итика;
всеобщая мания делать из каждой точки зрения сразу уж и  позицию,  а  каждую
позицию  считать  точкой  зрения;  потребность  ревнителей  любого   оттенка
повторять, снова  и  снова  размножая  ее  вокруг  себя,  как  в  комнате  с
зеркальными стенами, одну-единственную, выпавшую им на долю  мудрость,-  все
эти столь распространенные явления означают не то, чем им хотелось бы  быть,
не стремление к гуманности, а ее убыль. В целом создается  впечатление,  что
из всех человеческих отношений надо  прежде  всего  вновь  полностью  изъять
душу, которая там не на месте; и в тот миг, когда  Ульрих  это  подумал,  он
почувствовал, что его жизнь, если она вообще имела смысл, то только  этот  и
никакого другого - что обе главные сферы  человеческого  существования  сами
представали в ней порознь  и  в  противоборстве.  Такие  люди  явно  родятся
сегодня, но они еще одиноки, а один он был не  в  состоянии  заново  собрать
распавшееся.  Он  не  строил  себе  иллюзий  относительно   ценности   своих
мыслительных экспериментов; хотя они никогда не пригоняли мысль к мысли  без
последовательности, но выходило это  так,  словно  ты  ставил  стремянку  на
стремянку, а верх в  результате  качался  в  высоте,  далекой-предалекой  от
естественной жизни. Он почувствовал к этому глубокое  отвращение.  И,  может
быть, по этой причине он вдруг взглянул  на  Туцци.  Туцци  говорил.  Словно
открывшимися первым звукам утра ушами Ульрих услышал, как тот сказал:
     - Не  могу  судить,  отсутствуют  ли  сегодня  великие  человеческие  и
художественные свершения, как вы говорите; но смею  утверждать  одно;  нигде
внешняя политика не трудна так, как у нас. Можно  в  общем  предвидеть,  что
политикой французов и в юбилейном  году  будет  руководить  идея  реванша  и
колониальных владений, политикой англичан - игра на  шахматной  доске  мира,
как называют их манеру вести себя, наконец, политикой немцев-то, что они  не
всегда однозначно называют своим местом  под  солнцем.  Но  у  нашей  старой
монархии потребностей нет, и поэтому никто не знает наперед, какие концепции
могут нам к тому времени навязать!
     Казалось, что Туцци хотел притормозить и предостеречь. Он говорил  явно
без  иронического  подтекста;  аромат  иронии  исходил  только  из   наивной
деловитости, в сухой кожуре которой он  выразил  убеждение,  что  отсутствие
земных потребностей - большая опасность. Ульриха это  взбодрило,  словно  он
раскусил кофейное зернышко. А Туцци тем временем  еще  больше  утвердился  в
своем намерении предостеречь и довел свою речь до конца.
     - Кто  сегодня,-  спросил  он,-  вообще  решится  осуществлять  великие
политические идеи?! В таком человеке должно быть  что-то  от  преступника  и
несостоятельного должника! Ведь этого вы  не  хотите?  Дипломатия  на  то  и
нужна, чтобы консервировать.
     - Консервация ведет к войне,- возразил Арнгейм.
     -  Возможно,-  сказал  Туцци.-   Единственное,   наверно,   что   можно
сделать,это выбрать благоприятный момент для вынужденного вступления в  нее!
Вы помните историю Александра Второго? Его отец Николай был  деспот,  но  он
умер естественной смертью;  Александр  же  был  монарх  великодушный,  он  и
начал-то свое правление с либеральных реформ; а  в  результате  из  русского
либерализма получился русский радикализм, и после трех  неудачных  покушений
на его жизнь Александр пал жертвой четвертого. Ульрих поглядел  на  Диотиму.
Она сидела очень прямо, строгая и пышная, и подтвердила спора супруга: - Это
верно. В  ходе  наших  стараний  у  меня  от  интеллектуального  радикализма
сложилось такое же впечатление: протяни им палец - всю руку захватят...
     Туцци улыбнулся; ему показалось, что он одержал  маленькую  победу  над
Арнгеймом.
     Арнгейм сидел при этом спокойно, дыша раскрытым, как  лопнувшая  почка,
ртом. Запертой башней плоти взирала на него Диотима через глубокую долину.
     Генерал протирал свои роговые очки.
