изнь едят только  объедки,  да  еще  ходит
слух, что когда-то был праздник, от которого  они  и  остались!  Спору  нет,
время от времени какие-то добродетели заново входят в моду,  но  как  только
это случается, они тут же снова теряют свежесть.
     - Ты ведь как-то сказал, что  одно  и  то  же  действие  может  быть  в
зависимости от обстоятельств хорошим или дурным? - спросила Агата.
     Ульрих ответил утвердительно. Это  была  его  теория  -  что  моральные
ценности  суть  не  абсолютные  величины,  а  понятия  функциональные.   Но,
морализируя и обобщая, мы вырываем их из целого, из естественного контекста.
     - И уже это, вероятно, то место,  где  на  пути  к  добродетели  что-то
неладно,- сказал он.
     - Да и почему бы иначе люди моральные были такими скучными,-  дополнила
Агата,- ведь их намерение быть хорошими должно бы, казалось бы,  представать
самой восхитительной, самой трудной и самой занятной вещью на свете!
     Брат помедлил с ответом; но вдруг у  него  вырвалось  замечание,  из-за
которого он и она оказались вскоре в необыкновенных отношениях.
     - Наша мораль,- заявил он,- это кристаллизация внутреннего  побуждения,
совершенно  отличного  от  нее!  Все,  что  мы  говорим,  не   соответствует
действительности! Возьми любую фразу, ну, например: "В тюрьме должно  царить
раскаянье!" Это фраза, которую можно сказать с чистой совестью; но никто  не
понимает ее буквально, а то бы логика потребовала  для  заключенных  адского
огня! Так как же понимать эту фразу? Наверняка мало  кто  знает,  что  такое
раскаянье, но каждый говорит, где оно должно царить.  Или  просто  представь
себе - что-то приподнимает,  возвышает  тебя:  это-то  откуда  затесалось  в
мораль? Когда это мы так  утыкались  лицом  в  пыль,  чтобы,  приподнимаясь,
блаженствовать? Или пойми  буквально  слова,  что  тебя  захватила  какая-то
мысль: в тот миг, когда ты физически почувствовал бы  ее  прикосновение,  ты
находился бы уже в царстве безумия! И каждое слово надо понимать именно так,
буквально, иначе оно истлевает в ложь но ни одного из них понимать буквально
нельзя, а то мир превратится в сумасшедший дом! Какое-то  великое  опьянение
исходит от слова, какая-то смутная память, и порой кажется,  что  все,  нами
испытываемое,- это разрозненные обрывки какого-то прежнего  целого,  которые
однажды неверно сложили.
     Разговор,   где   было   обронено   это   замечание,    происходил    в
кабинете-библиотеке,  и  в  то  время,  как  Ульрих  сидел  над  несколькими
захваченными  им  из  дому  книгами,  сестра  его  рылась  в  юридических  и
философских трудах, сонаследницей которых она стала,  и  стимулы  для  своих
вопросов находила отчасти там. После той экскурсии они редко  покидали  дом.
Они коротали дни главным образом так. Иногда они выходили  погулять  в  сад,
ветки которого оголила зима, обнажив под ними  повсюду  набухшую  от  дождей
землю. Зрелище это удручало. Воздух был  блеклый,  как  что-то,  пролежавшее
долго в воде. Сад был  невелик.  Дорожки  вскоре  возвращались  к  себе  же.
Умонастроение, в котором они оказывались  на  этих  дорожках,  кружило,  как
набегающий на преграду поток. Когда они возвращались  в  дом,  комнаты  были
темпы и укромны, а окна походили на глубокие шахты,  через  которые  дневной
свет проникал внутрь так слабо и неподвижно, словцо  он  состоял  из  тонкой
слоновой кости. Агата сейчас, после последней тирады Ульриха, спустилась  со
стремянки, на которой сидела, и обняла его одной рукой за плечи, не  отвечая
ему. Это была непривычная ласка, ибо, если не считать двух поцелуев,  одного
в вечер первой их встречи и другого несколько дней назад, когда они покидали
хижину пастуха, естественная  между  братом  и  сестрой  чопорность  еще  не
оттаяла до большего, чем слова или маленькие знаки симпатии, да и в тех двух
случаях впечатление от интимного касания было  пригашено  впечатлением  один
раз неожиданности, а другой - озорства. Но на этот раз Ульрих сразу  подумал
о подвязке, которую еще теплой, вместо словесных  напутствий,  дала  она  на
прощанье покойнику. И еще у него мелькнуло в голове: "У нее  наверняка  есть
любовник. Но она не очень-то печется о нем, а то бы ей здесь  не  сиделось!"
