ь.
     - Если разобраться, то нет,- опроверг это  Штумм.Другое  течение  тоже,
конечно, хочет любить человека. Только оно считает, что для этого его  нужно
сначала переделать силой. Разница, так сказать, только техническая.
     Тут взял слово директор Фишель.
     - Я подошел позже и потому, к  сожалению,  не  слышал  всего,  но  если
позволено, я  заметил  бы,  что,  по-моему,  уважение  к  человеку  все-таки
принципиально выше своей противоположности! Сегодня вечером я  с  нескольких
сторон,  хотя  это  наверняка  исключения,  слышал   невероятные   речи   об
инакомыслящих  и  особенно  о  людях   других   национальностей!   Благодаря
бакенбардам и косо сидевшему пенсне он выглядел как английский лорд,  твердо
верящий в великие идеи человеческой свободы и свободы торговли. Он умолчал о
том. что эти ужасные речи он слышал от Ганса Зеппа,  своего  будущего  зятя,
который чувствовал себя в родной стихии во "втором течении духа времени".
     - Грубые речи? - спросил его жадный до информации генерал.
     - Чрезвычайно грубые,- подтвердил Фишель.
     - Может быть, дело шло об "оздоровлении",- предположил  генерал,-  ведь
тут легко спутать одно с другим.
     - Нет, нет! -  воскликнул  Фишель.-  Совершенно  оголтелые,  прямо-таки
революционные речи! Вы, наверно, не знаете  нашей  настропаленной  молодежи,
господин генерал-майор. Я удивился, что таких людей вообще допускают сюда.
     - Революционные речи? - спросил Штумм, которому это не  понравилось,  и
улыбнулся так холодно, как только позволяло его круглое лицо.- К  сожалению,
господин  директор,  я  должен   признаться,   что   я   вовсе   не   против
революционности как таковой. То есть, конечно, до тех пор, пока ей не дают и
впрямь развязать революцию! Ведь во всем этом часто так много  идеализма!  А
что касается допуска, то Акция, призванная охватить все отечество, не вправе
отстранять конструктивные силы, в чем бы они ни выражали себя!
     Лео Фишель промолчал.  Профессор  Швунг  не  придавал  особой  важности
мнению сановника, который не принадлежал к гражданской администрации.  Туцци
повторял в уме: "Первое течение - второе течение". Это  напоминало  ему  два
сходных словосочетания: "первый подпор,  второй  подпор",-  но  ни  они,  ни
разговор с Ульрихом, где они фигурировали, не приходили ему  на  ум;  в  нем
проснулась только непонятная  ревность  мужа,  связанная  с  этим  неопасным
генералом какими-то невидимыми промежуточными звеньями, которые он никак  не
мог  разобрать.  Когда  его  пробудило  молчание,  ему  захотелось  показать
представителю армии, что его, Туцци, не собьют  с  толку  никакие  словесные
увертки.
     - Если подвести итог, господин генерал,- начал он,- то  военная  партия
хочет...
     - Ах, господин начальник отдела, никакой военной партии не  существует!
- прервал его Штумм сразу же.- Мы постоянно слышим: военная партия,  а  ведь
военные по самой природе своей выше партий!
     - Ну, так, значит, военное ведомство,- довольно резко ответил Туцци  на
это замечание.- Вы сказали, что одних пушек  армии  мало,  что  ей  нужен  и
надлежащий дух. Каким же духом угодно вам зарядить ваши орудия?
     - Эк куда хватили, господин начальник отдела! - запротестовал  Штумм.Мы
начали с того, что я должен был объяснить господам сегодняшний  вечер,  а  я
сказал, что тут, собственно, ничего нельзя объяснить. Это  единственное,  на
чем я стою! Ведь если у духа  времени  действительно  есть  два  течения,  о
которых я говорил, то оба они тоже не  за  то,  чтобы  "объяснять".  Сегодня
принято выступать за инстинктивные силы, силы  крови  и  тому  подобное.  Я,
конечно, не сторонник этого, но что-то тут есть!
     При этих словах директор Фишель еще раз вскипел и нашел безнравственной
готовность военных примириться даже с антисемитизмом,  чтобы  получить  свои
орудия.