     Ульрих медленно сказал:
     - Так получается только оттого, что усилия  всех,  кто  чувствует  себя
призванным восстановить смысл жизни, имеют сегодня  одну  общую  черту:  они
презирают думанье там, где можно обрести не  только  личные  взгляды,  но  и
какие-то истины; в расплату за  это  они  связывают  себя  куцыми  идеями  и
полуистинами там, где важна именно неисчерпаемость взглядов!
     На это никто не ответил. Да и  надо  ли  было  отвечать?  То,  что  так
говорят, это ведь только слова. Факт состоял в том, что они сидели вшестером
в комнате и вели важную беседу; все, что они при этом  говорили  и  чего  не
говорили, и уж подавно чувства, догадки, возможности, было заключено в  этом
факте, хоть и не было равнозначно ему, оно было  заключено  в  нем  примерно
так, как темные движения  печени  и  желудка  заключены  в  одетой  персоне,
ставящей свою подпись под каким-нибудь важным документом. И эту субординацию
нельзя было нарушать, в этом состояла действительность!
     Старый приятель Ульриха Штумм кончил теперь протирать очки, надел их  и
взглянул на него.
     Хотя Ульрих всегда считал, что он только играет со всеми этими  людьми,
он вдруг почувствовал себя  среди  них  очень  одиноким.  Он  вспомнил,  что
несколько недель или месяцев назад уже чувствовал  что-то  подобное:  легкое
дуновение, маленький выдох мироздания  сопротивляется  окаменевшему  лунному
пейзажу, куда его занесло; и ему показалось, что все решающие мгновения  его
жизни сопровождались таким впечатлением удивленности и  одиночества.  Но  не
страх ли на сей раз беспокоил его при этом? Он не мог  разобраться  в  своем
чувстве; оно говорило ему, пожалуй, что он еще ни разу в жизни по-настоящему
ни на что не решался и скоро должен будет на что-то решиться, но он не думал
это  соответствующими  словами,  а  именно  лишь  чувствовал  в   неприятной
растерянности, словно что-то  хотело  оторвать  его  от  этих  людей,  среди
которых он сидел, и хотя они были ему совершенно безразличны, его воля вдруг
стала отбиваться от этого руками и ногами!
     Граф   Лейнсдорф,   которому   воцарившееся   молчание   напомнило   об
обязанностях реалистического политика, сказал увещевающим тоном: -  Так  что
же предпринять?  Мы  должны  ведь,  пусть  лишь  на  время,  сделать  что-то
решительное, чтобы предотвратить опасности, грозящие нашей акции!
     Тут Ульрих предпринял одну нелегкую попытку.
     -  Ваше  сиятельство,-  сказал  он,-  задача   у   параллельной   акции
одна-единственная - положить  начало  генеральной  инвентаризации  духовного
имущества! Мы должны сделать примерно то, что следовало бы сделать, если  бы
день Страшного суда приходился на тысяча девятьсот восемнадцатый  год,  если
бы кончалось  время  старой  и  начиналась  эра  более  высокой  духовности.
Учредите именем его величества  земной  секретариат  точности  и  души;  все
другие задачи дотоле неразрешимы или же это задачи мнимые, не настоящие!
     И Ульрих прибавил кое-что из того, что занимало его в  недавние  минуты
погруженности в свои мысли. Когда он это говорил, ему казалось, что  у  всех
не только глаза лезут на лоб, но  и  туловища  от  удивления  отрываются  от
стульев;  ожидали,  что  сейчас  и  он  вслед  за  хозяином  дома  расскажет
какой-нибудь анекдот, но ничего забавного не последовало, и теперь он  сидел
среди них как  малое  дитя  среди  наклонившихся  башен,  которые  несколько
обиженно следят за его простодушной  игрой.  Только  граф  Лейнсдорф  сделал
любезную мину.
     - Это совершенно справедливо,-  сказал  он  удивленно,-  но  ведь  наша
обязанность  -  выйти  за  пределы  намеков  и  найти  что-то  истинное,   а
собственность и образованность бросили нас на произвол судьбы!
     Арнгейм счел  нужным  предостеречь  этого  аристократа,  чтобы  тот  не
принимал шутки Ульриха за чистую монету.
     - Нашего друга преследует определенная идея,- пояснил  он.-  Он  верит,
что правильную жизнь можно  создать  каким-то  синтетическим  способом,  как
синтетический каучук  или  синтетический  азот.  Но  человеческий  дух,-  он
повернулся к Ульриху с самой рыцарственной своей улыбкой,-  ограничен,  увы,
тем, что его жизненные проявления нельзя  плодить  как  подопытных  мышей  в
лаборатории; тут огромного  амбара  едва  хватает  на  прокорм  каким-нибудь
двум-трем мышиным семействам!
