то устроил
университет. Любопытно знать, как отвечал этот якобы аспирант на звонки из
Европы... "Здравствуйте, мадам Сан-Джайст. Не беспокойтесь, в одиннадцать
вечера вашему мужу привозят горячий ужин из ресторана". Стоп, Дженни, ты же
поклялась не возникать и не задавать щекотливых вопросов.

Она рассказала о свидании с Предметом.

- Понимаешь, он отмахнулся от меня. Бросил кость.

- Он не дурак. Осторожничает, проверяет. Подымешь лабораторию, он предложит
еще что-нибудь.

Вот так. Искала сочувствия, получила Волгу, впадающую в Каспийское море.
Ему с ней удобно, не нужно напрягаться, очень понятливая попалась девочка.

Он что-то заподозрил.

- Ты как-то загадочно на меня смотришь.

- Тони, за кого мы пили? За меня и Элю? Какая идиллия. И нет проблем. Я
думала, думала и решила. Я не хочу быть твоей женой. Слишком много
осложнений. Боюсь, я их просто не выдержу. Пустим все на самотек. Нам ведь
и так хорошо?

На секунду ей показалось, что промелькнул кадр из фильма. Вместо Тони -
парализованный писатель.

Куда девалась профессорская осанка? Забормотал что-то сумбурное:

- Дженни, почему? Я тебя люблю. Для меня ты - моя жена. Моя будущая жена.
Проблемы есть, но это мои проблемы, и я не хочу тебя в них впутывать. Мне
не нужен легкий романчик. Дженни, пожалуйста, возьми свои слова обратно...

Тони отодвинул тарелку. Закурил.

Дженни созерцала картину. Разумеется, она догадывалась, что герр профессор
принадлежит ей. Знать бы, до какой степени. Наполовину беременных не
бывает. Ты сам, Тоничка, мудро рассудил, что Предмет не дурак,
осторожничает, проверяет. Вот и я не дура. Проверка. И если это не реакция
на испорченный вечер - извини! - то позволь мне загнать еще пару иголок.
Терпи.

Он закурил вторую сигарету.

- Я забыл, с кем имею дело. Чуть расслабился, зазевался - и получил лапой с
когтями по морде.

- Помнишь у Киплинга, Тони? "Я буду добр к твоим женам, Руб, сколько бы их
ни нашел". Напрасно ты не ешь, дома ужина нет.

- Я не могу делать резких движений, Дженни. Резкие движения причиняют боль.

- Тони, я не тяну тебя за язык. Не ляпни что-нибудь такого, о чем потом
будешь сожалеть. Я никому не желаю того, чего не желаю себе. Поэтому
предлагаю разумный вариант. Хватит курить.

- У нас с тобой нет разумных вариантов.

- Как скажете, герр профессор. Учти, я в ситуацию несчастной и покинутой
девочки не попаду. Не мое амплуа. В любом случае я не хочу больше слышать
внезапных "я уезжаю". Ты свободный человек, мотайся по всему свету, однако
сроки предварительно согласовывай со мной. Почему ты задержался в
Вашингтоне? Кто-то приехал из Европы?

По его взгляду поняла, что не промазала. И закусила удила.

- Тони, в Америке все легко проверяется. Наводить справки по телефону - моя
профессия. В Вашингтоне ты прочел две лекции Какого черта ты там торчал?

Жалкое выражение его лица сменилось осмысленным. Последовал пассаж:

- Если ты когда-то был связан с системой, система тебя не отпускает, даже
если ты из нее давно ушел. Как только ты начинаешь что-то раскапывать,
раскапывать для себя, система это чувствует и спешит установить контакт.
Контакт всегда возникает в причудливой форме. Коллега из университета,
пригласивший на лекции. Попутчик в самолете в соседнем кресле. Врач,
приехавший домой по вызову. Хозяин маленького придорожного мотеля (мотель
затем может как сквозь землю провалиться). Официантка в ресторане,
откровенно намекающая. Кстати, юную девицу, смело севшую ко мне за столик в
кафе самообслуживания, я, честно говоря, принял за контакт. Система
достаточно умна и денежные вознаграждения не предлагает. Принцип системы -
взаимная выгода. Вы - нам, мы - вам. То, что вы ищете, мы постараемся
найти. А вы, пожалуйста, просмотрите эти материалы. Если вам удобно
работать в Эмпайр Стейт Билдинг, не беспокойтесь, мы там снимем этаж.

