.
Все возможности, какие содержит в себе, например,  тысяча  марок,  она  ведь
содержит независимо от того, есть ли она у тебя или ее нет;  тот  факт,  что
она есть у меня или у тебя, так же ничего не прибавляет  тысяче  марок,  как
ничего не прибавляет какой-нибудь розе или какой-нибудь  женщине.  Но  дурак
прячет эти деньги в чулок, говорят  люди  реальности,  а  способный  человек
делает  с  ними  что-то;  даже  к  красоте  женщины  тот,  кто  ею  владеет,
несомненно, что-то прибавляет или, наоборот, что-то отнимает от ее  красоты.
Возможности пробуждают реальность, и нет ничего нелепее, чем отрицать это. И
все-таки в сумме или в среднем всегда остаются одни  и  то  же  возможности,
повторяющиеся до тех нор, пока но  появится  человек,  для  которого  что-то
реальное значит не больше, чем что-то мыслимое. Он-то лишь и  дает  смысл  и
назначение новым возможностям, и он пробуждают их.
     Однако такой человек - явление не очень-то простое. Поскольку его идеи,
если это  не  пустые  химеры,  суть  не  что  иное,  как  еще  не  рожденные
реальности, у него,  естественно,  тоже  есть  чувство  реальности;  но  это
чувство возможной реальности, а оно достигает своей цели куда медленнее, чем
присущее большинству людей чувство их реальных возможностей. Этому  человеку
подавай, так сказать, лес, а другому хватит деревьев; но  лес  -  это  нечто
такое,  что  трудно  выразить,  тогда  как  деревья  означают  столько-то  и
столько-то кубических метров древесины определенного  качества.  Или,  может
быть, лучше  сказать  иначе:  человек  с  обыкновенным  чувством  реальности
подобен рыбе, которая клюет на удочку и не видит леску с крючком, а  человек
с тем чувством реальности, которое можно  назвать  и  чувством  возможности,
забрасывает удочку, понятия  не  имея,  насажена  ли  наживка.  Чрезвычайное
равнодушие к хватающей наживку жизни навлекает  на  него  опасность  творить
совершенно нелепые вещи. Непрактичный человек  -  а  он  не  только  кажется
таковым, он таков и есть - всегда ненадежен, и в отношениях с людьми от него
можно ждать всяческих неожиданностей. Он будет совершать  действия,  которые
означают для него нечто иное, чем для  других,  но  спокойно  воспримет  что
угодно, если только это можно охватить какой-нибудь необычайной идеей.  И  к
тому же сегодня он еще очень далек от последовательности. Вполне,  например,
возможно, что преступление, наносящее ущерб  другому,  покажется  ему  всего
лишь социальным просчетом, виновен в котором  не  преступник,  а  устройство
общества. Вряд ли, однако, пощечина, которую получит  он  сам,  представится
ему позором общества или хотя бы чем-то столь же безличным, как укус собаки;
наверно, он сначала даст сдачи, а уж потом придет к мнению, что этого он  не
должен был делать. И уж  конечно,  если  у  него  отнимут  возлюбленную,  то
сегодня он еще не вполне способен отрешиться от  реальности  такого  оборота
дела и  вознаградить  себя  новым,  внезапным  чувством.  В  данное  Bpei-ля
развитие в этом направлении еще продолжается и  оборачивается  для  отдельно
взятого человека как силой, так и слабостью.
     И поскольку обладание  свойствами  предполагает  известную  радость  по
поводу их реальности, то это позволяет  увидеть,  как  кто-то,  у  кого  нет
чувства реальности и  по  отношению  к  себе  самому,  может  вдруг  в  один
прекрасный день предстать себе человеком без свойств.

