объединенных королевств, человек глубоко
порядочный, никогда бы не совершил против меня враждебного поступка даже из
соображений государственной важности. Но он мог так думать (на Севере
скрывается его двойник, двусмысленная ситуация!), и так могла думать
королева (интересы династии превыше всего!), а при дворе всегда много
искусников, профессия которых - угадывать королевские желания, не
произнесенные вслух, и действовать соответственно.

Я уехал (отплыл на каботажной английской шхуне) в Амстердам, и там
неведомые мне ранее друзья сняли для меня трехэтажный дом на канале
Принцев. На этаже - по комнате, в комнате - два окна, винтовая лестница,
мебели достаточно, все очень рационально и функционально. Я привыкал к
голландской архитектуре, к голландскому быту и к тому, что какие-то силы
мягко, неназойливо, но весьма целеустремленно втягивают меня в особую игру.
Я втянулся в эту игру, хотя предвидел". что для нее не гожусь. Не бывает
короля без королевства, не бывает правителя без власти, остается лишь
амбициозная личность, которой трудно манипулировать. И когда это поняли те
силы, что планировали игру, меня убрали с авансцены, и я очнулся, пришел в
себя (как бы еще поточнее выразиться?) в качестве лейтенанта кавалерии,
окончившего балтиморскую военную школу, и предел моих амбиций был -
дослужиться до полковника, что всех устраивало.

Но это другая история. А рассказываю ее вот к чему. Дворец в Стокгольме
принадлежал королевскому семейству. А далее меня во дворцы не допускали. Я
снимал апартаменты (иногда шикарные), жил в гостиницах, на постоялых
дворах, в казармах, в палатках, в пещере (Южная Африка), в тюремной камере
(Лубянка), в московской коммунальной квартире, но никогда у меня не было
своего дома. Студия на Лурмель - первый мой дом, моя собственность.

Внес аванс, получил в банке кредит. Мне посоветовали поторговаться в
агентстве. Я сказал: "Пусть хозяева снизят цену или продадут студию вместе
с мебелью. Я выкладываю все свои деньги, в пустой квартире мне не на чем
будет спать". Агентство запросило хозяев, и те мгновенно согласились. Я
избавил их от хлопот по перевозке ненужного им скарба. Таким образом я
приобрел меблированную студию в приличном состоянии и подкупил только
книжные полки.

Чтоб так, одним махом, поменять спальный гарнитур?

Правда, моя дочь сменила мне кровать. Обычно, уезжая в командировки, я
оставлял ей ключи от студии. И она провела на Лурмель несколько ночей с
Анькой. Поссорилась с Сережей... Поссорились - помирились, тогда еще войны
между ними не было. Возвращаюсь, а Ее Высочество мне говорит:

- Папа, как ты можешь спать на такой развалюхе? У тебя же в середине
матраса выпирает острая пружина.

Я объяснил: пружина мне не мешает и необязательно спать на середине
матраса.

Дочь знала, что в каких-то вопросах со мной бесполезно спорить. Но когда я
вернулся из следующей поездки, то нашел в студии новое ложе, словно
материализовавшееся из телевизионной рекламы. Предполагаю, как это
произошло. "Ну, - ехидно спросил Сережа. - Вам понравилось на Лурмель?"
"Понравилось, - ответила Ее Высочество, ехидно добавив, что, мол, там никто
их не доставал, не трепал нервы, - вот только Анька спала на острой
пружине".

- Анька спала на пружине??! На, возьми чек и купи своему отцу что-нибудь
пристойное.

...К полдвенадцатому ночи обход полуострова Круазик завершен. Я набрасываю
петлю на калитку, чтоб дети спозаранку не выскочили без присмотра на улицу.
Хороший мы сняли домик, с хорошим садиком, детям здесь раздолье.

На кухне, где мы обычно ужинаем, меня ждет салат, сыр, бутылка вина. Дочь
знает, что я захочу посидеть, расслабиться, пропустить пару стаканчиков.
Надеюсь, она уже спит, ей вставать вместе с детьми, она следит, чтоб утром
они меня не будили.

Курортный режим. Укрепляю здоровье и сторожу покой моих маленьких. Ведь о
такой жизни я мечтал, когда три года тому назад подал в отставку.