- Если ты думаешь, что я хоть что-то поняла...

- Я объяснил в общих чертах. Дальше говорить не имею права.

- Тони, раз я показалась тебе юным контактиком, скажи, кто меня послал.
Иначе я умру от любопытства. Система конкурирующих фирм? Масонская ложа?
Инопланетная система? От тебя всего можно ожидать. Ты выстроил в своей
башке светлое будущее, в котором я занимаю определенное место. Если это так
- а не подлая попытка уйти от скользкой темы, запутав меня в системах
(системах координат?), - то я имею право кое-что знать. Обещаю тут же
забыть и заткнуться на всю жизнь.

- Система многолика.

- Тони, кто "мы"?

- В данном случае - ЦРУ.

- Мисс, - Дженни показала официантке на Тонину тарелку, - сложите это в
пакет. Мы возьмем все с собой.

* * *

- Тони, что ты там копаешься наверху? Я разогрела ужин.

Естественно, он спустился с перекошенной рожей.

- Интересно, - ангельским голосом пропела Дженни, - что я сейчас услышу?
"Дженни, иди спать, я ужинаю один". Или "Никогда с тобой не буду говорить
ни о чем серьезном". Или... "я улетаю завтра в Вашингтон"?

Она легонько прижалась к нему, но ловко вывернулась из его рук.

- Садись. Ты надутый, как Эля. Обидели, обидели, обидели. Что ты пьешь? У
нас, как в Греции, все есть. Сознайся: системный город ты нагородил в
корыстных целях - поужинать в привычной обстановке.

- Зачем ты меня дразнишь?

- Потому, что ты лгун и негодяй. Скажи, откуда приезжали визитеры в
Вашингтон? Обрати внимание, я не спрашиваю кто. Абсолютно неинтересно. До
лампочки. Обещала не задавать вопросов? И ты поверил? Никогда не имел дела
с бабами? Скажи, никогда? Так откуда? Жажду расширить свои географические
горизонты.

- Из Москвы.

- М-да... С тобой и впрямь не скучно. Как ни странно, эта информация меня
успокаивает. Но все равно ты лгун и негодяй. Поначалу меня заманил, а
теперь крутишь динамо бедной девочке.

Опять его лицо передернуло.

- Вот ты о чем. Тебе недостаточно...

- Тони, тебя так приятно дергать за ниточки. Умора. Ведь я изучила каждую
твою реакцию. Если ты об этом, ты прав. Мне недостаточно. Всегда буду тебя
хотеть. Такая постановка вопроса устраивает? Продолжаю. Чем ты меня взял?
Своими историями. И только я вошла во вкус, как ты стал отлынивать от
работы. Профессор, сегодня вы читаете лекцию мне персонально. Готовьтесь.
Ты так классно рассказываешь! "Ее взгляд пронзил сердце того, кто был
предназначен ей судьбой"...

- А как бы ты сказала?

- Да просто у него на нее все время стоял. Понимаю, это не стиль
восемнадцатого века. Между прочим, в лекциях ты гораздо откровеннее на
сексуальные подробности. Пожалуйста, почаще. Жозефина ему делала?

- Дженни!

- Что?

- Побойся Бога!

- Почему?

- Речь идет об императрице Франции.

- А разве императрица не строчила? Ладно, сегодня оставим Жозефину в покое.
Что произошло дальше с Сен-Жюстиком? Помню, помню, капитан Жером Готар.
Профессор, умоляю...

Тони вздохнул:

- Это были самые черные годы его жизни.

IV. ПОЛКОВНИК ГОТАР

Это были самые черные годы моей жизни. События неслись стремительно, как
конница Мюрата, имперский орел распластал крылья над Бельгией, Голландией,
Италией, Баварией. Великая армия разбила свой бивуак на правом берегу
Рейна, а мои часы остановились - сломалась пружина, кончился завод.

Десять лет я провел в казарме, обучая новобранцев военному ремеслу. Капитан
Готар, инструктор, без всяких перспектив продвижения по службе.
Продвигаться можно было в войсках, которые неумолимо продвигались на
восток. Но я давно перестал писать рапорты о переводе в действующую армию,
их явно клали под сукно. И однажды мне намекнули: не возникай. Я понял, что
мне предназначено быть достопримечательностью казармы, своеобразным
памятником старины. Наверно, новичкам показывали: вот плац, вот конюшня,
вот ворота с вензелями, оставшимися со времен королевской гвардии, а вот
капитан Готар, вечный тыловик, который до конца своих дней будет
командовать учебным эскадроном.