        5
Ульрих

     Человека без свойств, о котором здесь  повествуется,  звали  Ульрих,  и
Ульрих - неприятно звать все время по имени кого-то,  с  кем  еще  так  мало
знаком, но фамилию приходится  ради  его  отца  утаить,-  Ульрих  представил
первый образчик своего способа думать уже на рубеже отрочества  и  юности  в
одном школьном сочинении на патриотическую тему. Патриотизм  был  в  Австрии
совершенно особым  предметом.  Германские  дети,  например,  просто  учились
презирать войны австрийских детей, и им внушали, что французские дети -  это
внуки истощенных распутников, которые тысячами  пускаются  наутек  при  виде
германского солдата с длинной окладистой бородой. И совершенно то же  самое,
только с перестановкой ролей н желательными заменами, заучивали  тоже  часто
одерживавшие победы французские, русские и английские дети, А дети хвастуны,
они любят играть в сыщиков-разбойников и всегда готовы считать семью Икс  из
Большого Игрековского переулка, если они случайно к ней  принадлежат,  самой
главной семьей на свете. Их, стало быть. легко склонить к патриотизму. Но  в
Австрии это было немного сложнее. Ибо хотя  во  всех  войнах  своей  истории
австрийцы побеждали, после большинства этих войн им  приходилось  что-нибудь
да уступать. Это будит мысль, и в своем сочинении о любви к отечеству Ульрих
написал, что  серьезный  друг  отечества  никогда  не  вправе  считать  свое
отечество самым лучшим; больше того,  в  озарении,  которое  показалось  ему
особенно прекрасным,  хотя  он  был  слишком  ослеплен  его  блеском,  чтобы
разобрать, что происходит, он прибавил к этой  подозрительной  фразе  еще  и
вторую -  что,  наверно,  и  бог,  предпочитает  говорить  о  своем  мире  в
conjunctivus   potentialis   <В   сослагательном   наклонении,    выражающем
возможность (лат.).> (nie dixerit quispiam - здесь можно возразить...),  ибо
бог создает мир, думая при этом, что сошло бы  и  по-другому...  Ульрих  был
очень горд этой фразой, но, по-видимому, он выразился недостаточно ясно, ибо
поднялся  переполох  и  его  чуть  не  исключили  из  школы,  хотя  никакого
постановления так и не приняли, потому что не могли решить, чем считать  его
дерзкое замечание - хулой на отечество или  богохульством.  Он  воспитывался
тогда  в  аристократической  гимназии   Терезианскего   дворянского   лицея,
поставлявшей самый благородный материал для столпов государства, и его отец,
разгневанный тем, как посрамило его это далеко  от  яблони  упавшее  яблоко,
отправил Ульриха на чужбину, в  одно  маленькое  бельгийское  воспитательное
заведение, которое находилось в захолустном городке, управлялось  с  хорошей
коммерческой  хваткой  и,  при  невысоких  ценах,  недурно  зарабатывало  на
проштрафившихся учениках. Там Ульрих научился презирать идеалы  других  и  в
более крупном, международном масштабе.
     С той поры пролетели, как облака по небу,  шестнадцать  или  семнадцать
лет. Ульрих не сожалел о них и гордости за них  не  испытывал,  на  тридцать
третьем своем году он просто удивленно смотрел им вслед.  За  это  время  он
побывал в разных местах, иногда ненадолго задерживался и на родине  и  везде
занимался как почтенными, так  и  пустыми  делами.  Намеком  уже  дано  было
понять, что он был математик, и больше об этом  не  стоит  распространяться,
ибо на любом поприще, если подвизаешься на нем не ради денег,  а  из  любви,
наступает момент, когда кажется, что прибавление лет никуда не ведет.  После
того как этот момент продлился довольно долго, Ульрих вспомнил,  что  родине
приписывают таинственную способность наделять мечты корнями и почвой, и осел
там  с  чувством  путника,  который   навеки   садится   на   скамью,   хотя
предчувствует, что тотчас же встанет.
