норвежской столицы. Встреча с Дисой грозила бы
нарушить мое безоблачное существование.

Зимой, когда метели заносили по крышу снегом одинокий скит на отвесном
фиорде, я перебирался в соседнюю деревушку. Крестьяне с радостью сдавали
мне лучшие комнаты, готовили еду. Для местных жителей мои деньги были
манной небесной. И каждую зиму я проводил в другой деревушке (сейчас бы
сказали: менял адреса). Однако потом я почувствовал по каким-то одному мне
понятным признакам, что мое присутствие в стране нежелательно. Маршал
Бернадот, теперешний повелитель