тсутствия. Мудрая Система планировала мне очередное место жительства там,
где не было никакой вероятности встретить своих отпрысков (если такие
имелись) и где я не был бы подвластен родственным сантиментам.

"Я одинок. Средь волн морских корабль меня несет. Зачем мне думать о
других? Кто обо мне вздохнет?" Дело прошлое, но тогда во Флоренции лорд
Байрон мне не понравился. Богатый сумасброд, с жиру бесится, жаждет
сочинить себе биографию. Подкинуть ему парочку моих? А ведь было что
подкинуть. Все, кроме капрала Дюпона, полагали, будто я на севере Норвегии,
а я в ту же ночь, расставшись с четой Бернадотов (отныне - королевской
четой), сменил карету, домчался до Мальме, пересек на рыбацкой лодке пролив
и из Копенгагена на перекладных через всю Европу - до Италии. Зачем
понадобилась такая авантюра? Затем, что авантюрой было ехать туда, где меня
могли ждать. Тогда мной руководила еще не Система, а здравый смысл.
Отречение от престола - слишком рискованный шаг, и за благородные поступки,
как правило, наказывают. Спустя несколько месяцев мне сообщили, что
капралом Дюпоном никто не заинтересовался, и я понял: можно спокойно
возвращаться в Норвегию, можно доверять королю.

Адрес во Флоренции я выбрал не случайно. По агентурным сведениям, там, в
одной неприметной кафетерии, собирались бывшие офицеры Великой Армии,
выброшенные на итальянский берег, как матросы после кораблекрушения.
Местная полиция вынюхивала заговоры карбонариев, а на ностальгически
настроенных старых вояк смотрела снисходительно. Идеальное место, чтобы
залечь на дно. В кафетерии меня узнал лишь один человек и тут же подсел ко
мне за столик. Мы беседовали вполголоса:

- Кто вы теперь, маршал Бернадот?

- Граф Карл Валленберг. А вы, маршал Ней?

- Итальянский негоциант Микаэль Тампорелло. У меня здесь прибыльные
магазинчики и фабрики. Я не задаю вам вопросов. Если вас занесло в это
захолустье раннего Возрождения, значит, так нужно. Я все помню... граф.
Услуга за услугу. Располагайтесь в моем доме как в своем собственном.

Синьор Тампорелло ввел меня в круг избранных отставников и в курс событий
на Средиземноморье, о которых, признаться, я имел слабое представление.
Поэтому, когда в кафетерию заявился сэр Джордж Гордон Байрон, я смог ему
подробно объяснить положение в Греции:

- Милорд, борцы за независимость ненавидят турок, но в первую очередь
ненавидят друг друга. Дело кончится гражданской войной и иностранной
оккупацией. Милорд, в Греции вы ничего не поймаете, кроме сифилиса или пули
в лоб.

Грубо, конечно. Надо отдать ему должное: милорд не обиделся, воспринял это
как солдатский юмор.

Время расставило свои акценты. Мои прогнозы были отчасти верны. Байрон
погиб, Греция пережила гражданскую войну и оккупацию египетской армии,
однако в итоге милорд оказался прав. Греция добилась независимости, Джордж
Байрон вошел в историю как герой борьбы за освобождение, а я на старости
лет могу хвастаться: мол, мне посчастливилось разговаривать с Великим
Поэтом.

"Мой пес, быть может, два-три дня повоет, и тот, другим накормленный, меня
укусит у ворот". Лорд Байрон имел в виду себя, а получился мой портрет.
Призрачный корабль переносил из эпохи в эпоху вечного странника. Ни жен, ни
детей, ни собак, ни кошек. Никакой живности. Никто не вспомнит, зато никто
и не укусит. Классическое одиночество. Специфическое одиночество, как
правило, в большой мужской компании. Опять крутанули штурвал, и отчетливо
проступили зеленые холмы, обветренные каменные ущелья, высокие водопады.
Южная Африка, англо-бурская война, третий не прикуривает. Британский
журналист, юный сноб и спортсмен (про него рассказывали, что в Кейптауне он
не пропускал ни одной бабы), некий Уинстон Черчилль мне объяснил: "Первый
прикуривает - бур берет винтовку. Второй прикуривает - бур целится. Третий
прикуривает - бур стреляет". (Странно, почему сейчас в Америке не применяют
это радикальное антитабачное средство?)