Менялось начальство, менялся офицерский состав. Как быстро делались
карьеры! Мой бывший приятель Отеро получил генеральские эполеты, мой бывший
соперник Мишель Ней - маршальский жезл и миллионное состояние, моя бывшая
любовница восседала на троне... А я привык за неделю до выдачи жалованья
считать мелочь в кармане. Грустная необходимость Мне полагалось 233 франка
в месяц. Весьма не густо, учитывая высокие парижские цены. В действующей
армии все было за казенный счет, плюс различного рода надбавки. В тыловых
гарнизонах офицеры платили из собственного кармана. Я находил такой порядок
разумным и рациональным (как и все, что делал Император): люди должны
рваться в боевые части, а не отсиживаться на зимних квартирах. Разве я
поначалу не рвался? Но, как говорят наши чиновники, меня засунули в шкаф.

Уйти из армии, овладеть другой профессией? Какой? Торговать было бы
противно, административные должности, как я догадывался, были для меня
закрыты. Десять лет в казарме не прошли бесследно. Командовать эскадроном,
рубить головы чучелам, перескакивать на коне изгородь, стрелять в
деревянные мишени - вот и все, что я умел. А в казарме крыша над головой,
233 франка, капитанские погоны. И в дивизии ко мне относились с
сочувствием, ибо знали мой послужной список: тяжелое ранение при
форсировании Самбры, частичная потеря памяти.

На мою беду, память вернулась. Вернулась тогда, когда я осознал, что стал
другим человеком. Другой человек в другой жизни. Где революционный
энтузиазм площадей, фанатичная жертвенность якобинцев? Куда все подевалось?
Народ, который когда-то радостно приветствовал Робеспьера, теперь ликовал
при виде Императора. Революционеры-якобинцы, те, кто уцелел, ревностно
служили в министерствах. Желчные журналисты, яро разоблачавшие козни
агентов Питта, ныне пели дифирамбы властям. Писатели, художники, актеры,
ранее кичившиеся своим вольнодумством, на полусогнутых, на четвереньках,
ползком пробирались поближе к трону.

Со смешанным чувством я вспоминал наших врагов - Вернио, Жансоне, Гаде и
других лидеров жирондистской партии. Ладно. Пусть Так сложилось. Или мы,
или они. Но по сравнению с теперешними политиками, обладавшими одним
достоинством - гибким позвоночником, это были ораторы, мыслители.

Память вернулась. Я как бы очнулся в иной стране. Республиканская Франция,
провозгласившая свободу, равенство, братство, сама посадила Бонапарта на
трон, дважды открытым голосованием вручив ему полноту власти!

А ведь я уговаривал Робеспьера решиться на диктатуру, я предвидел ее
неизбежность. "Я уговаривал, я предвидел..." Это походило на склоку под
могильной плитой, где гнили кости моих товарищей и единомышленников. Мы
были забыты, никому не нужны. Нас как будто никогда не существовало. Если
нас вспоминали, то с ужасом и отвращением.

Разумеется, святотатство, неблагодарность судьбе, однако - клянусь! - я
порой завидовал погибшим. Они не ведали, что произошло потом, а я, живой
мертвец, заключенный в склеп казармы, наблюдал все воочию.

Парадокс был в том, что Франция получила почти все, о чем я мечтал Рабочие
имели хлеб и работу, крестьяне - землю. Главное, во что я вкладывал в свое
время столько сил, - была создана Великая Армия, в которой лучшие офицеры
выдвигались на командные посты.

Но, словно в издевку, все это произошло вопреки нашим теориям и убеждениям.

Свободе, равенству и братству наш горячо любимый народ предпочел
спокойствие, порядок и стабильную зарплату. Генерал Бонапарт повел в Италию
голодную, плохо обмундированную армию. В Италии армия, что называется,
отъелась и приоделась. По моей теории, грабеж населения подрывал боевой
настрой войск. Не тут-то было, итальянская кампания - серия блистательных
побед!! Феодальная Европа рушилась не вследствие революционной пропаганды,
а благодаря наступлению французских дивизий.