* * *

Мы ставили точку. А точка превращается в многоточие. Продолжение следует.
Встреченный восторженными детскими воплями из Парижа приехал Идеальный
Вариант, и его приезд совпал с окончанием запрета на купание. Теперь я мог
спокойно созерцать, как Анька и Леля барахтаются в океане, поддерживаемые
мощными руками человека-волнолома, за спиной которого, надеюсь, моим
разбойникам-пиратам не будут страшны никакие ураганы.

Из суеверия замолкаю. Боюсь сглазить.

Сам я начал практиковать заплывы, постепенно увеличивая дистанции. И
гордился каждым завоеванным лишним метром. Но если сравнить, как и куда
заплывал... Не надо. Когда-нибудь Дженни сравнит мой экономный собачий
стиль с лихим кролем или баттерфляем молодого, загорелого, со скульптурным
торсом (на пляже Санта-Моника много молодых и загорелых, они берут на руки,
как перышко, своих девиц, несут их в океан, девицы визжат и дрыгают ногами)
и подумает... Я догадываюсь, о чем она подумает.

Ладно, позволим себе теоретические рассуждения Беспощадный пожар спалил
рощу. Остались обугленные стволы, черная земля. Снег ложится могильным
покровом под меланхолическую музыку "Времен года" русского композитора
Чайковского. Весенние дожди и солнце топят снег, на пустынном пространстве
появляется мох, потом - островки травы, искалеченные деревья выстреливают
свежими побегами, и вот зеленая роща шумит листвой (с лица моей дочери не
сходит улыбка) - нормальный процесс природы, торжество жизни! Однако
человек, дни которого уже сочтены в небесной канцелярии, наблюдает это чудо
со смешанным чувством радости и боли. Радость естественна, тут ничего не
нужно объяснять, а боль потому, что он помнит прежний пейзаж (здесь
возвышался дуб, на этом месте благоухали кусты сирени), сейчас тоже
красиво, но он любил те березы, ту опушку, тот пенек... Не уверен, что я
достаточно ясно выразил свои мысли. Что вы хотите от старого пня? Но у
старого пня есть право оплакивать (желательно незаметно для окружающих)
тех, кто погиб, сгорел - сгорел и погиб бессмысленно или по чьей-то злой
воле. Старый пень не возродится, не вытянется в стройное дерево, и скоро
притопают с лопатами рабочие лесопарковой зоны его выкорчевывать. Можно
сказать: воспоминания - это эгоизм старости. Можно сказать: воспоминания -
это попытка защитить тот мир, которого уже нет. Попытка обреченных, ибо она
вопреки мудрым законам природы. И защищать тот мир надо было бы еще до
пожара. Все так.

Ужас в том, что независимо от благих помыслов пейзажи меняются. Ничто
никогда не сохраняется на долгий срок. И я, прожив на три мига больше (по
сравнению с вечностью), чем остальные, могу это засвидетельствовать.

* * *

- Вы не хотите начать все сначала? - спросил я Сережу.

- Не знаю, как она, я - нет.

Он посерьезнел, кажется, он ждал этого вопроса.

- Антон Валентинович, я ей не могу простить одной вещи. Помните, когда моя
первая фирма на бульваре Осман лопнула? Компьютеры, посланные в Москву,
разбились при транспортировке. Или их халтурно упаковали, или это была
скрытая диверсия. Я перехватил у немцев выгодный контракт, и в отместку мне
подставили подножку... Лопухом я тогда был. Доверился Этьену, который меня
продал. Короче, потерял миллион. Пришлось закрывать лавочку и объявлять
банкротство. И вот я вернулся домой в слезах и соплях, а ваша дочь мне
сказала: "Я же тебе говорила - не лезь в бизнес. Сидел бы, как раньше, в
страховой компании, получал бы свои пятнадцать тысяч в месяц". И каким
прокурорским тоном это было сказано... С тех пор у нас все пошло
наперекосяк.

Я подумал, что я бы тоже не простил. Хотя редко какая женщина откажет себе
в удовольствии ткнуть мужика мордой в лужу и сказать: "Я же тебе говорила".
Умение поддержать в трудную минуту приходит с годами. А моей дочери было
двадцать пять лет. Откуда опыт? В двадцать пять все шибко умные, каждый
желает доказать свою правоту. Сколько раз на своем веку (умножить на два) я
слышал сакраментальное "яжетебеговорила!". Пожалуй, исключением была
Жозефина Богарне. Но она до встречи со мной успела пройти огонь и воду.
Термидор ее буквально вытащил из-под ножа гильотины, по сравнению с которой
медные трубы, коих все боятся (почему?), показались бы безобидными
причиндалами духового оркестра. И проходила она все это с таким количеством
народу, что просто уже не помнила, что кому говорила.