* * *

...Так продолжалось до 3 мая 1975 года. (Дату запомнил. Еще бы не
запомнить!) После лекции в университете Дофин подваливает ко мне... Тут
надо тщательно выбирать слова. Почему? Сами поймете. Назовем ее Небесной
Красоткой, Н.К. И на очень плохом французском осведомляется: не узнаю ли я
ее?.. Я завожу механическую шарманку, дескать, пардон, мадам, пять лет тому
назад на Кавказе попал в автомобильную катастрофу, отшибло память.

- А по-русски вы говорите?

- По-русски говорю.

- Хотите, я вам расскажу, Антон Сангустов, каким вы были в России?

И поехали мы с Н.К. в Бельвиль, где в арабском квартале она снимала
крохотную квартирку в доме, обреченном на снос. На кой хрен мне это
понадобилось? Примо: обязан бы докладывать (естественно, не университетской
кафедре) о всех своих контактах с выходцами из Советского Союза; контакты
не возбранялись, а поощрялись - надо было установить, кто и с какой целью
на меня выбежал. Секондо: в моей легенде кое-что не стыковалось. Отца
Антона Сангустова, французского военнопленного, увезли из немецкого лагеря
Треблинка в Россию и там интернировали. То есть он был в числе "пропавших
без вести". Тем не менее в шестидесятых годах, когда отец умер, меня
разыскали. Причем хлопотало не французское посольство, а шведское.
Благодаря дипломатическим демаршам я получил эмиграционную визу и прилетел
в Вену. Тут неувязка: шведы меня не принимают, да и французы особого
энтузиазма не проявляют. Вот с этого момента я как бы пробуждаюсь. Хорошо
помню: сижу в номере "Хилтона" и бесконечно повторяю строчки из Лермонтова
(зря Дженни меня обвиняет в пренебрежении к русской поэзии): "Нет, я не
Байрон, я другой". То, что не Байрон - никаких сомнений. Но кто? И опять
провал. В поезде по дороге в Германию постепенно начинают проясняться
контуры "другого". Свободно читаю немецкие надписи. Сопровождают учтивые
молодые люди. Говорим по-французски. Потом едем на машине в Гармиш и
начальник американской разведшколы меня приветствует на английском:

- Как поживаете, мистер Сан-Джайст?

В Москве Антон Сангустов учил французский и шведский. Я же бодро отвечаю:

- Fine! Thanks. And you?

Ладно, извините за лирические отступления. Важно, что я почти сразу увидел
странности в биографии Антона Сангустова. Теперь мне понятна суть интриги,
сдержанность французов и шведов, а тогда я долго пытался разобраться,
поэтому и ухватился за Н.К., подумав, что из ее рассказов выужу
подробности, меня интересующие.

Итак, мы за столом чинно пьем кофе. На противоположной стене я замечаю
таракана, преспокойно выползшего из кухни. Среди бела дня. Ну и дыра! А
Н.К. похоронным тоном повествует историю Антона Сангустова, который, будучи
аспирантом Московского университета, соблазнил студентку. Правда,
немедленно следует поправка: не соблазнял, была большая взаимная любовь.
(Для справки: в подобных случаях маленькой любви в природе не существует.)
Затем влюбленный аспирант робко признался девушке, что он женат, и жена,
племянница советника французского посольства, ждет его в Париже. Гордая
студентка, хоть и была беременна, про беременность ничего не сказала,
залепила Антоше в морду и перешла в педагогический институт, чтоб мерзавец
навсегда исчез из ее жизни, ибо порядочные люди так не поступают.

Разумеется, я уже догадался, куда Н.К. клонит. В конверте на столе небось
фотографии приготовлены. Ограничится ли наша свиданка банальным требованием
денег (что неудивительно в ситуации Н.К.) или начнут меня шантажировать? И
кто там в соседней комнате? Дверь плотно прикрыта, да стены картонные. Все
слышно. Товарищи из КГБ подстроили западню? Какая топорная работа!

H.К.:

- Антоша, неужели ты ничего не помнишь? Еле-еле тебя разыскала. Фамилию
изменил, законспирировался, как чистый шпион.

"Чистый шпион" бубнит:

- Гололед. Машину занесло на вираже. Десять раз перевернулись, пока не
врезались в дерево. Отшибло память.

Крик:

- Надо было бы, чтоб другое тебе отшибло! Все мужики сволочи! Как в постель
лезть - помнят...

И так далее и тому подобное. Полный подарочный набор. Базар русской бабы.
Никогда не слыхали? Ваше счастье.