Стало ощутимо, что она  женщина,  которая  независимо  от  него  жила  своей
женской жизнью и будет жить ею дальше. Просто по ровному распределению  веса
плечи его почувствовали красоту лежавшей на них руки, а боком, обращенным  к
сестре, он смутно почуял близость ее золотистой подмышки и контур ее  груди.
Чтобы не сидеть неподвижно, без сопротивления отдаваясь безмолвному объятию,
он схватил ее пальцы, лежавшие у его шеи, и заглушил этим прикосновением то,
первое.
     - Знаешь, наш разговор отдает ребячеством,- сказал он не без досады.Мир
полон деятельной решимости, а мы сидим себе и лениво разглагольствуем о том,
как сладко быть хорошим, и о теоретических горшках, в  которые  можно  влить
эту сладость!
     Агата высвободила свои пальцы, но положила руку на прежнее место.
     - Что ты читаешь все эти дни? - спросила она.
     - Ты же знаешь это,- ответил он,- ты ведь довольно часто заглядываешь в
мои книги через мое плечо!
     - Но я не могу в них разобраться.
     Он не решился объяснять это. Агата, пододвинув себе стул, устроилась на
нем позади Ульриха и мирно уткнулась лицом в его волосы, словно чтобы уснуть
так. Ульриху это удивительным образом напомнило  тот  миг,  когда  его  враг
Арнгейм обнял его за плечи и в  него  порывистым  током,  как  через  брешь,
проникло прикосновение другого существа.  Но  на  сей  раз  собственная  его
природа не отталкивала чужую, наоборот, что-то толкало навстречу ей, что-то,
погребенное под той  осыпью  недоверия  и  неприязней,  которой  наполняется
сердце  человека  пожившего.  Отношение  к  нему   Агаты,   одновременно   и
сестринское,  и  чисто  женское,  и  отчужденное,   и   дружеское,   но   не
тождественное ни одному из них, не состояло также - о  чем  он  уже  не  раз
задумывался -  в  особенно  далеко  идущем  согласии  мыслей  и  чувств;  но
отношение  это,   как   он   сейчас   почти   удивленно   заметил,   целиком
соответствовало тому возникшему в  считанные  дни  из  несметных  мимолетных
впечатлений факту, что губы Агаты просто так прижимались к  его  волосам,  а
его волосы делались теплыми и влажными от ее  дыхания.  Это  было  столь  же
духовно, сколь и телесно; и когда  Агата  повторила  свой  вопрос,  Ульрихом
овладела серьезность, какой он не чувствовал с полных еще веры дней  юности,
и, пока не рассеялось это облако серьезности, простершееся  от  пространства
за его спиной до книги, где пребывали его мысли, через все его тело, он  дал
ответ, поразивший его больше своим начисто лишенным иронии тоном, чем  своим
смыслом:
     - Я ищу сведений о путях святой жизни.
     Он поднялся, но не для того, чтобы отдалиться от сестры, отойдя от  нее
на несколько шагов, а для того, чтобы лучше видеть ее оттуда.
     - Не смейся,- сказал он.- Я не набожен.  Я  смотрю  на  святой  путь  с
вопросом, можно ли ехать по нему и на автомобиле!
     - Я засмеялась,- ответила Агата,- только  оттого  что  мне  было  очень
любопытно, что ты скажешь. Книги, которые ты привез, мне незнакомы,  но  мне
кажется, что они мне не совсем непонятны.
     - С тобой так бывало? - спросил брат, уже убежденный,  что  с  ней  так
бывало,- Ты находишься в страшной суматохе, но вдруг твой взгляд  падает  на
игру какого-нибудь забытого богом и миром предмета и ты  уже  не  можешь  от
него оторваться?! Его пустяковое бытие песет тебя как пушинку,  невесомую  и
бессильную на ветру?!
     - Если не считать страшной суматохи, которую ты  так  выпячиваешь,  то,
пожалуй, мне это знакомо,- сказала Агата и снова не удержалась от улыбки при
виде жестокого смущения в глазах брата, которое так не вязалось с хрупкостью
его слов.- Иной раз перестаешь видеть и слышать, а  уж  дара  речи  и  вовсе
лишаешься. И все же именно в такие минуты чувствуешь, что на  миг  пришла  к
самой себе.
