а быть заранее снисходительной
к моим глупостям. И бар ей понравился: в стиле старой Англии, толстые свечи
на столиках, тихая музыка. Заказали дринк, орешки. В такой приятной
обстановке можно даже со мной провести время. (Даже, даже, даже. По
правилам грамматики "даже" обозначает последний предел: "Терпим даже
таракана".)

Доклад свой построил по-научному. Преамбула:

Мол, дескать, и так далее, сама понимаешь, в общем, в целом, в частности,
короче, бывают ситуации, когда бесчеловечно говорить сразу "нет", надо
сделать вид, что подумаешь, обмозгуешь, пусть остается хоть слабая надежда,
а потом он, она, сам, сама воздвигнет, смастерит защитную стенку, и не
будет ощущения острой обиды, поверь моему опыту...

Соответствующая мимика лица, но я проскакиваю минное поле... Я не хвастаюсь
своими подвигами, просто, с твоего позволения, некоторые теоретические
выкладки, экскурс в психологию.

Тезис:

В Истории, то есть в исторической науке, эмоции смазываются, сохраняются
лишь голые факты, поэтому, а не почему-нибудь другому, без всякого подвоха
- какой тут подвох? - я делаю тебе официальное предложение, которое,
естественно, ни к чему тебя не обязывает. Да, у меня была жена, и она была
Королевой. Нас не разводили, однако больше в моей биографии, в моих
биографиях никаких жен не зафиксировано, их попросту не существовало.
Теперь, когда я это сказал, а ты выслушала, это станет фактом твоей
биографии, моих биографий. Понимаю, сейчас тебе смешно, сейчас тебе
плевать, плюнуть и растереть, но, возможно, лет через пятьдесят - женщины
меняются с возрастом - ты вспомнишь, скажем так, осторожно, с положительной
эмоцией, что профессор Сан-Джайст, а значит, и все те, кем он когда-то был,
почтительно просили твоей руки и сердца. Точка. Извини за дурацкую
мизансцену, знаю, что ты торопишься. Спасибо.

Молчание. Непроницаемый взгляд Жозефины. Потом в глазах мелькнули искры.

- Ну, я правильно тебе ответила?

Учитывая некоторую торжественность момента, чинно поговорили о чем-то
нейтральном. Я проводил ее до "понтиака". Она сохраняла дистанцию - не
позволяла мне ни прижиманий, ни прикасаний, мы словно танцевали котильон в
парадной зале. Села в кабину.

- Профессор, благодарю за высокую честь. Теперь, по всем законам жанра,
герои должны уходить твердой походкой, не оборачиваясь.

Что я и сделал. Но, использовав профессиональный трюк разведчика, незаметно
оглянулся. На долю мгновения. Этого хватило, чтобы увидеть, как она припала
к рулю в приступе смеха, как будто не могла больше сдерживаться.

Топая домой, я размышлял, что именно ее так развеселило. Конечно, нелепость
ситуации, помноженная на мою патетичность. Для девочки с обостренным
чувством юмора вполне достаточно. И все-таки... Расстегнутая блузка, и юбка
сильно помята. Дженни строго следит за своей одеждой, она не придет на
работу в неотглаженной юбке. Абсолютно исключено. Значит... Значит, по
дороге ко мне заехала к кому-то, времени было мало, небось сперва не
соглашалась, ссылаясь на то, что беспардонно опаздывает, но тот, к кому она
заехала, просто задрал ей юбку, ну невтерпеж обоим, молодость, кровь
играет. И вот, не успев привести свой туалет в порядок, явилась на скучную
свиданку, а тут ей преподнесли реверанс из девятнадцатого века. Сопоставив
события и временной интервал между ними - умрешь от хохота.

Таковы теперешние нравы и легкомыслие юности. Теперешние? Король был в
летах, однако приказал остановить карету и повел Кристину в рощу. "Я
испачкаю платье, что скажет муж?" - шептала Кристина, но король уже
укладывал Кристину на мокрую траву, он знал, что она тоже этого хочет, ей
нравится его настойчивость, спонтанность желания, и ей плевать на самом
деле, что скажет муж, она придумает объяснение.

