ого
требует их служба, другие же - оттого,  что  каждому  хочется  раз  в  жизни
увидеть казнь. Торжественный господин в цилиндре, фраке и  черных  перчатках
натянет веревку, и в тот же  миг  двое  его  помощников  повиснут  на  ногах
Моосбругера, чтобы сломать ему шею. Затем человек в черных перчатках положит
руку на сердце Моосбругера и с заботливой миной врача  проверит,  бьется  ли
оно еще, и если бьется, то все повторят еще  раз,  чуть  потерпеливее  и  не
столь торжественно. Ты-то за Моосбругера или против него? - спросил Ульрих.
     Медленно и мучительно, как человек,  разбуженный  не  вовремя,  Бонадея
потеряла  "настроение"  -  так  называла  она  свои  прелюбодейные  желания.
Нерешительно придержав на несколько мгновений сползавшие одежды  и  открытый
корсет, она вынуждена была наконец сесть.  Как  всякая  женщина  в  подобной
ситуации,  она  твердо  уповала  на  общественный   порядок,   который   так
справедлив, что можно, выкинув его  из  головы,  заниматься  своими  личными
делами; теперь, когда ей напомнили об  обратном,  в  ней  сразу  утвердилась
сочувственная солидарность в Моосбругером-жертвой, исключив всякую  мысль  о
Моосбругере-убийце.
     - Значит,- заключил Ульрих,- ты всегда за жертву  и  против  преступных
действий.
     Бонадея выразила естественное чувство, что  в  такой  обстановке  такой
разговор неуместен.
     - Но если ты такая последовательная  противница  преступных  действий,-
отвечал Ульрих, вместо того чтобы сразу же извиниться,- как ты  оправдываешь
свои измены, Бонадея?!
     Множественное число особенно было неделикатно! Бонадея промолчала, села
с  презрительной  миной  в  одно  ив  мягких  кресел  и  оскорбленно   стала
разглядывать пересечение стены с потолком.

        32
Забытая, чрезвычайно важная история 
с супругой одного майора

     Неблагоразумно чувствовать свое родство с явным  психопатом,  и  Ульрих
его и не чувствовал.  Но  почему  один  экспорт  утверждал,  что  Моосбругер
психопат, а другой - что он вовсе не психопат? Откуда взялась  у  репортеров
та ловкая деловитость, с какой они  описывали  работу  его  ножа?  И  какими
свойствами вызвал Моосбругер такую же сенсацию  и  примерно  так  же  потряс
половину тех двух миллионов людей, что жили в этом городе, как  какая-нибудь
семейная  ссора  или  расстроившаяся  помолвка;  почему   здесь   его   дело
воспринималось с огромным личным участием, задевало дремлющие в  иное  время
сферы души, а в провинциальных городах было не столь важной  новостью  и  уж
вовсе никого не трогало в  Берлине  или  Бреславле,  где  время  от  времени
появлялись свои собственные, свои местные  Моосбругеры?  Эта  страшная  игра
общества с его жертвами занимала Ульриха.  Он  чувствовал  ее  повторение  в
самом себе. У него не было воли ли для того, чтобы  освободить  Моосбругера,
ни для того, чтобы помочь правосудию, а чувства его взъерошились, как шерсть
кишки. Чем-то неведомым Моосбругер касался его  больше,  чем  его,  Ульриха,
собственная жизнь, жизнь, которую он, Ульрих, вел; Моосбругер  волновал  его
как темное стихотворение, где  все  немного  искажено  и  смещено  и  являет
какой-то раздробленный, таящийся в глубине души смысл.
     "Романтика  ужасов!"  -  возражал  он  себе.  Восхищаться  ужасным  или
недозволенным в узаконенной форме снов и неврозов было, казалось ему, вполне
в духе людей буржуазной эпохи. "Либо - либо! - думал он.- Либо ты  нравишься
мне, либо нет! Либо я защищаю тебя во всей твоей чудовищности, либо я должен
высечь себя, потопу что я с ней  играю!"  И  даже  холодное,  но  деятельное
сожаление было бы, в конце концов, тоже уместно; уже сегодня можно  было  бы
многое сделать, чтобы предотвратить такие случаи и  появление  таких  фигур,
если бы общество само  затратило  хоть  половину  тех  нравственных  усилий,
которые оно требует от таких жертв. Но  тут  выплыла  еще  и  совсем  другая
сторона,  с  какой  можно  было  посмотреть  на  это  дело,  и  удивительные
воспоминания поднялись в Ульрихе.