     Когда он при этом, выражаясь на библейский лад, устроил  дом  свой,  он
сделал одно открытие, которого, собственно, ждал.  Он  поставил  себя  перед
приятной необходимостью  полностью  перестроить  свое  небольшое  запущенное
владение как пожелает. Все принципы, от чистой  по  стилю  реконструкции  до
полной бесцеремонности, были к его услугам, и, соответственно, все стили, от
ассирийского до кубизма, должен был он мысленно перебрать. На чем  следовало
ему остановить выбор? Современный человек родится  в  клинике  и  умирает  в
клинике, так пусть и живет  как  в  клинике!  -  провозгласил  недавно  один
ведущий зодчий, а другой реформатор интерьера потребовал передвижных стен  в
квартирах на том основании, что человек должен  учиться  доверять  человеку,
живя с ним вместе, и не вправе обособляться  и  замыкаться.  Тогда  как  раз
началось новое время (ведь это оно делает каждый миг), а новое время требует
нового стиля, К счастью Ульриха, замок, каким он  его  застал,  обладал  уже
тремя стилями,  друг  на  дружке,  так  что  с  ним  и  правда  нельзя  было
предпринять все, чего требовали; тем но менее Ульрих чувствовал  себя  очень
взбудораженным ответственностью, накладываемой на него устройством  дома,  и
угроза "скажи мне, где ты живешь, и я скажу, кто ты", которую он то  и  дело
вычитывал в журналах по искусству, висела над его головой. После  подробного
ознакомления с этими журналами он пришел к выводу, что лучше уж ему взять  в
свои руки отделку собственной личности, и  принялся  собственноручно  делать
наброски будущей своей мебели. Но  как  только  он  придумывал  какую-нибудь
внушительно-громоздкую форму, ему приходило в голову, что  ее  вполне  можно
заменить технично скупой, функционально оправданной, а стоило ему  набросать
какую-нибудь истощенную собственной силой железобетонную форму, он вспоминал
по-весеннему тощие формы тринадцатилетней девочки и начинал мечтать,  вместо
того чтобы принять решение.
     Это были - в вопросе, всерьез его не очень-то трогавшем,-  та  знакомая
бессвязность идей и то расширение их без средоточия, которые характерны  для
современности и составляют ее  своеобразную  арифметику,  перескакивающую  с
пятого на десятое, но не знающую единства.  Постепенно  он  стал  выдумывать
вообще    только    невыполнимые     интерьеры,     вращающиеся     комнаты,
калейдоскопические устройства, трансформируемые приспособления для  души,  и
его идеи становились все более и более бессодержательными. Наконец он пришел
к той точке, куда его тянуло. Отец его выразил  бы  это  примерно  так:  кто
может выполнить все, что ему ни заблагорассудится, тот вскоре уже и  сам  не
знает, чего ему желать. Ульрих повторял себе это с великим наслаждением. Эта
подержанная мудрость показалась ему  исключительно  новей  мыслью.  Человека
нужно  стеснить  в  его   возможностях,   планах   и   чувствах   всяческими
предрассудками,  традициями,  трудностями  и  ограничениями,   как   безумца
смирительной рубашкой, и лишь тогда то, что он способен создать, приобретет,
может быть, ценность, зрелость и прочность... Невозможно и впрямь перечесть,
что означает эта мысль! Так вот, человек без свойств, вернувшийся на родину,
сделал и второй шаг, чтобы подвергнуться  формирующему  воздействию  внешних
обстоятельств, на этой точке своих раздумий он просто предоставил устройство
своего дома гению своих поставщиков  в  твердом  убеждении,  что  они-то  уж
позаботятся о  традиции,  предрассудках  и  ограниченности.  Сам  он  только
освежил старые линии, оставшиеся здесь от прежних времен, темные оленьи рога
под белыми сводами зальца, плоский потолок салона, а  в  остальном  прибавил
все, что казалось ему целесообразным и удобным.
     Когда все было готово, он вправе был покачать головой и спросить  себя:
вот, значит, жизнь, которая должна стать моей?.. Он  обладал  очаровательным
небольшим дворцов  дом  этот  просто  следовало  так  назвать,  ибо  он  был
совершенно таким, каким воображают дворцы, этакой изысканной резиденцией для
важного  лица,  каким  его   представляли   себе   мебельные,   ковровые   и
санитарно-технические фирмы, главенствующие в своих  областях.  Только  этот
прелестный часовой механизм не был заведен, а  то  бы  по  въезду  подкатили
кареты с сановниками и знатными дамами;  лакеи  спрыгнули  бы  с  запяток  и
недоверчиво спросили Ульриха: "Милый человек, где ваш хозяин?"
     Он возвратился из заоблачной  выси  и  сразу  же  снова  обосновался  в
заоблачной выси.

        6
Леона, или Смещение перспективы

     Устроив дом свой, надо взять кого-то в жены себе. Ульриховская  подруга
тех дней звалась Леонтиной и была певицей  в  небольшом  варьете;  она  была
высокого роста, стройная и  полная,  раздражающе  вялая,  и  называл  он  ее
Леоной.