* * *

Написал ей звуковое письмо. То есть надиктовал на магнитофон и кассету
положил в конверт. Передам при встрече со словами, мол, если когда-нибудь у
тебя будет плохое настроение, депрессия и т. д. - послушай, взбодришься.
Представляю себе, как она будет слушать мой скрипучий голос, перемежаемый
тяжелыми вздохами. В тексте ни упреков, ни попреков - сплошная ода,
дескать, какая ты замечательная девочка и как я в тебя верю.

Женщины знают, что с годами они изменятся. Женщины не знают, как быстро они
меняются. В пределах одной своей жизни они проживают несколько, иногда
совершенно различных жизней. Оставаться самой собой, с начала до конца,
удается редким, очень сильным, а главное, очень эгоистичным,
эгоцентрическим натурам. Такой была Марлен Дитрих, кинодива тридцатых
годов, мечта мужского поколения, уничтоженного потом во второй мировой
войне. Перед войной в Лондоне, на приеме в шведском посольстве, имел честь
быть представленным фрау Дитрих и наблюдать ее не на экране, а с близкого
расстояния. Эффект, как бы теперь сказали, атомной бомбы. Испепеляла все
вокруг в радиусе десяти километров. И мы с ней, с фрау, были тогда примерно
одного возраста. Лет через сорок, в Париже, увидел ее опять, и я был снова
молодым (сравнительно), а она - старой развалиной. Но какой величественной,
музейной развалиной! Повторяю, Марлен Дитрих - исключение. А обычно старые
развалины вызывают лишь жалость и сожаление.

Ладно, не будем так далеко заглядывать. Я бы хотел быть полезным, какой-то
опорой для Дженни, хотя бы через двадцать лет. Через двадцать лет, может
быть, она бы нуждалась в моей помощи, через двадцать лет, может быть
(наконец-то!), я сумел бы сделать для нее нечто весомое... Увы, есть
предчувствие, что через двадцать лет меня уже не будет.

Помню (все, что с ней связано, прекрасно помню), год назад, на дне рождения
Эли, в русском ресторане, когда Дженни решила, что меня охмурила Зина
(Когда мы с Дженни в одном помещении, ей только кажется, что я на нее не
смотрю. Она постоянно в поле моего зрения. Шпионские фокусы), я подглядел
такую сценку: включили пленку и зазвучала песня из популярного советского
фильма, которую пел знаменитый советский артист, ее возлюбленный, давно и
трагически погибший. Дженни насупилась, губы ее передернулись, и она
вымолвила "Ого!" с такой злостью, будто протестовала, что посредством песни
их любовь (подозреваю, не слишком счастливая для Дженни, но оставившая
заметный след в ее жизни) становится достоянием веселящейся подвыпившей
публики. И вот тогда по ее лицу я догадался, какой она будет через двадцать
лет. То есть я увидел ее, сорокашестилетнюю, и вот к этой женщине, с резко
очерченном ртом и затаенной в глазах обидой, обращены мои слова, которые я
надиктовал на магнитофонную кассету: "Ты лучше всех, умнее всех, красивее
всех, моя девочка, - (пропускаю интимную часть, не предназначенную для
посторонних ушей) - а эту сволочь, что портит тебе существование, ты
сломаешь, разотрешь в порошок, у тебя все, все, слышишь меня, будет хорошо,
я в тебя верю".

Когда-нибудь, ну не через двадцать - через сорок лет, она прослушает мое
послание - если до этого при переезде в другую квартиру или дом не выбросит
кассету на помойку.

* * *

Молли, выражаясь языком охотников, сделала стойку, когда я подсел к ней в
университетском буфете. Орудия главного калибра были извлечены из-под
столика, и Молли приняла такую позу, чтоб я мог созерцать ее кофейные
бедра. Ну согласись, что эффектно, что далеко не каждой удается такой
фортель! Правда, мне это как мертвому припарки, однако на Дженни подобная
картинка - я и Молли Горд в боевой готовности - могла бы подействовать. Я
спросил: не слишком ли загружен мой курс, не злоупотребляю ли я
подробностями? Мне ответили. Из ответа я понял, что пока мне не простили
публичную ссылку на Ларри как на признанного сексолога, но если я буду
настойчив... Подтверждалось мое первоначальное мнение. Я ей нужен для
коллекции и для того, чтобы доказать классу ее неотразимость. Наш романчик
длился бы недолго, но достаточно, чтоб о нем доложили Дженни доброжелатели.