     Наше суждение о любом поступке никогда но бывает суждением  о  той  его
стороне, которую бог  вознаграждает  или  наказывает;  сказал  это,  как  ни
странно, Лютер. Вероятно, под влиянием кого-то из тех  мистиков,  с  кем  он
одно время водился. Сказать это могли бы, конечно, и многие другие верующие.
Все они были, в буржуазном смысле, имморалисты. Они отличали грехи от  души,
которая может остаться, несмотря на грехи, незапятнанной, почти так же,  как
Макиавелли отличал цель от средства. "Человечного сердца" они были "лишены".
"В Христе тоже был внешний и внутренний человек,  и  все,  что  он  делал  в
отношении внешних вещей, он делал в ипостаси внешнего человека, а внутренний
человек стоял  при  этом  в  неподвижной  отрешенности",-  говорит  Эккехарт
<Немецкий священник и философ (1260-1328).>. Могли в  конечном  счете  такие
святые и верующие оправдать в конце концов  даже  Моосбругера?!  Разумеется,
человечество шагнуло с тех пор вперед; но если оно и убьет  Моосбругера,  то
все-таки оно еще имеет слабость чтить тех мужей, которые, чего доброго,  его
оправдали бы.
     И тут вслед за волной неприятного чувства на память Ульриху пришла одна
фраза. Фраза эта гласила: "Душа содомита могла бы пройти сквозь толпу как ни
в чем не бывало, и в глазах ее светилась бы прозрачная улыбку  ребенка;  ибо
все зависит от невидимого принципа". Это немногим отличалось от  тех  первых
фраз,   но   в   легкой   своей   преувеличенности   сладковато   попахивало
испорченностью. И как оказалось, фраза эта была неотделима от  определенного
пространства, от комнаты с  желтыми  французскими  брошюрами  на  столах,  с
портьерами из стекляруса вместо дверей,- и в груди возникало такое  чувство,
словно запускаешь руку в распахнутую куриную тушку, чтобы  вытащить  сердце.
Ибо эту фразу произнесла Диотима во время его визита. К тому  же  слова  эти
принадлежали одному современному  писателю,  которого  Ульрих  в  юные  годы
любил, но потом привык считать салонным философом, а фразы,  подобные  этой,
так же невкусны, как хлеб, если на него прольются духи, так что десятки  лет
ни с чем таким не хочется иметь дела.
     Но как ни остро было отвращение, вызванное всем этим у Ульриха,  сейчас
ему все же показалось позорным, что он так и не возвращался ни разу в  жизни
к другим, настоящим фразам того таинственного языка.  Ведь  у  него  особое,
непосредственное   понимание   их,   вернее   сказать   близость,    которая
перескакивала через разумение, но целиком присоединиться к ним он никогда не
решился. Они, такие фразы, в которых ему слышалось что-то братское, какая-то
мягкая,  темная,  неведомо  в  чем  состоящая  искренность,  противоположная
повелительному топу математического и научного языка,- такие фразы пребывали
среди его занятий, как  не  связанные  друг  с  другом  и  редко  посещаемые
острова; но когда он окидывал  их  взглядом,  насколько  это  позволяло  его
знание, ому казалось, что между ними есть  связь,  словно  эти  острова,  на
небольшом расстоянии один от другого, лежали  недалеко  от  берега,  который
скрывался за ними, или представляли  собой  остатки  материка,  погибшего  в
незапамятные времена. Он почувствовал мягкость моря, тумана и низких черных,
спящих в желто-сером  свете  холмов.  Он  вспомнил  одно  маленькое  морское
путешествие,   один    побег    по    правилу    "поезжайте    куда-нибудь",
"переключитесь-ка на другое",- и уже  точно  знал,  какое  странное,  полное
смешного колдовства впечатление раз навсегда оттеснило назад своей  пугающей
силой все прочие сходные. На один миг сердце двадцатилетнего забилось в  его
труди, волосатая кожа которой стала  толще  и  огрубела  за  истекшие  годы.
Биенье двадцатилетнего сердца в его тридцатидвухлетней груди показалось  ему
похожим на то, как если бы юноша  вдруг  непристойно  поцеловал  мужчину.  И
все-таки на сей раз он не уклонился от воспоминания. Это было воспоминание о
странно кончившейся страсти, которую он в двадцать лет  испытал  к  женщине,
значительно  старшей,  чем  он,  по  возрасту  и,  главное,  по  степени  ее
связанности домом.