Каюсь, униженно бью себя в грудь - однажды я усомнился в провидческом гении
Наполеона Бонапарта. Нельзя, никак было нельзя оставлять экспедиционный
корпус в Египте. Одиночное плавание Бонапарта на корвете через Средиземное
море, контролируемое полностью эскадрой адмирала Нельсона, представлялось
мне чистым безумием. Даже если дико повезет и он доберется до родных
берегов, то народ встретит генерала презрением и насмешками: сбежал, бросил
армию на погибель...

Франция встретила генерала как Мессию. Пинком под зад Бонапарт прогнал
Барраса (я не очень рыдал по этому поводу) и установил консульское
правление. И почти тут же исчезли воровство, коррупция, спекуляция, то, чем
так прославилась Директория. Народ почувствовал твердую руку.

И тогда я понял, что ничего не смыслю в настоящей Политике, что настоящая
Политика (с большой буквы), как и военная стратегия - это искусство
появляться в нужный момент в нужном месте, и, на счастье Франции, такой
человек появился. Я не смею о нем судить. Он на своем месте, ему решать
судьбы страны и Европы. Мое же место - казарма. Мои заботы - подготовка к
очередному смотру и подсчеты своих жалких франков, чтоб выкроить себе
денежку на рубашки, вино, сапоги.

По-прежнему внимательно я читал газеты и все меньше книг. Сюжетные выдумки
романистов казались мне тоскливым бредом по сравнению с причудливыми
изгибами моей биографии. Что же касается энциклопедистов, которыми я раньше
так увлекался - Руссо, Монтескье, Вольтер, - да, я перечитывал их труды с
интересом... и вдруг ловил себя на циничной, озлобленной мысли - дескать,
вы целый век искали в муках универсальную истину, а ее играючи нашел
генерал Бонапарт. "Во всех запутанных теоретических философских дискуссиях
большие батальоны всегда правы".

Оставалась загадка Девятого термидора, над которой, честно говоря, я уже не
ломал голову. Те люди, что меня спасли (Зачем? В чем заключалась интрига?
Никогда не узнаю!), теперь должны были вести себя тише воды, ниже травы.
Ведь полицией правил всемогущий Жозеф Фуше, предатель и мой злейший враг.
Тоже романтическая биография: бывший священник, друг и поклонник Робеспьера
в Аррасе, комиссар Конвента, потопивший в крови волнения в Лионе (когда я
сообщил об этом Робеспьеру, Максимильен отмахнулся: "Жозеф малость
перестарался"), и, наконец, организатор Термидорианского заговора.

Жозеф Фуше. Образцовый шеф полиции. Горе мне и горе тем людям, что меня
спасли, если сверхсекретное досье попадет ему в руки. Впрочем, я полагал,
что мои покровители из той породы людей, которые умеют заметать следы.
Между прочим, их давно могли уволить из полицейских служб (сколько было
чисток!). Вообще-то мог проводиться (кем?) эксперимент: сломанная карьера,
мизерная зарплата, тупой, тяжелый каждодневный труд - и все это в течение
долгих лет! - подрубали честолюбивые планы человека надежней, чем
гильотина. Вот о чем нам надо было задуматься, когда мы устанавливали режим
террора. Но у нас не было в запасе долгих лет...

Надо! Не надо! Опять склока под могильной плитой.

Министр Жозеф Фуше выслушивал доклады в своем кабинете и делал пометки на
тайных донесениях.

Капитан Готар в своей маленькой клетушке тоже делал записи на клочке
бумаги. Какие? Стыдно признаться. Столбики цифр. Сколько, кому и за что
должен. Арифметика определяла сознание. И еще требовалось исхитряться,
экономить, чтоб набрать необходимую сумму, ну да, на это самое. Конечно, я
представлял собой неплохую партию для порядочной девушки из бедной семьи,
однако после несчастного романа с Жозефиной мои чувства атрофировались.
Выступать в роли соблазнителя? Пардон. Что у меня сохранилось, так это
понятие чести. Эпоха бескорыстных мастериц прошла. Молодые вертихвостки
жаждали обогащаться (Чем они хуже ростовщиков и спекулянтов? Бесспорно
лучше). Я их понимал. Веяние времени. Короче, примерно раз в месяц.
Исключительно для здоровья. Я предпочитал платные услуги.

* * *

Подготовленные нами полки уходили в действующую армию, дивизия принимала
новых рекрутов. Но сначала устраивали учебный парад, и в этом году маршал
Журдан удостоил смотр своим присутствием, а потом соизволил посетить
казарму, побеседовать с офицерами. Беседа заключалась в том, что маршал
Журдан говорил, а офицерский состав, выпучив глаза и выпятив грудь,
благоговейно слушал.