     - Ах, господин директор! - успокоил  его  Штумм.-  Во-первых,  капелька
антисемитизма, право же, не имеет никакого значения, если  люди  уже  вообще
"анти", немцы - против чехов и мадьяр, чехи - против мадьяр и немцев, и  так
далее - каждый против всех. А  во-вторых,  как  раз  австрийский  офицерский
корпус  всегда  был  интернациональным,  достаточно  взглянуть  на  все  эти
итальянские, французские, шотландские и бог знает еще какие фамилии. Есть  у
нас и генерал от инфантерии фон Кон, он командует конусом в Ольмюще.
     - Боюсь все же, что вы берете на себя слишком много,- прервал Туцци это
отступление от темы.- Вы интернациональны и воинственны, а хотите вступить в
сделку с националистическими течениями  и  пацифистскими.  Это  чуть  ли  не
больше,  чем  может  сделать  профессиональные  дипломат.  Вести  с  помощью
пацифизма военную политику - этим сегодня  заняты  в  Европе  самые  опытные
специалисты!
     - Но мы же вообще не занимаемся политикой! -  еще  раз,  тоном  усталой
жалобы, запротестовал Штумм против такого  недоразумения.-  Его  сиятельство
хотел предоставить  собственности  и  образованности  последнюю  возможность
объединиться духовно. Отсюда возник этот вечер. Конечно, если  штатский  дух
так и не добьется единства, мы окажемся в таком положении...
     - В каком же? Это-то как раз и любопытно узнать!  -  воскликнул  Туцци,
опрометчиво подстрекая генерала обмолвиться.
     - В трудном, конечно,- сказал Штумм осторожно и скромно.
     Пока  эти  четверо  так  беседовали,  Ульрих,   давно   уже   незаметно
улизнувший, искал Герду, обходя стороной группку его сиятельства и  военного
министра, чтобы не быть подозванным к ним.
     Он уже издали увидел ее, она сидела у стены рядом со  своей  неподвижно
глядевшей в пространство  салона  матерью,  а  Ганс  Зепп  с  беспокойным  и
строптивым видом стоял с другой стороны.  После  той  злосчастной  последней
встречи с Ульрихом она стала еще худее, и чем ближе он к ней  подходил,  тем
все менее миловидно, но почему-то как раз поэтому  фатально  привлекательнее
выделялись на фоне комнаты ее голова и  сильные  плечи.  Когда  она  увидела
Ульриха,  щеки  ее  сразу  залились  румянцем,   сменившимся   еще   большей
бледностью, и она непроизвольно съежилась, как  человек,  у  которого  болит
сердце, но который почему-либо не может положить руку на грудь. В уме у него
промелькнула сцена, когда он, обезумев от своего  животного  преимущества  -
волновать ее тело, надругался над ее волей. И вот это тело, видимое для него
под платьем, сидело на стуле,  получало  приказы  обиженной  воли  держаться
теперь гордо и дрожало при этом. Горда не была зла на него, он это видел, но
она хотела любой ценой "покончить" с ним. Он незаметно замедлил  шаг,  чтобы
как можно дольше вкушать от всего этого,  и  такая  сладострастная  оттяжка,
вероятно, соответствовала отношению друг к другу этих  двух  людей,  которые
никогда не могли сойтись вполне.
     И когда Ульрих был уже вблизи нее и не  видел  ничего,  кроме  дрожи  в
лице, его ожидавшем, на него упало что-то невесомое, не то тень, не то струя
тепла, и он увидал Бонадею, которая безмолвно, но  вряд  ли  непреднамеренно
прошла мимо него и его, наверно, преследовала, и  поздоровался  с  ней.  Мир
прекрасен, если принимать его таким,  каков  он  есть.  На  секунду  наивный
контраст  между  пышным  и  скудным,  выразившийся  в  этих  двух  женщинах,
показался ему таким же огромным, как между лугом и камнем на границе скал, и
у него появилось такое чувство, что он выходит из параллельной акции, хотя и
с виноватой улыбкой. Когда Герда увидела, как эта улыбка медленно опускается
навстречу ее ьротянутой руке, веки ее задрожали.
     В этот миг Диотима заметила, что Арнгейм повел  молодого  Фейермауля  к
группе его сиятельства и военного министра, и, как опытный тактик,  помешала
этим контактам, напустив в комнаты весь обслуживающий персонал с освежающими
напитками.

        37
Одно сравнение

     Таких разговоров, как приведенные, были десятки, и во всех было  что-то
общее, что не так-то легко описать, но о чем и умолчать тоже нельзя, если не
умеешь, как правительственный советник Мезеричер, давать блестящее  описание
общества одним лишь перечислением: присутствовали такой-то и такая-то, одеты
были так-то и так-то, сказали то-то и то-то; к этому,  впрочем,  как  раз  и
сводится то, что многие считают самым  настоящим  искусством  повествования.