Стыдно, профессор, сводить запоздалые счеты! Тебе давно не двадцать пять,
однако и ты не хочешь признать простую истину: Жозефина была умной бабой,
гораздо умнее тебя.

...Когда семейная жизнь моей дочери превратилась в сведение счетов, я не
встал грудью на защиту Ее Высочества (по принципу: "Нашу Сарочку
обижают!"), я заметался, перебегал из одного лагеря в другой, вел себя как
трусливый соглашатель, выслушивал доводы обоих (сепаратно) и соглашался с
каждым. И не потому, что надеялся залатать прорехи в том, что трещало по
швам, и не потому, что уже была Анька (хотя, конечно, именно потому) - нет,
я пытался сохранить объективность, рассуждать логически, а по логике
получалось: каждый из них по-своему прав.

По-звериному, инстинктивно, я любил и люблю мою дочь. И я любил Сережу.

Я им восхищался.

Мне не приходилось встречать таких одаренных людей. Разумеется, я общался
(повезло) с Великими, с Гениями, с мудрыми политиками, талантливыми
военными, проницательными разведчиками. Я понимал, из какого теста они
сделаны и что они, в первую очередь, сделали себя сами - упорным трудом,
жесткой дисциплиной, устремленностью.

А Сережа был самородок, самоучка. И учился он так же легко, как дышал. Он
пролистывал книгу и запоминал ее с первой до последней строчки. Иностранные
языки он схватывал на лету, без учебников. Профессией бизнесмена он овладел
играючи, ибо, по сути, он был игрок. Азартный игрок. Недаром потом он
дважды сорвал банк в Монте-Карло.

Я его спрашивал: "Почему ты снял контору на бульваре Осман? Это же безумно
дорого".

- Адрес, А.В. (иногда он звал меня по инициалам - А.В.), важен адрес.
Контора в пригороде Парижа мне обойдется в десять раз дешевле. И когда туда
придет клиент, он предложит контракт на тридцать пять тысяч. Тот же клиент,
придя ко мне на бульвар Осман, предложит контракт на два миллиона.

Конечно, это только для меня была наука за семью печатями, для любого
бизнесмена - элементарная азбука. Но Сережа, сняв контору на бульваре
Осман, вытащил все из заначки, за второй месяц loyer ему нечем было бы
платить. Кто бы еще так рискнул? Какой финансовый авторитет такое
порекомендует? Сереже оказалось достаточно одного месяца, чтобы
развернуться. Он подписал контракт на полмиллиона.

Он рисковал. Он все время рисковал и выигрывал. Он ставил себе вроде бы
недостижимые цели, и у него получалось.

Разумеется, смешно сравнивать, не те масштабы, однако я сравнивал взлет
Сережи с итальянской кампанией Бонапарта. Тогда будущий Император побеждал
играючи, вопреки всем военным доктринам, он выигрывал даже на своих
ошибках. Но Бонапарт был генералом, профессиональным военным, и в его
активе уже значился блистательный штурм Тулона.

А я случайно наблюдал, как Сережа принимал у себя на бульваре Осман
советскую делегацию во главе с министром. Беседовали на равных. Ну кто
этому научил мальчишку, у которого за спиной была лишь
среднеобразовательная школа?

Эмигрировав во Францию, он расклеивал афиши, перебивался работой
"по-черному", относительно стабильный заработок у него появился после того,
как он окончил компьютерные курсы.

И сначала недостижимой целью была для Сережи моя дочь. Он слышал, как я ее
иногда называю, и повторял за мной: "Ваше Высочество, не изволите ли?.."

Ее Высочество упорно отбрыкивалось, отказывалось изволить.

Уломал, упросил, добился.

И принцесса наивно поверила, что навсегда останется для милого скромного
мальчика Ее Высочеством, а мальчик, устроившись в страховую компанию (есть
все же разница между страховой и итальянской), будет прилежным клерком и
приходить домой в семь вечера.

И вдруг он пустился в самостоятельное плавание, сделал ставку на торговлю с
Москвой, где пропадал месяцами.