Еще вариант. Разыскать Зину. Перед ней я виноват, однажды я ее уже
подставил, поэтому ей надо обещать нечто стабильное. Должность моей
секретарши, когда я буду директором Калифорнийского Интернационального
Культурного Центра. Выбью для Зины приличную ставку у мистера Литвинова,
ведь он во мне так заинтересован. Если откажет, то буду платить Зине из
своей директорской зарплаты. Как личному секретарю. (Тут Дженни решительно
не поверит: "Ты способен потратиться только на меня. Иначе основную сумму
будешь посылать в Париж дочери".) Ладно, не надо заглядывать так далеко
вперед. Просто сообщим Дженни о своих благих намерениях по телефону. И
пусть думает. Ведь работа директора КИКЦ (Кикц? М-да, звучит как
ругательство) предполагает представительство и вращение в сферах. Значит,
представительствовать и вращаться со мной будет Зина.

Хорошо, если для тебя все это сложно, то потребуй элементарного уважения. И
когда назначают свиданку на перекрестке, скажи, что будешь ждать в кафе.
Зайдет на секунду и увидит тебя в компании с Молли или Зиной, или с
какой-нибудь особой женского пола студенческого возраста. Сделай хоть
что-нибудь!

..."Темно-синяя стрела" затормозила у светофора. Черная пантера взяла
конверт, небрежно бросила его в бардачок, где у нее набор музыкальных
кассет для дорожного пользования, махнула мне лапой из окна и укатила на
охотничий промысел. Звериное чутье. Знает, что я валяюсь растерзанным
полутрупом в кустах, что не способен к малейшему сопротивлению, что для
меня и так праздник получить от нее мимолетную улыбку, что весь сегодняшний
вечер буду вспоминать эти пятнадцать секунд у светофора. Разобью их на
стоп-кадры, буду их перебирать, рассматривать и сравнивать с прошлым разом.
И с умным видом размышлять: в прошлый раз она сделала лапой так, сегодня
иначе - что бы это значило?

* * *

Через двадцать лет все ясно. Ни тени сомнения. Лишь бы смог прожить эти
годы, не потеряв формы.

А через сорок лет? Ты бы продолжал любить Дженни? Она не сохранится, как
Марлен Дитрих, слишком щедрая натура... Она раздает себя без оглядки - Эле,
работе, карьере, и тем, кто с ней сегодня, и тем, кто с ней будет завтра. И
на тебя, дурака, столько сил потратила... Ты привык к определенному кругу,
где на первом месте - служба. Ни один твой коллега не прожил сорок лет
семейной жизни. Может, и было такое, но ты этого не знал. Ты получал
оглушительный удар по башке, то есть новое назначение в другом времени и на
другом континенте. Неужели существуют мужчины, которые способны прожить с
одной и той же женщиной сорок лет? В газетах пишут - да, я таких не видел.
Потрогать бы их руками. Из какого материала они сделаны?

Корректнее сформулировать вопрос так: неужели существуют женщины, с
которыми хочется прожить сорок лет и более? (Их ты потрогать руками не
жаждешь?)

Однажды Дженни ядовито заметила: "Профессор, ты же скрытый женоненавистник!
Тебе приятны только молодые и красивые. Уродливых и старых ты терпеть не
можешь!"

Я не отрицал. Я объяснил. Тогда (тогда я жил еще на Диккенс-стрит) она
слушала мои объяснения.

Вот, извольте:

Нет уродливых и старых. В природе все разумно и уместно. И жар-птица и
крокодилы. Страшны превращения. Да, женщины меняются, и это естественно. Но
никогда жар-птица не превращается в крокодила, а юная красавица
превращается в жирную старуху с бородавками на лице. За что? Это
несправедливо. Это ошибка Создателя. Более того, это преступление. За это
надо наказывать ("Рубить Создателю голову", - подсказала ехидина), женщины
такой участи не заслуживают. Не бывает старой медведицы, бывают медведицы,
волчицы, тигрицы... Дикий мир? Ослабевших съедают? Возьмем домашних
животных. Старая лошадь, если за ней элементарно ухаживают, то есть кормят
и моют, отличается от юной кобылки лишь отсутствием резвости. Не бывает
старых собак, бывают больные собаки. Или женщина чем-то прогневала
Создателя? Может, он был так очарован Первой Женщиной, поклонялся ей, как
Богине, а она изменила ему с Дьяволом рогатым, наставила рога? Кстати, это
выражение "наставить рога" пришло из тьмы веков. Ну, дуреха, ну, Бес
попутал. Создатель, как же сильно он ее любил, чтоб так страшно проклясть
весь женский род! Другие ведь не виноваты. Или Создатель понял, что сам
заложил в женщинах нечто порочное. "Я тоже порочна?" - "Ты святая". - "Ты
бы смог меня любить в течение всей моей жизни?" - "Клянусь". - "Тебе легко
клясться, - сказала ехидина. - Ты знаешь, что не доживешь до моего
преклонного возраста, сам мне в этом признался".