Фридель Фейермауль не был, значит, жалким льстецом,- им он и вообще не был,-
а только вовремя проникся уместной мыслью, когда  сказал  о  Мезеричере  при
Мезеричере:  "Он,  в  сущности,  Гомер  нашего  времени!   Нет,   совершенно
серьезно,- прибавил он, ибо Мезеричер  сделал  было  протестующий  жест,-  в
эпически невозмутимом "и", которым вы ставите в один ряд всех и  вся,  есть,
на мой взгляд, что-то поистине великое!" Он завладел главой "Парламентских и
общественных новостей", поскольку  тот  не  хотел  покидать  дом  Туцци,  не
засвидетельствовав свое почтение Арнгейму; но Мезеричер все-таки не  включил
Фейермауля в число перечисленных поименно гостей. Не вдаваясь в более тонкие
различия  между  идиотами  и  кретинами,   напомним   только,   что   идиоту
определенной степени уже не удается образовать понятие "родители", тогда как
представление "мать и отец"  еще  вполне  доступно  ему.  Но  этим  простым,
соединительным "и" как раз и связывал Мезеричер общественные явления.  Далее
следует  напомнить,  что,  по  опыту  всех   наблюдателей,   в   примитивной
конкретности мышления идиотов есть что-то, взывающее  каким-то  таинственным
образом к чувству; и что поэты тоже взывают в основном  к  чувству,  и  даже
весьма сходным образом, поскольку отличаются предельной конкретностью мысли.
Если, стало быть, Фридель Фейермауль назвал Мезеричера поэтом, он мог  бы  с
таким же правом, то есть из тех же темных побуждений, которые в  его  случае
были опять-таки озарением, назвать его идиотом,-  назвать  знаменательным  и
для всего человечества образом. Ведь то общее, о чем тут идет речь,- это ум,
не  сдерживаемый  никакими  широкими  понятиями,   не   очищенный   никакими
разграничениями и абстракциями, ум, способный на грубейшее  соединение,  что
нагляднее всего  и  выражается  в  том,  как  он  довольствуется  простейшей
связкой, беспомощным, нагромождающим одно на другое  "и",  которое  заменяет
слабоумному более сложные отношения; похоже, что и  мир,  несмотря  на  весь
содержащийся в нем ум, находится в таком  родственном  идиотизму  состоянии;
этот вывод даже напрашивается, когда пытаешься понять  происходящие  в  мире
события в их совокупности. Не надо, однако, думать, будто те, кто  выдвигает
и разделяет такое мнение, единственно умные люди на свете! Тут суть  вопроса
вовсе не в отдельном человеке и не в делах, которые он обделывает и  которые
каждый, кто явился в этот вечер на прием к Диотиме, обделывал с большей  или
меньшей хитростью. Ведь когда за  напитками  генерал  фон  Штумм,  например,
вступил  вскоре  с  его  сиятельством  в  разговор,  в  ходе   которого   он
любезно-упрямо и почтительно-непринужденно возразил тому такими словами: "Не
взыщите, ваше сиятельство, что я решительно не согласен! Но в том, что  люди
гордятся своей расой, есть  не  только  надменность,  но  и  что-то  приятно
благородное!",- он точно знал, что он хотел сказать этими  словами,  неточно
он знал только, что он ими сказал,  ибо  вокруг  таких  штатских  слов  есть
какая-то оболочка, окутывающая их, как толстые перчатки, в которых пытаешься
вытащить одну спичку из полной  коробки.  И  Лео  Фишель,  не  отставший  от
Штумма, когда заметил, что генерал нетерпеливо устремился к его сиятельству,
прибавил:
     - Людей надо различать не по расам, а по заслугам!
     И то, что сказал в  ответ  его  сиятельство,  было  тоже  логично;  его
сиятельство не заметил только что представленного  ему  директора  Фишеля  и
ответил фон Штумму:
     -  На  что  буржуа  раса?!  Что  камергер  должен   иметь   шестнадцать
предков-дворян - этим они всегда возмущались, это они считали  наглостью,  а
что они делают теперь сами?  Они  хотят  подражать  этому  и  перебарщивают.
Больше шестнадцати предков - это же просто сионизм!