"Его испортили большие деньги, - говорила моя дочь, - ты не видел, папа,
как в Москве около него вьются холуи, вьются и раболепствуют, а я это
видела".

Потому она искренне обрадовалась, когда Сережа прогорел, подумала, что
отныне все будет, как раньше, она снова станет главной в его жизни, она и
Анька.

Да, Сережа упал, больно ударился, но не разбился. Теперь он работал дни и
ночи, наверстывая потерянное. И эту его работу моя дочь ценила и всячески
ему помогала, это ей казалось нормальным. Как-то она дала мне прослушать
кассету, на которую он диктовал технический перевод. Сразу после последней
фразы раздался мощный храп. "Он диктовал до пяти утра, - с гордостью
комментировала дочь, - и уснул тут же за столом".

Я никогда не спрашивал Сережу, чем он занимается и почему фрахтует самолет
за сорок тысяч долларов, чтобы прилететь на пару часов в Берлин или Женеву.
"Кто не любит спрашивать, тому не соврут". И моя дочь, в какой бы стадии
отношений она ни была с Сережей, никому не рассказывала о его делах. Во
время того разговора в кафе, о котором я вспоминаю, Сережа сам много
говорил о банковских операциях, о танкерах, сухогрузах, о том, что пора
уходить из России (там становится опасно вести бизнес), о своих связях с
крупнейшими финансистами Америки, Израиля, Арабских Эмиратов (очень
удивлялся, что мне неизвестны их имена), о планах внедрения на рынок
Юго-Восточной Азии - я пропускал все это мимо ушей (Биржа, импорт, экспорт
- абракадабра для моего слабого ума), я просто им любовался. Большому
кораблю - большое плавание! Правда, моя дочь предупреждала: "Папа, все, что
говорит Сережа, дели на двадцать". Но даже если разделить на двадцать...

- Если ты сколотил себе такое состояние, остановись, отдохни. Пользуйся
благами жизни.

Он посмотрел на меня очень внимательно:

- А что прикажете делать, А.В.? Перетрахать всех телок? Скучно. - (Это он
мне говорил, отцу его жены. Увы, ни для кого уже не было тайной, что у
Сережи - букет топ-моделей, а у Ее Высочества - Идеальный Вариант...) - Мне
интересно то, чем я сейчас занимаюсь. Представить себе не можете, как
интересно. По сравнению с этим рулетка - игра в подкидного дурака. Знаю,
что я рискую. Я сижу на переговорах и чувствую: меня фотографируют скрытой
камерой. Проверяют.

Вот эти слова меня насторожили. Да, я отстал от нынешних темпов, науку
бизнеса мне не постичь, но все-таки кое в чем я еще разбираюсь и понимаю,
когда и для чего снимают скрытой камерой.

И я чуть было не сказал: "Сережа, я не смогу тебе помочь. Не смогу тебя
выручить. Ведь я ушел из Системы".

Не сказал. Не имел права этого говорить. Никто из моих близких не
догадывался, что я был в Системе. И предложение о помощи в сослагательном
наклонении звучало бы как попытка продать прошлогодний снег. В ответ
молодой преуспевающий бизнесмен только бы рассмеялся...

Они нажали на гашетку автомата и решили, что поставили точку. Та-та-та-та.
Очередь прошила стеклянную дверь. Та-та-та-та. А получалось многоточие.
Неужели они думают, что я это забуду? Что они уйдут безнаказанно? Что
заткнули мне рот пенсией?

Леди и джентльмены, месьедам, господа-товарищи или как вас там? -
продолжение обязательно и неотвратимо последует.

* * *

Вечером я пошел в центр города кратчайшей дорогой, чтобы успеть купить
новую телефонную карту до закрытия табачного киоска. Налетел ливень, и я
спрятался в телефонной кабине. Как-то сразу стемнело. Капли барабанили по
стеклу, а при сильном порыве ветра - били шрапнельным зарядом. Глупо
торчать в кабине и не звонить, но старой карточки хватит минуты на три.
Разговаривать три минуты - еще глупее.

Дождь не собирался утихомириваться. Набрал номер Лос-Анджелеса. Слава Богу,
секретарша в момент соединила меня с Дженни.

- Ку-ку! Ты заказала билеты на самолет? Говори быстрее, у меня кончается
карта.

- Дай мне номер твоей кабины. Я перезвоню. Не спорь. Разговор будет долгим.