     Характерно, что он лишь едва помнил ее внешность; застывшая  фотография
и  память  о  часах,  когда  он  был  один  и   думал   о   ней,   вытеснила
непосредственные воспоминания  о  лице,  одежде,  движениях  и  голосе  этой
женщины. Ее мир стал ему с тех пор настолько чужим, что тот  факт,  что  она
была женой майора, показался ему теперь забавно невероятным. "Ну,  сейчас-то
она уже, наверно, давно жена полковника в отставке и  госпожа  полковница",-
подумал  он.  В  полку  рассказывали,  что  по  образованию  она   артистка,
пианистка, но никогда не выступала публично, сначала по воле семьи, а потом,
в замужестве, это стало и вообще  невозможно.  На  полковых  праздниках  она
играла действительно прекрасно,  с  лучистым  блеском  хорошо  позолоченного
солнца, парящего над ущельями эмоций, и с самого начала Ульрих  влюбился  не
столько  в  чувственное  присутствие  этой  женщины,  сколько  в  ее   идею.
Лейтенант, носивший тогда его фамилию, не отличался робостью; его  глаз  был
уже наметан  по  части,  так  сказать,  женской  мелкоты  и  даже  угадывал,
случалось, слегка вытоптанную воровскую тропинку, ведущую к иной  порядочной
женщине. Но "великая любовь" была для этих двадцатилетних офицеров, если они
вообще томились по ней, чем-то другим, это была  некая  идея:  находясь  вне
пределов их авантюр, она была так бедна практическим опытом, а потому-то как
раз и так ослепительна, как могут быть только  совсем  уж  великие  идеи.  И
поэтому когда Ульрих впервые в жизни открыл в себе  возможность  осуществить
эту идею, из этого ничего не  вышло;  майорше  выпала  тут  роль  последнего
повода, провоцирующего вспышку болезни. Ульрих заболел любовью. А  поскольку
настоящая любовная  болезнь  есть  не  жажда  обладания,  а  мягкое  падение
покровов  с  мира,  его   нежное   самообнажение,   ради   которого   охотно
отказываешься от обладания возлюбленной, то лейтенант объяснял  майорше  мир
так непривычно и так терпеливо, что ничего подобного она еще  не  встречала.
Небесные тела, бактерии, Бальзак и Ницше бурлили в  воронке  мыслей,  острие
которой, как она все яснее чувствовала, было направлено  на  неприличные  по
тогдашним понятиям различия, разделявшие  ее  тело  и  тело  лейтенанта.  Ее
обескуражило это настойчивое связывание любви с вопросами,  как  она  дотоле
считала, никакого  отношения  к  любви  не  имевшими;  однажды  на  верховой
прогулке, когда они шли рядом с лошадьми, она на мгновение задержала руку  в
руке Ульриха и с ужасом заметила, что рука ее как  бы  вдруг  обессилела.  В
следующую секунду пламя побежало от их запястий к коленям, и молния  ударила
их, так что они чуть не рухнули на придорожный откос, где, усевшись на  мох,
они стали страстно целоваться и наконец смутились, потому  что  любовь  была
так велика и необыкновенна, что им, к  их  удивлению,  не  приходило  на  ум
никаких  других  слов  и  действий,  кроме  обычных  при   таких   объятиях.
Забеспокоившиеся лошади высвободили наконец любящих из этой ситуации.
     Любовь майорши и слишком юного лейтенанта так  и  осталась  короткой  и
нереальной. Они оба были изумлены, они еще несколько раз прижимались друг  к
Другу, они чувствовали оба, что что-то не так, и это тогда не  позволило  бы
им дойти в объятиях до полной телесной близости, даже если бы они избавились
от всяких помех одежды и приличий. Майорша не хотела противиться страсти,  о
которой не знала, что и сказать, но втайне корила себя, думая  о  муже  и  о
разнице в  возрасте,  и  когда  Ульрих  однажды,  выставив  какую-то  наспех
придуманную причину, сообщил ей, что  должен  уйти  в  долгосрочный  отпуск,
офицерская жена облегченно вздохнула сквозь слезы. А в любви Ульриха не было
уже никакого другого желания, кроме того, чтобы из одной лишь любви уйти как
можно скорей и как можно дальше от источника этой любви.  Он  уехал  и  ехал
куда  глаза  глядят,  пока  взморье  не  преградило  путь   рельсам,   затем
переправился еще на лодке на ближайший увиденный остров  и  остался  там,  в
незнакомом, случайном месте, остался, не смущаясь убогим жильем и столом,  и
в первую же ночь написал первое из серии  длинных,  так  и  не  отправленных
никогда писем к возлюбленной.