     Она  обратила   на   себя   его   внимание   влажной   темнотой   глаз,
болезненно-страстным   выражением   красивого,   с   правильными    чертами,
продолговатого лица и  чувствительными  песнями,  которые  она  пела  вместо
непристойных. Содержание всех этих старомодных  песенок  составляли  любовь,
страдание, верность, одиночество покинутой, шум леса и блеск форели.  Рослая
и до мозга костей одинокая, стояла Леона на маленькой сцене и терпеливо пела
их публике  голосом  домашней  хозяйки,  и  если  в  ее  исполнении  все  же
попадались рискованные в нравственном смысле места, то в них уж и  вовсе  не
было жизни,  потому  что  и  трагические,  и  игривые  чувства  эта  девушка
подкрепляла одинаковыми, старательно заученными жестами. Ульриху  это  сразу
напомнило не то старинные фотографии, не то  красавиц  в  немецких  семейных
журналах давно минувших лет, и, вдумываясь в лицо этой женщины, он открыл  в
нем множество черточек, которые никак не  могли  быть  реальными  и  все  же
составляли это лицо. Конечно, во все времена есть все разновидности лиц;  но
вкус времени выделяет всегда  какую-то  одну  и  возводит  ее  в  счастье  и
красоту, а все другие лица стараются тогда уподобиться такой  разновидности;
даже безобразным это более или менее удается  с  помощью  прически  и  моды,
никогда это не удается лишь тем, рожденным для  странных  успехов  лицам,  в
которых, ничем не поступаясь, выражает себя величественный и  отживший  свой
век идеал красоты прежней эпохи. Трупами прежних вожделений  мелькают  такие
лица в великой пустоте любовного вихря; и когда мужчины  глазели  в  простор
скуки, которой было исполнено пение Леонтины, и  не  понимали,  что  с  ними
происходит, крылья носа дрожали у них совсем от других чувств, чем при  виде
маленьких, дерзких, причесанных под "танго" певичек. Тогда-то Ульрих и решил
назвать ее Леоной, и обладать ею  показалось  ему  столь  же  деланным,  как
обладать большой, обработанной скорняком львиной шкурой.
     А после того  как  началось  их  знакомство,  Леона  развила  еще  одно
несовременное  свойство:  она  была  невероятно  прожорлива,  а  это  порок,
ревностное служение которому давно вышло из моды.  По  своему  происхождению
это было прорвавшейся наконец страстью бедного ребенка к дорогим лакомствам,
а теперь он обрел силу идеала, выпущенного наконец из клетки и  захватившего
власть. Ее отец был, по-видимому, добропорядочным мещанином, который  каждый
раз бил ее, когда она заводила поклонников; но делала она это  исключительно
потому,  что  страшно  любила  сидеть  в   садике   какой-нибудь   маленькой
кондитерской и, чинно  поглядывая  на  прохожих,  есть  ложечкой  мороженое.
Нельзя, правда, утверждать, что она не была чувственна, но, коль  скоро  это
дозволено, надо сказать, что  и  в  этом,  как  во  всем  прочем,  она  была
довольно-таки ленива и старалась  не  утруждать  себя.  В  ее  крупном  теле
каждому возбуждению требовалось удивительно много времени,  чтобы  дойти  до
мозга, и случалось, что среди дня глаза ее без причины увлажнялись, а  ночью
бывали устремлены в  какую-нибудь  точку  на  потолке,  словно  наблюдая  за
сидевшей там мухой. Точно  так  же  она  иногда  в  полной  тишине  начинала
смеяться над какой-нибудь шуткой, которая  дошла  до  нее  только  теперь  и
которую за несколько дней до этого она спокойно выслушала и не поняла.  Если
у нее не было особой причины для  противоположного,  она  вела  себя  вполне
порядочно. Каким образом она вообще пришла к своей профессии, выведать у нее
было невозможно.  Видимо,  она  и  сама  это  уже  не  помнила  в  точности.
Выяснилось только, что исполнение песенок  она  считала  необходимой  частью
жизни и связывала с ним все возвышенное, что когда-либо слышала об искусстве
и  о  людях  искусства,  вследствие  чего  ей  казалось  очень   правильным,
педагогичным и  благородным  выходить  ежевечерне  на  маленькую,  окутанную
сигарным дымом сцену и исполнять песни, душераздирающее действие которых  не
подлежало сомнению. Разумеется, ее нисколько при этом не коробили нет-нет да
попадавшиеся в текстах непристойности, потребные для оживления  пристойного,
но она была твердо убеждена, что первая певица императорской оперы делает  в
точности то же, что и она.