Ну, думаю, какой ты везунок, Антон Сангустов. Легко отделался, всего лишь
по роже вмазали. Кто же тебя, сердечного, надоумил вовремя брякнуть про
жену в Париже? И еще я думаю, что пора "товарищам" высунуться, ведь
истомились за дверью. Любопытно, с чем они высунутся. Местная инициатива
или нарушение конвенции? По правилам Системы я в акциях против страны, в
которой родился, не участвую, но и меня оттуда не трогают.

Действительно, дверь скрипит. Появляется девочка лет восьми в синем длинном
платье безобразного советского пошива. Короткие вьющиеся волосы закрывают
лоб. Смотрит на меня волчонком.

Я смотрю на девочку. Красивая, похожа на мать. А глаза мои. Я бы ее и на
улице узнал.

Ее Высочество Моя Дочь.

- Пойдем, - говорю, - купим тебе джинсы.

Пошли.

Через неделю я их перевез в новую двадцатиэтажку на бульваре Сульт. Я
понимал, что Н.К., бесспорно, женщина выдающихся качеств. Отважилась
родить, не рассчитывая на мою материальную помощь. Растила девочку
самостоятельно. Прошла все унижения в ОВИРе и добилась выездной визы по
израильской линии, хоть сама была стопроцентно русской. Сломала
сопротивление французской бюрократии (французы советских эмигрантов не
жаловали) и приехала в Париж. Все так. Но я никогда не простил Н.К. этот ор
в присутствии ребенка.

...Впрочем, может быть, и простил. Однако чуть что - базар возобновлялся.
Основной мотив: ты для Нас Никогда Ничего Не Делал! Поэтому с девочкой у
меня отношения налаживались долго.

(В скобках замечу, что до сих пор для меня загадка, почему Система дала
сбой. Повторяю, не в правилах Системы посылать родственников к Особому
агенту. То ли противоречия двух сторон обострились настолько, что не
пожелали согласовывать? То ли в Москве порешили таким образом выбросить
меня из игры? Или убедились (что вероятнее всего): Н.К. - замечательная
скандалистка, любые системы разнесет в клочья, лучше с ней не связываться,
отправить ее к Сангустову, он, дурень, эту кашу заварил, пусть
расхлебывает.)

А может, мне за труды праведные награда с неба выпала? Моя дочь!

Лет в шестнадцать девочка четко осознала, что она для своего отца не просто
дочка, а Ее Высочество Принцесса. И характер у нее прорезался властный,
максималистский. Мне-то знаком этот характер. Из-за него она и с Сережей...
стоп. Трусливо замолкаю. Если хотите поддерживать добрые отношения со своей
взрослой дочерью (Современные девочки в шестнадцать лет взрослые. У вас
иное мнение? Выбросьте его в форточку), настоятельно рекомендую: 1) закрыть
глаза и ничего не замечать, 2) принимать на веру то, что вам соблаговолят
сообщить, 3) не давать никаких советов, 4) выполнять беспрекословно то, что
скажут - то есть делать все вопреки тому, чему меня учили в Системе. По
контрасту с разведчиком любящий отец должен быть слеп, глух и нем. Впрочем,
я уже догадывался, что пришел конец моим скитаниям во времени и
пространстве. Я тянул резину на службе, не проявляя прежнего рвения
(правда, были две успешные командировки на Ближний Восток и Фолклендские
острова), а когда родилась Анька и я как бы увидел свою дочь в
младенчестве, то понял - пора ставить точку! На страшном суде отвечу за все
содеянное, но Высшая кара пусть меня минует. Самое страшное наказание
человеку - пережить своих детей. Избавьте.

В 1992 году нашелся удобный повод. Рухнула Империя Зла. Я подал в отставку.

* * *

- Папа, что они с тобой сделали? Ты болен? Никогда больше не пущу тебя в
Америку?

Под они подразумевались некие абстрактные нехорошие люди, которые имели
скверную привычку еще с ее школьных лет ломать наши каникулы. У профессора
два с половиной отпускных месяца. Благодать! Но только мы с ней
устраиваемся где-нибудь в Ментоне, загораем на пляже, катаемся на водном
велосипеде, поглощаем мороженое в огромных количествах, как вдруг мне
необходимо лететь в Норвегию или в Гонконг. Зачем? Вызывают для
консультаций. Кто вызывает? Они, нехорошие люди. Из Парижа на пересменку
приезжала мамочка (Н.К.), и потом ребенка отправляли в летний детский
лагерь. Отмечу, что в данном случае Н.К. смягчила конфликт. "Папа едет на
заработок, он вернется с деньгами".