Я всегда за долгий разговор. Тем более что при такой погоде ни одна собака
не станет топтаться возле будки, намекая, дескать, месье, просьба
закругляться. Никакой хозяин в такую погоду собаку на улицу не выгонит.
Однако мне не понравилась интонация.

Аппарат утробно загудел. Я снял трубку.

- При-и-вет! Как дела?

...Вроде бы тон нормальный.

- Порядок. Плаваю. Гуляю. Молодежь отбивает у меня хлеб, в том смысле, что
все заботы о детях взяла на себя. В общем, веду паразитический образ жизни,
который, естественно, должен вызывать активную неприязнь у рабочего класса
в Лос-Анджелесе.

- Что это за шум?

- Какой шум?

- Я слышу какой-то шум.

- Это дождь. Хлещет по стеклу.

- Здорово. А у нас жара как в печке.

- Поэтому я и спрашиваю о билетах.

- Я написала тебе письмо.

- Письмо куда?

- В Круазик "до востребования". Через неделю пойди на почту.

- Первое письмо от тебя. Прочту с превеликим удовольствием.

- Насчет удовольствия - не знаю.

- Дженни, что-нибудь изменилось?

- Ничего не изменилось, Тони. Я по-прежнему тебя жду. Просто я не смогу
приехать в Париж. Не получается.

- Самурай-кровопийца не отпускает? Эксплуатирует детский труд?

- И то и другое, Тони, кто-то из нас двоих должен зарабатывать деньги. Ну
вот, обиделся. Теперь понимаешь, почему я предпочла подробно объяснить все
в письме? В Америке туго с отпусками. Япошка со скрипом разрешит мне одну
поездку. Либо Париж, либо Израиль... Тони, если бы ты был миллионером и
взял нас с Элей на содержание...

- Значит, все дело в деньгах?

- Тони, ты как ребенок. Всегда, всюду все дело в деньгах. И моя работа на
фирме заключается в том, чтобы следить за балансом...

Дождь прекратился так же внезапно, как налетел. С цивилизованной набережной
Круазика смыло публику. Официанты скучали в дверях ресторанчиков. Зато на
рыбном причале орали и суетились чайки. Рыбный причал служил для них домом.
Рыбацкие суда приходили утром, а чайки тут дежурили круглосуточно. То, что
называется: "не отходя от кассы". Они плотными рядами сидели вдоль
бортиков, сталкивали друг друга, взлетали, пикировали в воду, находили себе
свободное место на бортике и опять собачились и базарили. Что они делили?
Ведь рыбы не было... Я прислушался к их крику, и мне показалось, что на
разные голоса они вопили одно слово:

- Деньги, деньги, деньги!

* * *

Удивительно, но я воспринял эту новость с некоторым облегчением. И не
потому, что я мог себе позволить остаться в Круазике еще на пару недель
(хотя кто знает? такое близкое и продолжительное общение с детьми случалось
не так часто, и учитывая мои намерения слинять из Европы...), и не потому,
что тем самым снимались финансовые проблемы (программу-минимум я бы
обеспечивал, однако я замахивался на программу-максимум), - нет (ехидный
вопрос: почему "нет", профессор? а если "да"?), нет, десять раз "нет!"
(десять раз достаточно?) На мой взгляд, Дженни поступила разумно, согласно
моей (мужской) логике. Если у нас, у обоих, действительно серьезные планы
на будущее, то тогда ее поездка в Париж - авантюра. Конечно, обидно,
досадно - ждал, готовился, хотелось бы увидеться, и, вообще, своего рода
подстраховка - но это, скорее, женская логика. Как будто мы с Дженни
поменялись местами. Я торопил события, как влюбленная баба, а она рассудила
строго, по-мужски. Над нами висит госпитальный долг, и я пока ничего не
добился от американских университетов. Сначала надо решить эти вопросы,
капитальные, все остальное - блажь. В конце концов, от арифметики никуда не
денешься, и, наверное, Дженни выписала цифры...

Интересно, что все-таки она мне написала?

Я приходил на почту к окошку "до востребования", как на работу. Письмо
затерялось. Что естественно. Ведь Дженни не знает почтовый код Круазика.

Глазам своим не поверил, когда мне вручили конверт.

Вскрыл дрожащими пальцами. Прочел. Сел в кафе, выпил кофе, закурил,
перечитал. Посмотрел листок на свет.

"Не обижайся. Тебе тольк