- Слава Франции, наши великие победы - всем мы обязаны гению Императора.
Господа офицеры, в ранце каждого солдата лежит маршальский жезл. Чтоб
заслужить его, надо проявлять смелость, смелость и еще раз смелость...

(Никто не осмелился почтительно поправить маршала, уточнить, что в данном
случае он цитирует не Императора, а Жоржа Дантона.)

- ...и тут нам пример подает сам Император, когда под убийственным огнем
взял знамя, шагнул первым на Аркольский мост!

Далее маршал Журдан скромно сообщил, что нечто подобное, разумеется, никак
не сравнимое с великим подвигом на Аркольском мосту, произошло в битве при
Флерюсе. Огонь неприятеля был так силен, что наши войска заколебались и
какие-то части попятились. Но он, Журдан, тогда еще полковник, и маршал
Бернадот, тогда еще тоже полковник, подняли древки знамен и повели полки в
атаку, и такой был сокрушительный напор, что враг не выдержал, побежал, и
победа при Флерюсе решила судьбу Революции.

Господа офицеры стоя аплодировали герою.

* * *

...Все было так. Более того, полковник Журдан разработал диспозицию. Все
развивалось согласно его плану, пока наша кавалерия не попала под
шрапнельный огонь и не начала улепетывать, увлекая за собой пехоту. "Надо
сгруппироваться, - закричал Журдан, - даем команду отступать". "Бернадот, -
сказал я, - берите знамя или черт знает что, но так, чтоб солдаты нас
видели. Офицеры, вперед!" "Вас перестреляют, как куропаток", - причитал
Журдан, но мы уже шли с Бернадотом и Бернадот держал знамя. Воздух свистел
и грохотал, но пехота нас увидела. Справа, навстречу противнику,
стремительно выдвигался марсельский полк, и очень скоро я заметил, что
слева от меня, обнажив саблю, идет Журдан.

Потом я понял, что нам помогло. Передовые части неприятеля бросились
преследовать отступающие войска и тем самым помешали своей артиллерии вести
прицельную стрельбу. По всем правилам войны мы должны были пятиться
("перегруппировываться" - эвфемизм Журдана). Наша внезапная атака застала
противника врасплох и изменила ход сражения.

Однако кому теперь интересно, как все происходило на самом деле?
Победителей не судят, победители придумывают лестные для себя легенды,
которые входят в учебники Истории.

Вот уж точно, чего не боялся храбрый маршал Жан-Батист Журдан, так это
появления в зале неудобного и ненужного ему свидетеля. Комиссар Конвента
Сен-Жюст был казнен Девятого термидора на площади Революции. Покойники не
воскресают и не корректируют патетических рассказов. А дисциплинированный
служака капитан Готар вежливо аплодировал почетному гостю казармы и
эгоистически молил Господа Бога даровать ему (Готару, а не маршалу)
увольнительную в город, с тем чтобы какая-нибудь красотка с помощью бутылки
хорошего вина и профессионального мастерства (плакали мои новые сапоги!)
отбила - у Готара, а не у маршала - утомительную привычку вспоминать
подробности.

* * *

Август 1806 года выдался ужасный. Немыслимые для Парижа жара и духота.
Хотелось раздеться донага, прыгнуть в Сену (и никогда не вылезать из воды)
или отлежаться в прохладной темной комнате с закрытыми жалюзи на окнах.
Однако ежедневно полк выезжал на полигон в Монтрђ, и полковник Паскаль
Тордо, командир нового типа - молодой, самоуверенный (он отличился под
Аустерлицем), - нещадно гонял эскадроны по самому солнцепеку. В этот день
четверо моих новобранцев грохнулись наземь в обмороке. Их облили водой из
ведерка и заставили подняться в седла. Я предложил Тордо устроить
передышку, подождать, пока солнце не так будет печь. Зачем напрасно мучить
ребят? Им еще предстоит хлебнуть лиха.

- Готар... - сказал полковник и начал считать про себя до пяти...

Ну не сложились у нас отношения! Он мне нравился, Паскаль Тордо,
энергичный, удачливый, знающий себе цену, а я его явно раздражал. Я был для
него музейным экспонатом из прошлого века, сразу родившимся старичком и
бездарностью. Д