Деньги тогда для нас много значили.

И вот, став свободным человеком, я прилетаю из Копенгагена на Корсику к
дочери. Моя дочь живет как принцесса. Сережа снял дворец на берегу бухты.
Шофер, охранник, обслуга, няня-воспитательница. Утром я купаюсь с Анькой и
Лелей в невероятно теплом море. А вечером Ее Высочество сама кормит меня
ужином. Расслабившись, я вспоминаю прошедший день и неожиданно вижу на ее
лице слезы: "Ты только сейчас понял, как приятно быть с детьми? А я ждала
каникул, так хотела проводить их с тобой, ты же отправлял меня в летний
лагерь!"

Ничего не забыла.

На этот раз я вернулся из Америки без денег, привезя лишь подарки,
заботливо купленные Дженни для всех моих парижских родственников от мала до
велика. Ее Высочество была удивлена. Раньше такого за мной не наблюдалось.

- Папа, ты изменился. Что произошло?

Я наплел с три короба. Вскользь упомянул и про ранение. Лос-Анджелес для
поздних прогулок не приспособлен. Нарвался на разборку уличных банд,
шальной пулей продырявили плечо. И плохо выгляжу потому, что еще не совсем
оправился от лежания в госпитале.

- Отныне гуляешь в Париже. Шаг вправо, шаг влево из Парижа будет
рассматриваться как побег.

Сообщение, что вроде мне полагается пенсия, обрадовало и насторожило.

- Прекрасно. Отдыхаешь и сидишь с детьми. Но сначала пройдешь все
медицинские анализы. Завтра веду тебя к врачу.

Разумеется, о своих калифорнийских планах (то есть о возможных заманчивых
предложениях из американских университетов) я предпочел пока не
распространяться. Ее Высочество любила повторять: "Отец никогда не болеет,
даже не простужается". А тут мне предлагают пенсию. Явно заподозрила что-то
серьезное. Пусть убедится, что я абсолютно здоров, и тогда...

* * *

В полночь позвонил в Лос-Анджелес. Отчитался за минувшие двое суток. И
слышал в трубке, как Дженни стучит по клавишам компьютера.

- Скоро вернешься?

Ну, нахалка!

- ...А я не сразу уехала. Смотрела, как ты стоишь у автобуса и машешь мне
рукой, меня не видя. Потом знаешь, что случилось? По дороге на работу я
заблудилась. Дважды свернула не туда. Маршрут аэропорт - госпиталь выучен
наизусть. И вот такое приключение... Когда тебе удобно, чтоб я звонила? Я
буду сама звонить, иначе тебя разорят телефонные счета.

- За удовольствие надо платить.

- Какое удовольствие?

- Слушать твой голос. Будь я поэтом, я бы сравнил твой голос с шумом
океанского прибоя, шелестом трав, эхом в горах...

- Ревом реактивного самолета...

- Дура. Эхо в горах, пожалуй, точнее. Оно аукается, замолкает вдалеке,
оставляя после себя ощущение загадочности и недосказанности.

- Теперь поняла, почему мне утром звонил Доул.

- Кто?!!

- Твой Доул.

- Зачем?

- Просто так. Наверно, тоже хотел послушать эхо в горах.

...Я всегда умел себя контролировать. Контроль заключался в том, что я
закрывал свой мозг наглухо, как на задвижку, дабы не выскользнуло
какое-нибудь ненужное воспоминание. В Париже решил не пить, не курить,
гулять по многу часов и сбросить эти проклятые десять лет, свалившиеся на
меня в результате "инцидента" в лесу. Наверно, я не пришел еще в былую
форму. Что-то в голове разладилось. И, словно наяву, я видел солдата без
куртки, упавшего на колени, прислонившегося лбом к трактирной стойке. На
белой рубашке расплывалось красное пятно, он харкал кровью, и глаза его
угасали. Теперь все окружающее было ему безразлично, он не отвечал на мои
вопросы. А ведь несколько минут тому назад он яростно сражался за
полногрудую служанку трактира, его сабля лежала на полу... Мне доложили про
дуэль. Я опоздал. Я приказал задержать убийцу и судить военным трибуналом.
Не нашли и не судили. Сработал ложный кодекс чести, никто якобы не знал
удачливого соперника...

