л его тоном, в  котором  звучала  радость  по
поводу описываемой незадачи. Все улыбались или смеялись, генерал  Штумм  был
веселее всех.
     - А виновата в этом  только  гражданская  администрация,-  растянул  он
шутку Туцци.- Стоит лишь нам затеять что-либо не предусмотренное бюджетом по
всем правилам, как министерство финансов спешит заявить нам, что  мы  ничего
не смыслим в конституционной форме  правления.  Поэтому  если  до  окончания
бюджетного года, упаси боже, вспыхнет война, нам придется в первый  же  день
мобилизации на рассвете уполномочить по телеграфу всех комендантов крепостей
закупить спичек, а если это в их горной глуши не удастся,  им  не  останется
ничего другого, как вести войну спичками своих денщиков!
     Генерал все же, видно, растянул это слишком широко; сквозь тонкую ткань
шутки вдруг  снова  проглянула  грозная  серьезность  положения,  в  котором
находилась  параллельная  акция.  Его  сиятельство  задумчиво   начал:   "Со
временем..."  -  но  потом  вспомнил,  что   в   трудных   ситуациях   умнее
предоставлять говорить другим, и фразы не кончил.  Несколько  мгновений  эти
шесть человек молчали, словно бы стоя у ямы колодца и глядя в нее.
     Диотима сказала:
     - Нет, это невозможно!
     - Что? - спросили все взгляды.
     - Так мы сделаем именно то, за что упрекают  Германию,-  вооружимся!  -
закончила она  свою  фразу.  Душа  ее  не  слышала  или  забыла  только  что
рассказанные анекдоты и все еще была занята успехом генерала.
     - Но как же быть? - спросил граф Лейнсдорф благодарно и озабоченно.- Мы
же должны найти хотя бы что-то временное!
     - Германия - относительно наивная, полная сил страна,- сказал  Арнгейм,
словно он обязан был извиниться в ответ на  упрек  своей  приятельницы.-  Ее
познакомили с порохом и водкой.
     Туцци улыбнулся по поводу этой метафоры,  показавшейся  ему  более  чем
смелой.
     - Нельзя отрицать, что в кругах, которые должна  охватить  наша  акция,
Германия  вызывает  растущую  неприязнь!  -  Граф   Лейнсдорф   не   упустил
возможности сделать это замечание.- Даже,  к  сожалению,  и  в  тех  кругах,
которые она уже охватила! - добавил он загадочно.
     Он был поражен, когда Арнгейм сказал ему, что его это не удивляет.
     - Мы, немцы,- ответил тот,- несчастный народ;  мы  не  только  живем  в
сердце Европы, но и страдаем, как это сердце...
     - Сердце? - невольно переспросил его сиятельство. Он ждал не  "сердца",
а "мозга" и с этим бы согласился скорее. Но Арнгейм настоял на  "сердце".  -
Помните,- спросил он,-  пражский  муниципалитет  разместил  недавно  большой
заказ во Франции, хотя мы, разумеется, сделали предложение  и  поставили  бы
товар лучшего качества и по более  низкой  цене.  Это  просто  эмоциональная
неприязнь. И должен сказать, что я вполне понимаю ее. Не дав ему продолжить,
Штумм фон Бордвер обрадованно взял слово и объяснил это.
     - Во всем мире люди мучаются, но в Германии больше всего,- сказал он.Во
всем мире они сегодня шумят, но громче всего в Германии.  Повсюду  коммерция
утратила связь с тысячелетней культурой, но в рейхе самым досадным  образом.
Везде, конечно, цвет молодежи бросают в казармы, но у немцев больше  казарм,
чем  у  всех  других.  И  потому  это  в  известном  смысле   наш   братский
долг,заключил он,- не слишком отставать от Германии.  Прошу  прощения,  если
мой вывод парадоксален, но что  поделать,  от  таких  сложностей  интеллекту
сегодня никуда не уйти! Арнгейм одобрительно кивнул головой.