     Эти по-ночному тихие письма,  заполнявшие  его  ум  и  днем,  он  потом
потерял; да таково и было, вероятно, их назначение.  Вначале  он  еще  много
писал в них о своей любви и всякого рода мыслях, ею внушаемых, но вскоре это
стало все больше вытесняться пейзажем. Солнце  поднимало  его  по  утрам,  и
когда рыбаки были в  море,  а  женщины  и  дети  возле  домов,  он  и  осел,
ощипывавший кусты и мшистые склоны скал  между  двумя  маленькими  поселками
острова, казались единственными высшими живыми существами на этом рискованно
выпятившемся клочке земли. Он  подражал  своему  товарищу  и  поднимался  на
какую-нибудь каменную гряду или располагался где-нибудь на кромке острова  в
обществе моря, скал и неба. Сказано  это  без  всякой  претенциозности,  ибо
разница в размерах пропадала, да, впрочем, и разница между духом, животной и
мертвой природой тоже пропадала в таком единении и уменьшались всякого  рода
различия между вещами. Говоря совершенно трезво, эти различия,  конечно,  не
пропадали и не уменьшались,  но  они  теряли  значение,  ты  не  был  больше
"подчинен никаким установленным людьми разграничениям" - в точности так, как
то   описывали   объятые   мистикой   любви   верующие,   о   которых   юный
лейтенант-кавалерист ничего ровным счетом тогда ЕС знал. Он и не задумывался
об этих явлениях,- как иной раз, словно  охотник,  напавший  на  след  дичи,
идешь по следам  какого-нибудь  наблюдения  и  обдумываешь  его,-  он  даже,
пожалуй, не замечал их, но он вбирал их в себя. Он погружался в пейзаж, хотя
это в равной мере было невыразимым парением,  и  если  мир  проникал  в  его
глаза, то смысл мира пробивался  к  нему  изнутри  беззвучными  волнами.  Он
оказался в сердце мира; от него  до  далекой  возлюбленной  расстояние  было
такое же, как до ближайшего дерева; внутреннее  чувство  соединяло  существа
без пространства - подобно тому как во сне два существа  могут  пройти  одно
сквозь другое, не смешиваясь, и меняло все их отношения. В остальном же  это
состояние ничего общего со сном не  имело.  Оно  было  ясным  и  переполнено
ясными мыслями;  только  ничего  в  нем  не  направлялось  причиной,  целью,
плотским желанием, а все расширялось кругами, снова и  снова,  как  если  бы
бесконечная струя вливалась в бассейн с водой. И  это-то  он  и  описывал  в
своих письмах, ничего больше. Это был совершенно изменившийся  облик  жизни;
все, составлявшее этот облик, не  находилось  в  фокусе  обычного  внимания,
теряло резкость контуров и виделось, пожалуй, немного расплывчато и туманно;
но из других центров оно явно опять  наполнялось  нежной  определенностью  и
ясностью, ибо все вопросы и факты жизни приобретали ни с  чем  не  сравнимую
кротость, мягкость, покойность и одновременно совершенно иной смысл. Если, к
примеру, мимо руки думавшего проползал жук, то  это  не  было  приближением,
сближением и удалением и не  было  человеком  и  жуком,  а  было  неописуемо
трогавшим сердце событием; даже и не событием,  а,  хоть  оно  и  протекало,
состоянием. И с помощью таких тихих  открытий  все,  что  вообще  составляет
обычную жизнь, получало, где бы Ульрих с  этим  ни  сталкивался,  совершенно
иной смысл. И в этом состоянии любовь его  к  майорше  тоже  быстро  приняла
предопределенный ей облик. Он иногда пытался представить себе эту женщину, о
которой не переставал думать, и вообразить, чем занята она сию минуту, в чем
ему сильно помогало точное знание ее быта; но как только это удавалось и  он
видел перед собой возлюбленную,  его  чувство,  ставшее  таким  ясновидящим,
слепло, и  он  поневоле  старался  поскорее  свести  ее  образ  к  блаженной
уверенности в существования для него  где-то  великой  возлюбленной.  Прошло
немного времени, и она вовсе превратилась в безличный энергетический  центр,
в невидимый генератор его просветлений, и он написал  ей  последнее  письмо,
где объяснил, что жизнь ради великой  любви  не  имеет,  собственно,  ничего
общего  с  обладанием  и  желанием  "будь  моей",  относящимися  к   области
накопительства, приобретательства и обжорства. Это было единственное письмо,
им отправленное, это, пожалуй, был апогей его любовной болезни, вскоре после
которого она вдруг кончилась и прошла.