Я пил коньяк, курил и размышлял, что означает звонок Доула. Проверка? Что
проверять? Я его предупредил о своем отъезде. И он тут же воспользовался...
Ты забыл, repp профессор: существует безжалостный мир мужчин. За женщин
дрались и стрелялись. Женщин отбивали и уводили. Ты полагал, что тебя
уважают за какие-то прежние заслуги и, дескать, не посмеют... Почему? Доул
подумал: старый хрыч отчалил, неизвестно когда вернется, девушка осталась
одна, небось скучает, он, Доул, помоложе, попробуем подвалить...

М-да... Звонок Доула мне не понравился. Но постепенно коньяк, сигареты -
мои обычные психотерапевтические процедуры! - а главное, голос Дженни,
опять наполнивший комнату (я вспоминал, повторял каждую ее фразу), меня
успокоили. "Ну и как приняли подарки? Ах, так? Можешь обижаться, в
следующий раз я ничего не буду покупать твоему семейству!" Я рассмеялся. "В
следующий раз" - значит, не только у меня дальнобойные планы. Звонок Доула
- ерунда, не обращай внимания...

* * *

Голос ректора звучал не загадочно, не таинственно, не аукался эхом в горах
Голос человека, которому предстоит неприятная встреча, встреча, которой при
всем желании никак не избежать.

- Конечно, я вас жду. Я получил ваше письмо о пенсии.

...Я писал письмо? Ему? О пенсии? Впрочем, когда шла речь об интригах
Системы, я привык ничему не удивляться.

В назначенный час я возник на пороге его кабинета, ректор встал из-за
стола, двинулся навстречу, взглянул на меня, вздрогнул, застыл на секунду,
и вдруг лицо его просияло

- Энтони, вы больны! А я месяц ломаю себе голову и не понимаю, почему вы
бросаете университет.

Затем он спохватился и сделал соответствующую скорбную рожу.

- Ничего, ничего. Не надо отчаиваться. Нынешняя медицина все может.
Надеюсь, это скоро пройдет.

Что "это"? Что может медицина? И если "это" серьезно, почему должно скоро
пройти?

Шквал телефонных звонков, сотрясавших мою квартиру в течение недели, и
несколько посиделок с коллегами в кафе позволили разобраться, что именно
про меня думали и думают в университете.

Слухи о том, что я подал в отставку и что мне положена пенсия, вызвали
veritable stuperfaction (русский перевод: "настоящее изумление,
ошеломление" - теряет в красках). В пятьдесят лет, в расцвете сил,
профессора из университетов не уходят. Неужели какая-то темная история
(совращение малолетних? - кстати, модная тема в газетах), и Сан-Джайста
хотят тихо убрать, вытолкнув на пенсию, чтоб замять дело?

Но когда я наконец вернулся из затянувшегося академического отпуска и все
воочию убедились, что я неожиданно постарел лет на десять, общественность
облегченно вздохнула: "Слава Богу, наш профессор ни в чем не замешан,
просто у него обнаружилась тяжелая болезнь, рак или СПИД, спрашивать не
удобно". И мне намекали, что, если выпроваживают на пенсию из-за СПИДа,
дайте только знак, мы подымем на ноги все кафедры, студенты подпишут
петицию, устроим такой скандал, это ж чистая дискриминация!

Я мягко дал понять, что ничего устраивать не надо. Спасибо за беспокойство
и поддержку. Я прохожу усиленный курс лечения.

Я стал очень популярен на факультете.

В общем, все складывалось отлично. Университетский мир, хоть и разбросан по
пяти континентам, узок. Американцы, если решат предложить мне нечто
интересное, сначала наведут справки. Моя репутация будет выглядеть
безупречной. Сан-Джайст заболел и, не желая висеть балластом на кафедре,
ушел по собственной инициативе. Теперь, выздоровев, он готов пересечь океан
не в погоне за деньгами, а из-за любви к науке. Ценный кадр.

Я чувствовал, что над моей головой разгорается нимб.

* * *

Перед тем как войти в здание, я воровато снял нимб и спрятал его в
атташе-кейс, набитый бумагами. Я невольно сгорбился, и почему-то мне стало
безумно стыдно. Оглянулся. Никто за мной не наблюдает? Персона, которой я
боялся попасться на глаза, в это время, по моим подсчетам, сладко спала на
Диккенс-стрит (