     Ведь его сиятельство был раздражен, и потому было  вполне  естественно,
что он так говорил. Да и вообще неоспоримо, что  человек  обладает  разумом,
вопрос только в том, как он применяет его в общественном плане.
     Его  сиятельство  досадовал  на  проникновение  в  параллельную   акцию
"почвенных" элементов, которое вызвал он  сам.  Его  заставили  сделать  это
разные политические  и  социальные  соображения;  сам  он  признавал  только
"население государства". Его политические друзья советовали  ему:  "Беды  не
будет, если ты послушаешь, что они говорят о расе, о чистоте и о крови.  Кто
вообще принимает всерьез всякую болтовню!" - "Но ведь они говорят о человеке
так, словно он скотина!"- возражал граф Лейнсдорф, державшийся  католических
представлений о достоинстве человека, мешавших ему, хотя он  и  был  крупным
помещиком, понять, что идеалы птице- и коневодства можно применить и к чадам
божьим. На это его друзья отвечали: "Да зачем же тебе смотреть на это  сразу
так глубокомысленно? И потом это даже, может быть, лучше, чем  если  бы  они
говорили о гуманности и тому подобных иностранных революционных штуках,  как
то всегда было до сих пор!" И это в конце концов убедило его сиятельство. Но
его сиятельство досадовал и на то, что этот Фейермауль, пригласить  которого
он вынудил Диотиму, внес  только  новое  смятение  в  параллельную  акцию  и
разочаровал его. Баронесса Вайден пела этому  Фейермаулю  дифирамбы,  и  он,
Лейнсдорф, в конце концов поддался ее натиску. "В этом вы совершенно правы,-
признал  граф,-  что  при  теперешнем  курсе   мы   легко   можем   прослыть
германофилами. И вы правы также, что, пожалуй, не мешает  пригласить  поэта,
который говорит о том, что надо любить всех людей. Но поймите, я  просто  не
могу навязывать это госпоже Туцци!" Но  Вайденша  не  отставала  и,  видимо,
нашла новые убедительные причины, ибо в конце  беседы  Лейнсдорф  обещал  ей
потребовать от Диотимы, чтобы она пригласила Фейермауля. "Делать это мне  не
хочется,- сказал он.- Но сильной руке нужны и прекрасные слова,  чтобы  люди
ее поняли, в этом я с вами согласен. И вы правы также, что в последнее время
все идет слишком медленно, нет больше настоящего энтузиазма!"
     Но теперь он был недоволен. Его сиятельство  отнюдь  не  считал  других
дураками, хотя и считал, что он умнее их, и не  понимал,  почему  эти  умные
люди в совокупности производят на него столь  скверное  впечатление.  Больше
того, вся жизнь производила на  него  такое  впечатление,  словно  наряду  с
состоянием  разумности  и  в  отдельно  взятом  человеке,  и  в  официальных
установлениях, к которым он, как известно, причислял  также  веру  и  пауку,
существовало состояние полной невменяемости в целом.  То  и  дело  возникали
идеи, дотоле неведомые, разжигали страсти и немного спустя  опять  исчезали;
люди гнались то за тем, то за этим, впадая  из  одного  суеверия  в  другое;
сегодня они славили его величество, а завтра произносили  ужасные  погромные
речи в парламенте; но из всего этого так ничего и не выходило! Если  бы  все
это можно было уменьшить в миллион раз и перевести, так сказать,  в  масштаб
одной головы, то получилась бы  в  точности  та  картина  непредсказуемости,
забывчивости, невежества и паясничанья, которая всегда связывалась  у  графа
Лейнсдорфа с сумасшедшими, хотя до сих пор ему редко  доводилось  думать  об
этом. И вот он мрачно стоял среди окружавших его людей, размышляя о том, что
ведь как раз параллельная  акция  должна  была  выявить  истину,  и  не  мог
сформулировать какую-то мысль о вере, мысль, в которой он только  чувствовал
что-то приятно успокоительное, как тень от высокой стены, и стена эта  была,
наверно, церковной.
     - Смешно! - сказал он Ульриху, отказавшись через несколько мгновений от
этой мысли.- Если взглянуть на все  со  стороны,  это  напоминает  скворцов,
когда они осенью сидят стаями на плодовых деревьях.