        33
Разрыв с Бонадеей

     Бонадея тем временем, устав глядеть в потолок,  растянулась  плашмя  на
диване, ее нежный материнский живот дышал в  белом  батисте,  не  стесненный
корсетом и шнурками;  она  называла  эту  позу  "собраться  с  мыслями".  Ей
подумалось, что ее муж не только судья, но и охотник и  порой  с  блеском  в
глазах говорит о преследующих дичь мелких хищниках; ей  почудилось,  что  из
этого должно последовать что-то благоприятное и для Моосбругера, и  для  его
судей. С другой  стороны,  однако,  ей  не  хотелось  давать  мужа  в  обиду
любовнику в чем-либо, кроме любви. Ее семейная честь требовала, чтобы  глава
дома представал человеком достойным и уважаемым. Поэтому она не пришла ни  к
какому решению. И пока это противоречие, как две бесформенно слившиеся  стаи
туч, тоскливо омрачало ее горизонт, Ульрих наслаждался  свободой  следования
за своими мыслями. Продолжалось это, однако,  довольно  долго,  и  поскольку
Бонадея так и не придумала ничего, что могло бы повернуть дело, к ней  снова
вернулась досада на оскорбительную небрежность Ульриха, и гремя, которое  он
пропускал, не заглаживая своей вины, стало ее раздражающе тяготить.
     - По-твоему, значит, я поступаю нехорошо, когда прихожу к тебе?
     Вопрос этот она в конце концов  медленно  и  отчетливо  ему  задала,  с
грустью, но не без боевого задора.
     Ульрих промолчал и пожал плечами: он давно забыл, о чем  она  говорила,
но нашел ее в эту минуту невыносимой.
     - Ты действительно способен упрекать за нашу страсть меня?
     - За каждый такой вопрос цепляется  столько  ответов,  сколько  пчел  в
улье,-  ответил  Ульрих.-  Вся  душевная  неразбериха  человечества  с   его
нерешенными  вопросами  цепляется   препротивным   образом   за   каждый   в
отдельности.
     Сказал он, собственно, только то, о чем думал в этот день уже несколько
раз, но Бонадея отнесла душевную неразбериху к себе  и  нашла,  что  это  уж
чересчур.  Ей  хотелось  задернуть  опять  занавески,  чтобы  таким  образом
покончить с этой ссорой, но и зареветь от боли ей хотелось не меньше.  И  до
нее вдруг дошло, что она надоела Ульриху. Благодаря своей природе она до сих
пор теряла своих возлюбленных так, как это бывает с каким-нибудь  предметом,
который откладываешь и теряешь из виду, когда тебя привлекает что-то  новое;
или, бывало, разрыв с ними приходил так же скоропалительно, как  союз,  что,
при всем личном огорчении, отдавало  все-таки  вмешательством  высшей  силы.
Поэтому, когда она встретила  спокойное  сопротивление  Ульриха,  первым  ее
чувством было, что она постарела. Ей стало  стыдно,  что  она  беспомощно  и
непристойно лежит на диване и полураздетая сносит всякие  оскорбления.  Она,
не раздумывая, выпрямилась и схватила  свою  одежду.  Но  шелестящие  шорохи
шелковых чаш, в которые она ускальзывала, не побуждали Ульриха к  раскаянью.
Острая боль бессилия затмила глаза Бонадеи. "Он  грубиян,  он  нарочно  меня
обидел!" - твердила она себе. "Он не  шевелится!"  -  установила  она.  И  с
каждой завязанной ею тесемкой, с каждым застегнутым крючком она  все  глубже
погружалась в черный, как бездна,  колодец  давно  забытой  детской  боли  -
покинутости. Сгущались сумерки: лицо Ульриха виделось  как  бы  в  последнем
свете, жестокое и грубое, пробивалось он