     Он  хоть  и  извинился  затем  перед  остальными  за  это   рискованное
сравнение,  но  сам  был  доволен  им,  потому  что  оно   отдавало   чем-то
сельскохозяйственно-помещичьим, подходившим к графу Лейнсдорфу, и  в  то  же
время живо выражало разницу между ответственными  за  исполнение  мыслями  и
мыслями безответственными.
     Но его сиятельство недовольно покачал головой.
     - Да я прекрасно понимаю доктора,- сказал он.- Прежде люди  врастали  в
условия, которые они заставали, и это был для них надежный способ  прийти  к
самим себе; но сегодня, когда все перемешано и оторвано от почвы,  следовало
бы даже, так сказать, при производстве души заменить традиционную кустарщину
хитроумием фабричного процесса.
     Это был один  из  тех  примечательных  ответов,  которыми  граф  иногда
поражал своих собеседников; ведь перед тем как это  сказать,  он  все  время
глядел на Ульриха с полной растерянностью.
     - Но ведь все, что говорит доктор, совершенно невыполнимо! -  с  особым
упором констатировал Арнгейм.
     - Нет, почему же! - коротко и задиристо ответил граф Лейнсдорф.
     Диотима пришла на помощь.
     - Помилуйте, ваше сиятельство,- сказала она, словно прося  его  сделать
что-то,   что   и   язык-то   не   поворачивается   произнести,   то    есть
образумиться,ведь  все,  что  говорит  мой  кузен,  мы  уже  давно  пытаемся
осуществить! Чем же иным, как не такими попытками, считать эти  утомительные
большие совещания вроде сегодняшнего?!
     - Вот как? - обиженно реагировал его сиятельство.- Я-то с самого начала
думал, что у этих умных людей ничего не  выйдет!  Ведь  этот  психоанализ  и
теория относительности, и как там еще  все  это  называется,-  сущая  суета!
Каждый хочет скомпоновать  мир  на  свой  особый  лад.  Доктор,  скажу  вам,
выразился, может быть, не совсем безупречно, но по сути он совершенно  прав!
Всегда делается что-то новое, как только начинается новое время,  и  никогда
не выходит ничего путного!
     Прорвалась нервозность, вызванная неудачным ходом  параллельной  акции.
Граф Лейнсдорф в раздражении крутил теперь вместо усов  один  большой  палец
вокруг другого, не замечая этого. Прорвалась,  может  быть,  и  неприязнь  к
Арнгейму. Ведь когда Ульрих начал говорить о душе, граф Лейнсдорф был  очень
удивлен, но то, что он потом услышал, ему понравилось. "Когда о ней  столько
говорят такие вот, как Арнгейм,- подумал он,-  то  это  вздор;  в  этом  нет
нужды, на это уже есть религия". Но и у Арнгейма  побледнели  даже  губы.  В
таком тоне, как сейчас  с  ним,  граф  Лейнсдорф  говорил  раньше  только  с
генералом. Он не тот человек, чтобы это позволить! Но решительность, с какой
его сиятельство стал на сторону Ульриха, помимо воли Арнгейма  произвела  на
него впечатление и вновь пробудила в нем обиду на того.  Ему  было  неловко,
ведь он хотел объясниться с Ульрихом, а так и не  нашел  для  этого  случая,
пока дело не дошло, как сейчас, до стычки при всех; и именно  потому  он  не
стал отвечать графу Лейнсдорфу, которого просто  оставил  в  стороне,  а  со
всеми  признаками  сильной  физической  возбужденности,  которой  обычно  не
обнаруживал, обратил свои слова к Ульриху.
     - Неужели вы сами верите во все, что вы сказали?!- спросил он строго  и
не заботясь о вежливости.-  Неужели  вы  верите,  что  это  осуществимо?  Вы
действительно думаете, что можно жить только по "законам аналогии"?  Что  же
вы сделали бы, если  бы  его  сиятельство  предоставил  вам  полную  свободу
действий?! Скажите-ка, я очень прошу вас?