     - Может быть, Америка еще хуже, чем мы,- добавил он,- но она  при  этом
по  крайней  мере  наивна,  по  крайней  мере  не   знает   нашей   духовной
раздвоенности. Мы во всех отношениях народ середины,  где  скрещиваются  все
мотивы мира. Синтез - вот что нам нужнее всего. И мы это знаем. У  нас  есть
какое-то сознание своей греховности. Все это так, и с этого я начинаю, но, с
другой стороны, справедливость требует признать, что мы страдаем за  других,
берем на  себя  как  бы  для  образца  их  ошибки.  Мы  в  известном  смысле
представляем весь мир, когда нас поносят или распинают или как там  это  еще
назвать. И переменись Германия, это было бы, пожалуй, самым значительным  из
всего, что может произойти. Я полагаю, что в  распространенной  и,  кажется,
несколько страстной враждебности к нам, о которой вы говорили, есть какое-то
смутное ощущение этого! Теперь вмешался и Ульрих:  -  Господа  недооценивают
германофильские настроения. У меня есть надежные сведения,  что  со  дня  на
день состоится бурная демонстрация  против  нашей  кампании,  потому  что  в
почвеннических  кругах  она  слывет   антигерманской.   Вы   увидите,   ваше
сиятельство, народ Вены на улицах. Выступать будут против назначения  барона
Виснечки. Считают, что господа Туцци и Арнгейм состоят в тайном  сговоре,  а
вы, ваше сиятельство, противитесь немецкому влиянию на параллельную акцию.
     В  глазах  графа  Лейнсдорфа  было   теперь   что-то   от   спокойствия
исследователя и от ярости быка. Взгляд Туцци медленно и приветливо  поднялся
и вопросительно остановился на Ульрихе. Арнгейм искренне рассмеялся и встал;
он предпочел бы с вежливым лукавством взглянуть на начальника отдела  Туцци,
чтобы  таким  способом  извиниться  за  нелепый  поклеп  на  них  обоих,  но
встретиться с ним  глазами  не  удалось,  и  поэтому  Арнгейм  повернулся  к
Диотиме. Туцци тем временем положил руку на  руку  Ульриха  и  спросил  его,
откуда у него такие сведения. Ульрих ответил, что это не  секрет,  а  широко
распространенный слух, которому многие верят и о котором он  узнал  в  одном
частном доме. Туцци  приблизил  к  нему  свое  лицо,  вынудив  этим  Ульриха
нарушить круг и наклониться, и, получив такое прикрытие, вдруг прошептал:  -
Вы все еще не знаете, почему Арнгейм здесь? Он близкий друг князя  Мозжутова
и персона грата у царя. Связан с Россией  и  должен  оказывать  пацифистское
влияние на здешнюю акцию. Все неофициально. Частная инициатива, так сказать,
русского монарха. Идеологическое дело. Нечто для вас, друг мой!  -  заключил
он насмешливо.- Лейнсдорф понятия не имеет об этом!
     Начальник отдела  Туцци  получил  эти  сведения  через  свой  служебный
аппарат. Он верил им,  ибо  считал  пацифизм  движением,  отвечающим  образу
мыслей красивой женщины, что объясняло и увлеченность Арнгеймом  Диотимы,  и
более частое пребывание Арнгейма в его доме, чем где-либо. Перед этим он был
близок к тому, чтобы начать ревновать. "Духовную" тягу он  считал  возможной
лишь до известной степени, но  ему  претило  пускаться  на  хитрости,  чтобы
выяснить, в сохранности  ли  еще  эта  степень,  поэтому  он  заставил  себя
доверять своей жене; но хотя этим самым чувство образцово мужского поведения
показало себя более сильным, чем сексуальные чувства, последние возбуждали в
нем все-таки ревность вполне достаточную, чтобы ему впервые стало ясно,  что
у человека, поглощенного профессией, никогда не бывает  времени  следить  за
своей женой, если он не хочет пренебречь задачами своей жизни.  Он,  правда,
говорил себе, что если уж машинист не может держать жену на своем  паровозе,
то мужу, управляющему империей, ревнивым и подавно нельзя быть, но, с другой
стороны, благородное неведение, в котором он таким образом  оставался,  тоже
не  вязалось  с  дипломатией  и  отнимало  у   Туцци   какую-то   долю   его
профессиональной уверенности. Поэтому  он  с  великой  благодарностью  обрел
опять  полное  самообладание,  когда  все,  что  его  тревожило,   получило,
казалось,  безобидное  объяснение.  Теперь  он  даже  усматривал   маленькое
наказание своей жене в том, что он знал уже  об  Арнгейме  все,  а  она  еще
видела в нем только человека и не подозревала, что он  эмиссар  царя;  Туцци
снова  с  большим  удовольствием  просил  ее  добыть   какую-нибудь   мелкую
информацию, за что она милостиво, хоть и нетерпеливо  бралась,  он  придумал
ряд невинных с виду вопросов, чтобы делать свои выводы из  ответов  на  них.