     Конечно, если  непременно  называть  это  проституцией,  когда  человек
отдает за деньги не, как то обычно бывает, всего себя, а только  свое  тело,
то при случае Леона проституцией занималась. Но если в течение  девяти  лет,
как она с шестнадцатого года своей жизни, знать скудость поденной  платы  на
кабацкой эстраде, держать в голове цены  на  туалеты  и  на  белье,  вычеты,
скупость и произвол хозяев, проценты от съеденного и  выпитого  увеселенными
гостями и от счета за номер в соседней гостинице, если  ежедневно  иметь  со
всем этим дело, ссориться из-за этого и обладать коммерческой сметкой, тогда
то, чем профан: восхищается  как  разгулом,  становится  профессией,  полной
логики, целесообразности и сословных законов. Ведь как раз  проституция  это
такая штука, которую видишь очень по-разному в зависимости от  того,  откуда
на нее смотришь - сверху или снизу.
     Но хотя Леона имела вполне объективное представление о половом вопросе,
у нее была и своя романтика. Только всякая  экзальтация,  всякое  тщеславие,
всякая   расточительность,   такие   чувства,   как    гордость,    зависть,
сладострастие,  скупость,  готовность  отдаться,  короче  -  движущие   силы
личности и успеха в обществе связаны были у нее не с так называемым сердцем,
а с tractus abdominalis, с пищеварительным процессом, с каковым они,  кстати
сказать, обычно связывались в прежние времена, что и сегодня можно наблюдать
на  примере  дикарей  или  кутящих  крестьян,  которые  умудряются  выразить
благородство чувств и все прочее, что отличает человека, с помощью пира, где
полагается торжественно и со всеми сопутствующими явлениями  объедаться.  За
столиками кафешантана Леона исполняла обязанности; но предметом ее  мечтаний
был кавалер, связь с которым на срок ангажемента избавила бы ее от  этого  и
позволила ей сидеть в фешенебельной позе над фешенебельной карточкой кушаний
в фешенебельном ресторане. Тогда бы  она  предпочла  поесть  сразу  от  всех
имеющихся блюд, но в то же  время  ей  доставляла  болезненно-противоречивое
удовлетворение возможность показать, что она знает, как надо выбирать и  как
составляют изысканное меню. Волю своей фантазии она  могла  давать  лишь  за
небольшими десертами, и обычно из этого получался  обильный  второй  ужин  в
обратной последовательности. Черным кофе и  стимулирующим  обилием  напитков
Леона восстанавливала свою вместительность и подхлестывала  себя  сюрпризами
до тех пор, пока не утоляла своей страсти. А тогда ее чрево так  наполнялось
изысканными  лакомствами,  что  чуть  не  разрывалось.  Лениво   сияя,   она
оглядывалась вокруг и, хотя вообще-то разговорчивостью не отличалась, любила
в этом состоянии  присовокуплять  к  съеденным  ею  изыскам  ретроспективные
замечания. Произнося "польмопе а ля Торлонья" или "яблоки а ля Мелвилл", она
бросала эти  слова  так,  как  иной  нарочито  небрежно  упоминает,  что  он
беседовал с князем или лордом, носящим ту же фамилию.
     Поскольку появляться с Леоной на людях было не совсем во вкусе Ульрнха,
он обычно устраивал ее кормление у себя  дома,  где  она  могла  пировать  в
обществе оленьих рогов  и  стильной  мебели.  Но  это  не  удовлетворяло  ее
социальных амбиций, И когда неслыханнейшими яствами, какие может  предложить
ресторатор, человек без свойств побуждал ее к  одинокой  неумеренности,  она
чувствовала себя оскорбленной  в  точности  так  же,  как  женщина,  которая
замечает, что любят ее не из-за ее души. Она была красива, она была  певица,
ей нечего  было  прятаться,  и  каждый  вечер  к  ней  устремлялись  желания
нескольких десятков мужчин,  которые  подтвердили  бы  ее  правоту.  А  э