     Минута была мучительная.  Диотиме  странным  образом  вспомнилась  одна
история, вычитанная ею на днях в газете. Одну женщину приговорили к ужасному
наказанию за то, что она предоставила своему любовнику возможность убить  ее
старого мужа, уже много лет "не состоявшего" с ней в супружеских отношениях,
но не дававшего ей развода. Этот случай привлек  ее  внимание  своими  почти
медицинскими   деталями   и   какой-то   отталкивающей    притягательностью;
обстоятельства делали все настолько понятным, что возложить вину хотелось не
на кого-либо из участников драмы с их ограниченной возможностью помочь себе,
а на  противоестественность  мира,  создающего  подобные  ситуации.  Она  не
понимала, почему подумала об этом именно теперь. Но она думала и о том,  что
в последнее время Ульрих говорил ей много "зыбкого и скользкого", и злилась,
потому что он всегда сразу же привязывал к этому какую-нибудь наглость. Да и
сама она говорила о том, что в людях избранных душа способна выйти из  своей
несущественности, и поэтому ей представилось, что ее кузен так же  неуверен,
как она сама, и, может быть, так же страстен. И все это в ее голове или в ее
груди, покинутом  местопребывании  графской  дружбы,  мгновенно  сплелось  с
историей осужденной женщины таким образом, что она, Диотима, сидела сейчас с
раскрытыми губами и с таким чувством, что произойдет  что-то  ужасное,  если
дать волю Арнгейму и Ульриху, но если не дать им воли и вмешаться, то, может
быть, это произойдет и подавно.
     Ульрих же, когда Арнгейм нападал на него, глядел на  начальника  отдела
Туцци. Туцци с трудом прятал веселое любопытство в складках своего  смуглого
лица.  Ну,  вот,  возне  в  его  доме,  кажется,  приходит  конец  из-за  ее
собственных противоречий, думал он. Ульриху он тоже  не  сочувствовал;  все,
что говорил этот малый, было ему совершенно не по нутру, ибо он был убежден,
что ценность человека заключена в его  воле  или  в  его  труде,  во  всяком
случае, не в его чувствах и мыслях, а уж говорить такой  вздор  о  метафорах
было, на его взгляд, прямо-таки непристойно. Может быть,  Ульрих  что-то  из
этого почувствовал, ибо вспомнил, что как-то он сказал Туцци, что покончит с
собой, если год его отпуска от жизни пройдет без всякого результата;  сказал
не этими именно словами, но все же до неприятного ясно, и  сейчас  ему  было
совестно. И снова у него возникло непонятно на чем основанное  чувство,  что
какое-то решение близко. Он подумал в эту минуту о  Герде  Фишель  и  увидел
опасность, что она придет к нему и  продолжит  последний  их  разговор.  Ему
стало вдруг ясно,  что  они,  хотя  он  только  играл  этим,  дошли  уже  до
последнего рубежа слов, откуда возможен только один  шаг  дальше  -  любовно
подчиниться колеблющимся  желаниям  девушки,  распоясаться  интеллектуально,
перейти через "вторую линию укреплений". Но это было сумасшествием, и он был
убежден, что никогда не сможет зайти  с  Гордой  так  далеко  и  что  вообще
связался с ней потому, что с ней у  него  была  под  ногами  твердая  почва.
Находясь в странном состоянии трезвой, раздраженной приподнятости, он  видел
взволнованное лицо Арнгейма, слышал, как тот упрекал его еще  за  отсутствие
"реалистического  взгляда"  и  говорил,  что  "такие   резкие   "либо-либо",
простите, слишком ребячливы", но полностью потерял охоту на это отвечать. Он
посмотрел на часы, миролюбиво улыбнулся и заметил, что уже  очень  поздно  и
слишком поздно, чтобы полемизировать.
     Так он в первый раз вступил опять в  контакт  с  остальными.  Начальник
отдела  Туцци  даже  встал  и  лишь  чуть-чуть  загладил  эту   невежливость
видимостью какого-то действия. Граф Лейнсдорф тоже тем временем  успокоился;
он порадовался бы, если бы Ульрих сумел отбрить "пруссака", но  когда  этого
не произошло, он был тоже доволен. "Если человек нравится, то нравится  -  и
все! - подумал он.- И пускай другой говорит какие  угодно  умные  вещи!"  И,
глядя на отнюдь не умное в этот момент выражение  лица  Ульриха,  он  весело
прибавил, смело,  но  безотчетно  приблизившись  к  Арнгейму  и  его  "тайне
целого": "Впору даже сказать, что ничего совсем глупого  милый,  симпатичный
человек сказать или сделать вообще не  может!  "  Беседа  быстро  кончилась.