     Ульрих вернулся от Герды. Разговор их не  исполнил  того,  что  обещало
начало; Герда не выдавила из себя почти ничего, кроме  коротких  ответов,  с
трудом отрубленных от чего-то, что комом застряло у нее в груди; тем  больше
говорил Ганс Зепп, он строил из себя ее стража и сразу заявил,  что  его  не
запугает это гнилое окружение.
     - Вы не знаете великого специалиста по расовой проблеме Бремсгубера?  -
спросил он Ульриха.
     - Где он живет? - спросил Ульрих.
     - В Шердинге на Лаа,- сказал Ганс.
     - Чем он занимается? - спросил Ульрих. - Какое это  имеет  значение!  -
сказал Ганс.- Теперь приходят именно новые люди! Аптекарь он!
     Ульрих сказал Герде:
     - Вы, я слышал, уже формально обручены!
     И Герда ответила:
     - Бремсгубер требует  беспощадно  подавлять  всех,  кто  принадлежит  к
другим расам. Это, конечно, менее жестоко, чем щадить и презирать!
     Ее губы снова дрожали,  когда  она  вытягивала  из  себя  эту  кособоко
слепленную фразу.
     Ульрих только посмотрел на нее и покачал головой.
     - Этого я не понимаю! - сказал он, подавая ей руку на прощанье,  и  вот
он  стоял  возле  Лейнсдорфа  и  чувствовал  себя  невинным,  как  звезда  в
бесконечности космоса.
     - Если же взглянуть на это не со стороны,-  медленно  продолжил  вскоре
граф Лейнсдорф свою новую мысль,- то в  голове  все  вертится,  как  собака,
пытающаяся поймать кончик своего хвоста! Понимаете,- прибавил он,- я  сейчас
уступил своим друзьям, уступил баронессе Вайден, но если послушать,  что  мы
тут говорим, все в отдельности производит очень умное  впечатление,  но  как
раз в том облагороженном духовном  взаимодействии,  которого  мы  ищем,  это
производит впечатление полного произвола а великой бессвязности!
     Вокруг военного министра и Фейермауля, которого подвел к нему  Арнгейм,
образовалась группа, где ораторствовал и  любил  всех  людей  Фейермауль,  а
вокруг самого Арнгейма, когда тот опять отошел, возникла  вторая  группа,  в
которой Ульрих позднее увидел также Ганса Зеппа и Герду.  Слышно  было,  как
Фейермауль восклицал:
     - Жизнь можно понять не черве ученье,  а  через  доброту.  Надо  верить
жизни!
     Госпожа Докукер, прямо стоявшая позади него, подтверждала:
     - Гете тоже так и не стал доктором!
     У Фейермауля было, на ее взгляд, вообще много  общего  с  ним.  Военный
министр тоже стоял очень прямо и улыбался так же терпеливо,  как  привык  на
парадах отдавать честь, держа руку у козырька.
     Граф Лейнсдорф спросил:
     - Скажите, кто такой, собственно, этот Фейермауль?
     - У его отца несколько предприятий в Венгрии,- отвечал  Ульрих,кажется,
что-то связанное с фосфором, причем дольше, чем до  сорокалетнего  возраста,
рабочие не живут; профессиональная болезнь, некроз костей.
     - Так-так, ну а сын?
     Судьба рабочих не тронула Лейнсдорфа.
     - Он, говорят, был студентом. По-моему, на юридическом. Его отец обязан
всем самому себе, и ему, говорят, было обидно, что сын не хотел учиться.
     - Почему он не хотел учиться? - спросил граф Лейнсдорф, который в  этот
день был очень обстоятелен.
     - Бог ты мой,- сказал Ульрих, пожимая плечами,- наверно, "отцы и дети".
Если отец беден, сыновья любят деньги. А если у папы  есть  деньги,  сыновья
любят человечество. Неужели  вы,  ваше  сиятельство,  ничего  не  слыхали  о
проблеме сыновей в наше время?
     - Нет, я что-то слышал об этом.  Но  почему  Арнгейм  покровительствует
Фейермаулю? Это связано с нефтепромыслами? - спросил граф Лейнсдорф.
     - Вы это знаете, ваше сиятельство?! - воскликнул Ульрих.
     - Конечно, я все знаю,- терпеливо ответил Лейнсдорф.-  Но  вот  чего  я
никак не могу понять: что люди должны любить друг друга и что  правительству
нужна для этого сильная рука, это ведь всегда знали,- так  почему  же  вдруг
вопрос тут должен стоять: "либо - либо"?
     У