     - Я бы сравнил это,- оживленно продолжал Ульрих,- с тем, как глядишь на
сверкающую водную гладь: глазам кажется, что они  видят  темноту,  настолько
все светло, а предметы на том берегу как бы не стоят на  земле,  а  парят  в
воздухе, и нежная их четкость прямо-таки причиняет боль и  смущает.  В  этом
впечатлении есть и усиление, и потеря.  Ты  со  всем  связан  и  ни  к  чему
подступиться не можешь. Ты  здесь,  а  мир  там,  ты  сверхиндивидуален,  он
сверхобъективен, но оба до боли  отчетливы,  а  разделены  и  соединены  эти
обычно слитые начала темным блеском, переливами,  потуханиями,  наплывами  и
расплывами. Вы плывете, как рыба в воде или  птица  в  воздухе,  но  нет  ни
берега, ни ветки - ничего, кроме этого плаванья!
     Ульрих явно творил; но огненность и  твердость  его  речи  металлически
отделялись от ее хрупкого и зыбкого содержания. Казалось, он смахнул с  себя
обычную свою осторожность, и Агата смотрела на него  удивленно,  но  тоже  с
беспокойной радостью.
     - Так ты думаешь,- спросила она,-  что  за  этим  что-то  есть?  Что-то
большее, чем "наваждение" или каким там еще мерзко-успокоительным словом это
назвать?
     - Еще бы!
     Он сел опять на свое прежнее место и стал листать лежавшие там книги, а
Агата встала, чтобы его  пропустить.  Затем  он  раскрыл  одну  из  книг  со
словами: "Святые описывают это так!" - и прочел:
     - "В течение этих дней я был чрезвычайно неспокоен. То я немного сидел,
то бродил по дому. Это было похоже на муку, и  все-таки  назвать  это  можно
было скорее сладостью, чем мукой, ибо тут не было ничего  огорчительного,  а
была странная, совершенно сверхъестественная  приятность.  Я  превзошел  все
свои способности и достиг темной силы. Я  слышал  при  отсутствии  звука,  я
видел при отсутствии света. Теперь мое сердце стало  бездонным,  мой  дух  -
бесформенным, а моя природа - призрачной".
     Обоим увиделось в этом описании сходство с тем  беспокойством,  которое
носило по дому и саду их самих, и особенно Агата была поражена  тем,  что  и
святые называют свое сердце бездонным, а  свой  дух  -  бесформенным;  но  к
Ульриху вскоре, казалось, вернулась его ирония.
     - Святые, - заявил он, - говорят: некогда я был заперт, затем вынут  из
самого себя и. не зная того, погружен в бога. Императоры-охотники, о которых
мы знаем из хрестоматий, описывают  это  иначе:  они  рассказывают,  что  им
предстал олень с крестом между рогами и смертоносное копье выпало у  них  из
рук. И затем они воздвигали на этом месте часовню, чтобы можно было все-таки
охотиться и впредь. А богатые, умные  дамы,  с  которыми  я  общаюсь,  сразу
ответят тебе, если ты спросишь их о чем-либо подобном,  что  последним,  кто
писал такие вещи, был Ван Гог. Возможно, впрочем,  что  вместо  того,  чтобы
упомянуть живописца, они станут говорить о стихах Рильке. Но  вообще-то  они
предпочитают Ван Гога, который представляет собой отличное  капиталовложение
и отрезал себе уши,  потому  что  его  живописи  ему  было  мало  при  таких
страстях. Большинство же наших современников скажет, что  отрезание  ушей  -
это не немецкий способ выражать чувства, а  немецкий  -  это  ни  с  чем  не
сравнимая пустота взгляда сверху, которую изведываешь  на  горных  вершинах.
Для них  уединение,  цветочки  и  журчащие  ручейки  -  символ  человеческой
возвышенности. Но даже и в этой  слащавой  пошлости  примитивного  любования
природой  заключено  превратно   понятое   последнее   проявление   какой-то
таинственной второй жизни, и значит, в конце концов она  все-таки  есть  или
была!
     - Тогда нечего тебе потешаться над этим, - возразила Агата, хмурясь  от
любознательности и сияя от нетерпения.
     - Я потешаюсь только потому, что люблю потешаться,  -  коротко  ответил
Ульрих.