Генерал отправил свои роговые очки в брючный карман для  револьвера,  тщетно
попытавшись сначала засунуть их в полы своего мундира, ибо еще не нашел  для
этого  штатского  инструмента  мудрости  подходящего  места.  -   Вот   оно,
вооруженное перемирие идей! - с сообщническим и довольным  видом  сказал  он
при этом Туцци, намекая на поспешное и дружное прекращение беседы.
     Только  граф  Лейнсдорф  еще  раз  добросовестно   задержал   спешивших
разойтись.
     - Так на чем же мы в итоге сошлись? - спросил он и, когда ни у кого  не
нашлось ответа, успокаивающе прибавил: -  Ну,  в  конце  концов,  там  видно
будет!

        117
Черный день Рахили

     Пробуждение в нем мужчины и решение совратить Рахиль  сделали  Солимана
холодным, как бывает холоден охотник при  виде  дичи  или  мясник  при  виде
идущего на бойню скота, но он не знал, как достичь своей цели, как при  этом
действовать и каких условий их встречи для этого достаточно;  одним  словом,
воля мужчины заставила его почувствовать всю слабость мальчика. Рахиль  тоже
знала, к чему идет дело, и с тех  пор,  как  она  забывчиво  задержала  руку
Ульриха в своей и прошла через эпизод с Бонадеей, она  была  сама  не  своя,
пребывая в большой, так сказать, эротической рассеянности,  проливавшейся  и
на   Солимана   тоже,   как   слепой   дождь.   Однако   обстоятельства   не
благоприятствовали им и все откладывали: кухарка заболела, и Рахили пришлось
пожертвовать своим свободным днем, приемы в доме задавали  много  работы,  и
хотя  Арнгейм  навещал  Диотиму  часто,  решено  было,  видимо,   тщательнее
приглядывать за юной прислугой, ибо он лишь изредка брал с  собой  Солимана,
да и когда это случалось, они виделись только минут  пять  и  в  присутствии
хозяев, что вынуждало их придавать своим лицам невинное и хмурое  выражение.
В это время они чуть  ли  не  злились  друг  на  друга,  потому  что  каждый
заставлял другого чувствовать, какая это мука, когда тебя держат на  слишком
короткой цепи. Солимана к тому же его нетерпение  подбивало  на  решительные
поступки, он задумал выйти из отеля ночью, а чтобы его  хозяин  об  этом  не
узнал, он украл простыню и попытался, изрезав ее на  полосы  и  скрутив  их,
сделать из нее веревочную лесенку, но это ему  не  удалось,  и  он  выбросил
изуродованные  лоскутья  в  лестничный  пролет.  Потом  он  долго  и  тщетно
обдумывал, как ночью слезть и взобраться по кариатидам и выступам  стен,  и,
бродя целыми днями по знаменитому своей архитектурой  городу,  видел  в  ней
только удобства и неудобства для верхолаза,  а  Рахили,  коротко  и  шепотом
оповещенной об этих планах и помехах, нередко мерещилось, когда она вечерами
гасила свет, черная луна его лица у подножья стены или слышался  стрекочущий
зов, на который она с робостью отвечала, высунувшись из окна своей каморки в
пустую ночь, пока не убеждалась в том, что ночь-то  пуста.  Но  она  уже  не
досадовала на эти романтические тревоги, а принимала их  с  томной  печалью.
Томность эта относилась, собственно, к Ульриху, а Солиман был тем,  кого  но
любишь, но кому, несмотря на это, отдашься, насчет  чего  у  Рахили  никаких
сомнений не было; ибо то,  что  ей  не  давали  с  ним  встретиться,  что  в
последнее время они друг от Друга и слова,  сказанного  во  весь  голос,  не
слышали и что немилость  их  хозяев  обрушилась  на  них  обоих  -  все  это
действовало  так,  как  действует  на  влюбленных  полная  неопределенности,
тревоги и вздохов ночь, и собирало  их  жгучие  видения,  как  зажигательное
стекло, под лучом которого чувствуешь не  столько  приятное  тепло,  сколько
свою неспособность больше терпеть. И тут  Рахиль,  не  терявшая  времени  на
веревочные лестницы и акробатические химеры, проявила большую  практичность,
чем Со