Супруг рад был бы рассказать кое-что на этот  счет  и  "кузену"  и  как  раз
обдумывал, как сделать это, не компрометируя жену, когда тон разговору снова
задал граф Лейнсдорф. Он был единственным,  кто  не  поднялся,  и  никто  не
заметил, что творилось у него в душе, с  тех  пор  как  объявились  все  эти
трудности. Но его боевой дух, по-видимому, восстановился, он  покрутил  свои
валленштейновские усы и сказал медленно и твердо: - Надо что-то предпринять!
     - Вы что-нибудь решили, ваше сиятельство? - спросили его.
     - Мне ничего не пришло на ум,- ответил он просто.- Но  предпринять  все
равно что-то надо!
     Он сидел как человек, который не тронется с места,  пока  его  воля  не
будет исполнена.
     От этого исходила какая-то сила, и все почувствовали, что пустое усилие
что-то найти болтается в них, как монетка, потерявшаяся в копилке и, сколько
ее ни тряси, никак не выпадающая через прорезь.
     Арнгейм сказал:
     - Нельзя же, право, считаться с такими инцидентами!
     Лейнсдорф ничего не ответил.
     Еще раз была повторена вся история  предложений,  которые  должны  были
дать параллельной акции какое-то содержание.
     Граф  Лейнсдорф  отвечал  на  это  как  маятник,  каждый  раз  меняющий
положение и неизменно проделывающий один и тот же путь. "Это нельзя,  потому
что заденет церковь. Это нельзя, потому что заденет либералов. Против  этого
выступил центральный союз архитекторов. Против этого возражает  министерство
финансов". Так продолжалось без конца.
     Ульрих, не принимавший в этом участия,  находился  в  таком  состоянии,
словно эти пять человек, что здесь говорили, только что  выкристаллизовались
из жидкой мути, обволакивавшей его чувства уже несколько месяцев. С чего это
вдруг он сказал Диотиме, что нужно овладеть нереальностью или, в другой раз,
что надо отменить реальность?! Вот она сидит, помнит  такие  фразы  и  может
думать о нем бог знает что. И что дернуло его сказать ей, что жить надо  как
персонаж на странице книги? Он полагал,  что  она  давно  уже  передала  это
Арнгейму!
     Но он полагал также, что не хуже любого другого человека знает, который
сейчас час или сколько стоит зонтик! Если он тем не менее занимал в этот миг
промежуточную позицию между собой и  другими,  одинаково  далекую  от  обеих
сторон, то это  не  было  облечено  в  форму  чего-то  причудливого,  вполне
возможную при приглушенном и отрешенном состоянии сознания,  нет,  напротив,
он снова ощутил ту врывающуюся в его  жизнь  светлую  ясность,  которую  уже
почувствовал прежде в присутствии Бонадеи. Он вспомнил, как совсем  недавно,
осенью, был с супругами Туцци на  бегах,  когда  после  одного  инцидента  с
большими и подозрительными потерями для тех, кто ставил на  лошадей,  мирная
толпа зрителей мгновенно превратилась в море, которое затопило ипподром и не
только смело все на своем пути,  но  и  разграбило  кассы,  прежде  чем  под
влиянием полиции снова составило массу людей, желающих  невинно  и  привычно
развлечься.  Перед  лицом  таких   происшествий   смешно   было   думать   о
метафорических и расплывчатых пограничных формах, которые может или даже  не
может принять жизнь. Ульрих со всей первозданной полнотой ощущал, что  жизнь
- это грубое и тяжкое состояние, когда нельзя слишком долго  задумываться  о
завтрашнем дне, потому что у тебя достаточно хлопот с сегодняшним. Как можно
не видеть, что человеческий мир не есть что-то зыбкое,  что  он  жаждет  как
можно более плотной  твердости,  потому  что  рискует  при  любом  нарушении
порядка распасться совсем! Более  того,  как  может  зоркий  наблюдатель  не
признать, что эта составляющая жизнь мешанина забот, порывов и идей, которая
разве что насилует  идеи  для  своего  оправдания  или  пользуется  ими  как
возбуждающим средством, что она-то как раз и  формирует  и  связывает  идеи,
дает им естественное  движение  и  ставит  границы!  Да,  вино  выжимают  из
винограда, но насколько прекрасней, чем  целый  пруд  вина,  виноградник  со
своей несъедобной, грубой землей и необозримыми рядами мерцающих колышков из
мертвого дерева! "Короче  говоря,-  подумал  он,-  мир  возник  не  в  угоду
какой-либо теории, а...- и он хотел было сказать "под  действием  силы",  но
тут неожиданно вклинилось другое слово, и мысль его закончилась так: -  ...а
возникает он под действием силы и любви, и обычная связь между  этими  двумя
вещами неверна!" В этот миг сила и любовь опять стали для Ульриха не  вполне
обычными понятиями. Все, что было у него от склонности к  злу  и  суровости,
заключалось в  слове  "сила",  оно  означало  исток  всякого  скептического,
целесообразного и трезвого поведения; ведь в конце концов какая-то  суровая,
холодная жесткость сыграла роль даже в выборе его профессии,  и  математиком
он стал, может быть, не совсем без какого-то жестокого  намерения.  Все  это
было взаимосвязано, как густая листва дерева, которая прячет даже его ствол.