        12
Святые разговоры. Изменчивое продолжение

     Впоследствии на столе всегда лежало  большое  количество  книг,  частью
привезенных им из дому, частью купленных потом, и порою он говорил вольно, а
порою,  для  доказательства  или  чтобы  привести   какое-нибудь   выражение
дословно,  раскрывал  их  в  каком-нибудь  из   отмеченных   многочисленными
закладками мест. По  большей  части  то  были  жизнеописания  и  собственные
сочинения мистиков или ученые труды о них, и обычно он переводил разговор на
другую тему словами: "Давай-ка взглянем как  можно  более  трезво,  что  тут
происходит".  Это  было  осторожное  поведение,  добровольно  отказаться  от
которого ему было нелегко, и как-то раз он сказал:
     - Если  бы  ты  прочла  сплошь  все  эти  описания  одержимости  богом,
оставленные мужчинами и женщинами прошедших веков, то нашла бы, что в каждой
их букве есть правда и  подлинность,  и  все-таки  состоящие  из  этих  букв
утверждения донельзя претили бы твоему здравому смыслу. - И он продолжил:  -
Они говорят о переливающемся сиянии.  О  бесконечном  просторе,  бесконечном
обилии света. О неуловимом "единстве" всех вещей и духовных сил. О  чудесном
и неописуемом взлете души. Об озарениях  знанием,  таких  быстрых,  что  все
делается одновременным, похожих на падающие в мир капли  огня.  А  с  другой
стороны, они говорят о забвении, о возникающем непонимании, да  и  о  гибели
всего на свете. Они говорят об огромном  покое,  о  полной  отрешенности  от
страстей. Об онемении. Об исчезновении мыслей  и  намерений.  О  слепоте,  в
которой они ясно видят, о ясности, в которой они мертвы и  сверхъестественно
живы. Они называют это уходом в небытие и все же утверждают, что живут более
полной, чем когда-либо, жизнью. Не те же ли самые это, хотя и под  мерцающим
словесным покровом, ибо их трудно выразить,- не те же ли самые это ощущения,
какие испытываешь и сегодня, когда сердце - "жадное и насытившееся", как они
говорят! - оказывается вдруг в тех утопических сферах, что находятся  где-то
и нигде между бесконечной нежностью и бесконечным одиночеством?!
     В маленькую паузу, которую, задумавшись, сделал Ульрих,  вторгся  голос
Агаты:
     - Это то, что ты однажды назвал двумя пластами, лежащими в нас один над
другим?
     - Я... когда?
     - Ты пошел  без  всякой  цели  в  город,  и  тебе  казалось,  будто  ты
растворяешься в нем, но он в то же время тебе не нравился, а я сказала тебе,
что со мной так часто бывает.
     - О да! Ты еще упомянула потом Хагауэра! - воскликнул Ульрих.  -  И  мы
засмеялись. Теперь вспоминаю. Но мы имели это в виду не совсем буквально.  Я
ведь и вообще уже рассказывал тебе о дающем и о берущем видении, о мужском и
женском начале, о гермафродитизме первобытной фантазии и  тому  подобном.  Я
могу много говорить о таких вещах! Словно рот мой так же далек от меня,  как
луна, которая всегда налицо, когда ночью нужно с  кем-нибудь  поговорить  по
душам! Но то, что повествуют о приключениях своей души эти религиозные люди,
- продолжал он, и к  горечи  его  слов  опять  приметались  объективность  и
восхищение, - это написано  порой  с  силой  и  беспощадной  убедительностью
стендалевского анализа. Впрочем, - уточнил он, - лишь до тех пор,  пока  они
излагают феномены и не выражают своего  мнения,  ложного  из-за  лестной  их
убежденности в том, что они избраны богом узреть его непосредственно. Ибо  с
этого момента они уже, конечно, не рассказывают  нам  своих  трудноописуемых
ощущений, не признающих ни существительных, ни глаголов, а говорят фразами с
подлежащими и дополнениями, потому что верят в свою душу и в бога как в  два
дверных косяка, между которыми откроется чудо. И так вот они  и  доходят  до
утверждений, что душа была вынута у них из тела и погружена в бога  или  что
бог проникает в  них  как  любовник.  Бог  ловит,  проглатывает,  ослепляет,
похищает, насилует их, или их душа простирается к нему,  проникает  в  него,
вкушает от него, обнимает его с любовью и слышит,  как  он  говорит.  Земной
прототип при этом нельзя не  узнать.  И  описания  эти  походят  уже  ие  на
невероятные открытия, а на довольно однообразные  картины,  какими  тот  или
иной бард любви украшает свой предмет, по поводу которого  дозволено  только
одно мнение. Для меня лично, приученного  к  сдержанности,  такие  отчеты  -
сущая пытка, потому что как раз в тот момент, когда эти избранники  уверяют,
что бог говорил с ними или что они понимали язык деревьев и животных, они не
считают нужным сказать мне, что  же  именно  было  им  сообщено.  А  если  и
говорят, то выходят лишь частные дела да обычные церковные  новости.  Ужасно
жаль, что у исследователей, занимающихся точными науками, не бывает видений!