...Легко клясться. Права, как всегда. Ведь двести лет мудрая Система меня
баловала (спасибо, господа начальники!): мне не довелось увидеть ни одну из
своих любовниц в доме. В моей памяти они остались навечно молодыми.

Разрази меня гром! Опять не помню, как ее звали. И ко мне она не имела
никакого отношения. Назовем ее миссис N. Там был любовный треугольник.
Миссис N, он и ее соперница. Он ушел от миссис N к сопернице, потом
вернулся, стоял на пороге ее дома под дождем, его шатало (не то от горя, не
то от виски), соперница прибежала, пыталась увести, он ее отталкивал и
просил, умолял миссис N, ну и все такое прочее. Я оказался случайным
свидетелем этой сцены. И вот победный блик в глазах миссис N я запомнил.
Она стоит в освещенном проеме двери, и эти двое под дождем возятся на
ступеньках, жалкие, мокрые... Апогей торжества! Через пять лет я встретил
миссис N и еле узнал. Ее стало в четыре раза больше. Слоновья болезнь. И
вскоре она умерла. Трагическая судьба. Но может, для нее главным в ее жизни
остались те победные мгновения?

К чему это я? К тому, что, пораскинув мозгами, решил: Дженни я бы любил,
что бы с ней ни случилось, и через сорок лет.

Теперь надо поймать ее где-нибудь на перекрестке, когда она, заложив
головокружительный вираж типа "Покрышкин в воздухе", обгоняет "ленд-ровер"
и "кадиллак"! когда она везет триста тысяч наличными и чеками в банк; когда
она, выпросив полчаса из рабочего времени, несется в лабораторию чистить
репу доктору Хофферу; когда на красных светофорах она просматривает в
машине свой готовый отчет для адмирала Якимуры; когда у нее деловой ленч с
клиентом, после чего она летит на конференцию в Сиэтл; когда темно-зеленый
костюм на Диккенс-стрит от нетерпения сучит ногами и перезаряжает ревниво
винчестер, а она спешит на тайную свиданку с неопознанным (неопознанными?)
объектом - так вот, на полпути, на взлете, при посадке, перехватить мою
девочку и сообщить ей эту важную новость.

Думаю, Дженни чрезвычайно обрадуется.

* * *

Женщины меняются очень быстро. Какие пять лет! Прошел всего лишь год с
хвостиком. У нее были глаза рубаки-гусара, которые загорались в моем
присутствии. Наверно, не только в моем. Дженни говорила: Зинка берет
мужиков тем, что делает вид, будто через пять минут даст даром под амбаром.
Тем не менее я запомнил, как она смотрела на меня и повторяла: "Дженни вас
бросит, профессор".

...Мне открыла дверь женщина без возраста. Точнее, молчаливая дама строгого
воспитания, которая в долю секунды заставила меня понять (как это они умеют
сыграть лицом?), что ей будет крайне неприятно, если я по старой привычке
поцелую ее в щеку.

И далее она сидела рядом с Саней или стояла за его спиной (а Саня с кресла
даже не приподнялся), всем своим видом показывая, что ее внимание обращено
только на Саню и меня терпят лишь потому, что он, ее повелитель, изволит со
мной разговаривать. Добропорядочная, преданная, послушная жена, у которой
никогда в жизни (никогда!) не было никаких глупостей.

Я наблюдал эту метаморфозу и восхищался. Как здорово и в какой короткий
срок он ее так вышколил? Что значит попала в крепкие руки. А ты - каша
манная, она бы тебя размазывала по тарелке. И я вспомнил слова Сани: "Вы,
Антон Валентинович, разучились общаться с дамочками. Вы просто забыли, что
бывает с бабой, когда она получает седьмую палку в ночь". М-да,
недостижимые для меня высоты...