И если о любви говоришь не только в расхожем  смысле,  а  тоскуя  при  звуке
этого  слова  о  состоянии,  вплоть  до  атомов  тела  ином,  чем  состояние
безлюбовности; или если находишься под впечатлением, что  происходит  только
все то же, потому что жизнь, донельзя кичащаяся  своим  "здесь"  и  "теперь"
(состоянием в сущности весьма неопределенным и даже совершенно нереальным!),
выливается в десяток-другой  кондитерских  формочек-изложниц,  и  из  них-то
реальность и состоит; или что во всех кругах, по  которым  мы  вертимся,  не
хватает какой-то части; что ни одна из систем, нами построенных, не обладает
тайной покоя,- то и все это, такое на вид разное, связано, как ветки дерева,
прячущие со всех сторон ствол. В обоих этих  деревьях  росла  раздельно  его
жизнь. Он не мог сказать, когда  она  оказалась  под  знаком  древа  жесткой
листвы, но случилось это рано, ибо уже  его  незрелые  наполеоновские  планы
показывали человека, который смотрел на  жизнь  как  на  стоящую  перед  ним
задачу, как на свою миссию. Это стремление атаковать жизнь  и  завладеть  ею
было всегда отчетливо, представало ли оно отрицанием  существующего  порядка
или меняющейся мечтой о  новом,  какой-нибудь  логической  или  нравственной
потребностью или даже просто потребностью в атлетической тренировке тела.  И
все, что Ульрих  назвал  со  временем  эссеизмом  и  чувством  возможного  и
фантастической - в отличие от педантической - точностью, все эти  требования
выдумывать историю, жить историей идей, а не  мировой  историей,  овладевать
тем, что никак не осуществимо вполне, и, в конце концов,  может  быть,  жить
так, словно ты не человек, а только персонаж книги,  от  которого  отброшено
все несущественное, чтобы остальное магически сомкнулось,-  все  эти  версии
его мыслей, враждебные реальности  в  своей  необыкновенной  афористичности,
имели то общее, что они с  несомненной  и  беспощадной  страстью  стремились
повлиять на действительность.
     Труднее было распознать, потому что они больше походили на тень и  сон,
связи в другом  древе,  образ  которого  принимала  его  жизнь.  Основу  тут
составляло,  пожалуй,  какое-то  первоначальное   воспоминание   о   детском
отношении к миру, о доверчивой открытости; жить это  продолжало  в  чувстве,
что когда-то ты видел  просторной  землей  то,  что  обычно  лишь  наполняет
горшок, в  котором  всходят  убогие  ростки  морали.  Несомненно,  та,  увы,
несколько смешная история с  майоршей  была  единственной  попыткой  достичь
полного развития на этой мягкой теневой стороне его естества и  одновременно
началом спада, никогда уже потом  не  кончавшегося.  Листья  и  ветки  этого
дерева колыхались с тех пор на поверхности, но само оно не  показывалось,  и
только по таким признакам и было видно, что  оно  все-таки  еще  существует.