- заключил он свой длинный ответ.
     - А по-твоему, они могли бы у них быть? - спровоцировала его Агата.
     Ульрих помедлил одно мгновение. Потом ответил так, словно  открывал  ей
свою веру:
     - Не знаю. Может быть, со мной это могло бы случиться!
     Услыхав собственные слова, он улыбнулся, чтобы сузить их смысл.
     Агата тоже улыбнулась; теперь она, казалось, получила  ответ,  которого
жаждала, и на лице ее отразился тот краткий миг растерянного  разочарования,
что следует за внезапным разряжением обстановки. И возразила  она,  наверно,
только потому, что хотела опять подзадорить брата.
     - Ты знаешь, - сказала она, - что я воспитывалась в  очень  религиозном
институте. В результате у меня есть явная склонность  окарикатуривать  такие
вещи, и она становится просто гадкой, когда кто-нибудь начинает  говорить  о
религиозных идеалах. Наши воспитательницы носили форму,  два  цвета  которой
составляли крест, и это, конечно, напоминало об одной  из  высочайших  идей,
которая таким образом маячила перед нами весь день. Но мы ни секунды  о  ней
не думали и называли наших матушек не иначе, как  паучихами-крестовицами  за
их внешность и шелковисто-мягкие речи. И когда ты  читал,  мне  хотелось  то
плакать, то смеяться.
     - Знаешь, что это доказывает? - воскликнул Ульрих. - Да только то,  что
сила для добра, которая, видимо, каким-то образом заложена в нас, тотчас  же
разъедает стенки, как только ее запрут в твердую форму,  и  через  отверстие
сразу же улетает ко злу! Это напоминает мне время, когда я  был  офицером  и
вместе со своими товарищами служил опорой престолу и алтарю: ни разу в жизни
я больше не слышал таких вольных разговоров о том  и  другом,  как  в  нашем
кругу! Чувства не терпят, чтобы  их  привязывали,  особенно  -  определенные
чувства. Я убежден, что ваши славные воспитательницы сами верили в  то,  что
вам проповедовали. Но вера не должна стареть ни на час! Вот в чем штука!
     Хотя Ульрих от смеха не высказался в свое удовольствие,  Агата  и  сама
поняла, что вера тех монахинь, отбившая у нее  вкус  к  вере,  была  как  бы
консервированной - хоть и в  собственном,  так  сказать,  соку,  хоть  и  не
утратившей никаких свойств  веры,  по  все-таки  не  свежей,  даже  каким-то
неясным образом перешедшей в иное состояние, чем  то  изначальное,  которое,
наверно, смутно почуяла в это мгновение взбунтовавшаяся и нерадивая  ученица
святош.
     Вместе со всем остальным, что они  уже  высказали  насчет  морали,  это
входило в те волнующие  сомнения,  которые  заронил  в  ней  брат,  и  в  то
состояние нового внутреннего пробуждения, которое она с тех пор чувствовала,
хотя в нем и не разобралась. Ибо состояние безразличия, усердно выставляемое
ею напоказ и лелеемое в себе, не всегда царило в ее жизни. Однажды произошло
что-то, после чего эта потребность наказать себя  самое  сразу  родилась  из
глубокой подавленности  собственным  ничтожеством,  поскольку  ей,  как  она
считала, не было дано сохранить верность высоким чувствам, и с тех  пор  она
презирала себя за леность сердца. Произошло это событие между ее девичеством
в доме отца и непонятным  браком  с  Хагауэром  и  на  таком  узком  отрезке
времени, что даже Ульрих при всей его участливости до сих пор не спросил  ее
о том случае. Рассказать о нем можно быстро: в восемнадцать л