Беседа наша шла почему-то напряженно. Видимо, до сих пор Саня не простил
мне, что тогда, в гостинице, я упустил Кабана. И чтоб как-то разрядить
обстановку, я хотел в шутливой форме повторить Сане его теорию "седьмой
палки", дескать, воочию убеждаюсь, что ты оказался прав, но не успел, и
хорошо, что не успел, ибо заметил: Саня сидит в кресле на колесиках, а Зина
тихонько это кресло двигает.

Тогда понятен и его холодный тон по телефону, и почему Саня сразу
предупредил, что не сможет меня ни привезти, ни отвезти. То есть Саня
деликатно намекнул: на него больше нельзя рассчитывать - а я, погруженный в
свои проблемы, не просек и приперся. И взгляд, полный ненависти, что иногда
прорезался и сильно меня озадачивал (за какие это мои грехи?),
предназначался не мне персонально, а всему человечеству, беззаботно
прыгающему и бегающему на двух ногах. Я знаю этот взгляд - так смотрят
люди, которых неизлечимая болезнь застала врасплох и которые пока еще с ней
не смирились.

Что с ним произошло? Что случилось? Вот тут мне хватило такта промолчать.
Саня принадлежал к той редкой породе мужчин, у которых такие вещи не
спрашивают.

Саня заметил, что я заметил колесики под креслом.

- Антон Валентинович, каждый день, лежа на спине, я поднимаю
пятидесятикилограммовую штангу. Я делаю все процедуры. В конце концов я
встану на ноги.

- Он встанет на ноги, - эхом повторила Зина. По ее голосу я догадался, что
она абсолютно в это не верит.

При упоминании Сережиного имени Саня встрепенулся, подался вперед ко мне. Я
начал рассказывать о событиях в Париже, о пополнении семейства
парнокопытных. Точнее, я не рассказывал, а докладывал, как докладывали в
Афгане взводные ротным, а ротные комбату. Саня, как и любой солдат,
возвращаясь с боевых операций, не раз присутствовал на таких докладах.
Только теперь ему отводилась роль и ротного и комбата. И Саня принял эту
роль. Может, посчитал, что после того, как я провалил дело с Кабаном, ему
самому сподручнее взять бразды правления. Может, и видел, что я устраиваю
театр, но уж слишком был велик соблазн вылезти, хотя бы мысленно, из
инвалидного кресла и ощутить себя, хотя бы мысленно, на коне. Думал ли он о
впечатлительных зрителях? Не знаю и знать не хочу. Моей же целью было дать
понять зрителям, вернее, одной-единственной зрительнице, что Саня не просто
приложение к инвалидному креслу, нет, он остается участником сложной
интриги, действующим лицом, а может, и руководителем многоступенчатой
разветвленной операции, суть которой ей, зрительнице, не совсем понятна, да
это для ее же блага - есть вещи, куда женскому полу лучше не соваться.

Для пущей важности я начертил на листке бумаги несколько схем типа "поезд
(субъект) выходит из пункта А в пункт Б, через Г и Д", и Саня деловито их
просмотрел, ибо помнил, что ротный и комбат при докладах всегда глядели на
карту.

- Пидоры гнойные ваши французы, Антон Валентинович, - сказал Саня, -
закрыли, суки, дело.

"Недотягивает Санек до ротного и комбата, - подумал я прежде, чем ответить
- те небось употребляли только ненормативную лексику".

- А русские, Саня, его никогда и не открывали.

- А мы? - спросил Саня.

Посторонним зрителям и слушателям, присутствующим в комнате в качестве
мебели, могло показаться, что под многозначительным "мы" подразумевался как
минимум десант в две-три роты, однако присутствующие в качестве мебели
находились за креслом, а Саня смотрел на меня, и в его глазах опять
прочитывалась ненависть: ко мне, ко всему миру и, в первую очередь, к себе
самому, прикованному к креслу, то есть выбитому из игры, то есть
вынужденному не действовать, а играть комедию перед зрителями и
слушателями, присутствующими в качестве мебели, но явно уже заимевшими над
Саней некоторую власть.

- Мы, - ответил я по-военному, - мы выбираем другой путь. Ты же знаешь,
Саня, что в нашей профессии существует две методики. - (И пусть Зинка
думает, подумал я, что Саня птица высокого полета, что работа в
автомастерской служила лишь прикрытием. Пусть поверит в это или повесится!)
- Следуя одной, надо гоняться за объектом по белу с