Отчетливее всего эта  бездеятельная  половина  его  естества  сказывалась  в
непроизвольной  убежденности,  что  деятельная  и  предприимчивая   половина
полезна лишь временно, убежденности, омрачавшей эту деятельную половину, как
тень. Во всех своих затеях - подразумевая  под  этим  физические  страсти  в
такой  же  мере,  как  и  духовные,-  он  казался  себе  в  итоге  пленником
подготовки,  которой  конца  так  и  нет,  и  с   годами   поэтому   чувство
необходимости иссякло у его жизни, как масло  в  лампе.  Его  развитие  явно
разошлось по двум дорогам, одна была на виду, другая скрывалась в темноте, и
состояние нравственного застоя, его осаждавшее и угнетавшее его, может быть,
больше, чем нужно, объяснялось не чем иным, как  тем,  что  ему  никогда  не
удавалось соединить оба эти пути. Вспоминая, что невозможность их соединения
предстала ему в последний раз напряженностью отношений между  литературой  и
действительностью, между метафорой и правдой, он вдруг понял теперь, что все
это значило куда больше, чем просто случайное наитие в одном из  извилистых,
как никуда не ведущие дорожки, разговоров, которые он вел в последнее  время
с самыми неподходящими лицами. Ведь на всем протяжении человеческой  истории
можно  различить  эти  два  главных  подхода  к  жизни  -  метафорический  и
однозначно прямолинейный. Однозначность - это закон трезвой мысли и трезвого
поступка, одинаково действующий и в неоспоримом логическом выводе и в  мозгу
шантажиста, шаг за шагом  загоняющего  в  угол  свою  жертву,  и  идет  она,
однозначность, от острых нужд жизни, которые привели бы к  гибели,  если  бы
событиям нельзя было придать однозначный вид.
     Метафора же -  это  та  связь  представлений,  что  царит  во  сне,  та
скользящая логика души,  которой  соответствует  родство  вещей  в  догадках
искусства и религии; но и все имеющиеся  в  жизни  обыкновенные  симпатии  и
антипатии, всякое согласие и отрицание, восхищение, подчинение,  главенство,
подражание и все  их  противоположности,  все  эти  разнообразные  отношения
человека с самим собой и природой, которые чисто объективными еще не  стали,
да и никогда, наверно, не станут, нельзя понять иначе как с помощью метафор.
То, что называют высшей гуманностью, есть,  несомненно,  не  что  иное,  как
попытка слить воедино эти две великие половины жизни -  метафору  и  правду,
осторожно разъединив их сперва. Но отделив в метафоре  все,  что,  вероятно,
могло бы быть правдой, от просто словесной пены, правды  обычно  приобретают
немножко, а всю ценность метафоры сводят на  нет;  поэтому  такое  отделение
было, может быть, и неизбежно в духовном развитии, но действие  оно  оказало
такое же, как вываривание и уплотнение какого-либо вещества, внутренние силы
и соки которого улетучиваются во время этого процесса облачком пара. Сегодня
иногда нельзя отделаться от впечатления, что понятия и правила  нравственной
жизни - это только вываренные метафоры, вокруг которых  клубятся  невыносимо
жирные кухонные пары гуманности, и если тут позволительно отступить от темы,
то только чтобы отметить, что следствием этого неясно тяготеющего надо  всем
впечатления было и то, что наша эпоха должна была бы  честно  назвать  своим
уважением к подлости. Ведь сегодня лгут не столько от слабости,  сколько  от
убежденности, что человек, справляющийся с жизнью, должен уметь лгать.  Люди
прибегают к грубой силе,  потому  что  после  долгих  бесплодных  разговоров
однозначность насилия кажется избавлением, раскрепощением. Люди объединяются
в группы, потому что послушание позволяет делать все, чего  по  собственному
убеждению давно уже делать нельзя, и враждебность  этих  групп  дарит  людям
неутомимую взаимность кровавой мести, тогда как любовь  очень  скоро  уснула
бы. К вопросу, добры люди или злы, это имеет гораздо меньшее отношение,  чем
к тому, что они потеряли связь между высоким  и  низким.  И  лишь  еще  одно
противоречивое следствие этого  разрыва  -  вычурность  духовных  украшений,
которыми увешивает себя сегодня недоверие к  духу.  Сцепка  мировоззрения  с
видами деятельности, почти не терпящими его, такими, например, как пол