какой-нибудь  экипаж;  лицо  у
него было оживленное и слегка  покрасневшее,  каким  бывает  лицо  человека,
только что обменявшегося мыслями с кем-либо. Генерал молчал, как  молчат  из
почтительности, после того  как  произнесено  великое  слово;  если  Арнгейм
чего-то хотел от него, то ведь  и  генерал  Штумм  мог  хотеть  от  Арнгейма
чего-то, что пошло бы на пользу императорской службе.  Эта  мысль  открывала
такие  возможности,  что  Штумм  пока  не  стал  и-  задумываться,  все   ли
действительно так и есть. Но подними вдруг ангел в книге  свои  намалеванные
крылья, чтобы  дать  заглянуть  под  них  умному  генералу  Штумму,  тот  не
почувствовал бы себя смущеннее и счастливее!
     На углу Диотимы и Ульриха был  поставлен  тем  временем  такой  вопрос:
следует ли женщине,  находящейся  в  трудном  положении  Диотимы,  пойти  на
супружескую неверность или же лучше сделать нечто третье и промежуточное, то
есть принадлежать телом одному, а душой  другому  мужчине,  или  даже  телом
вообще никому; это третье состояние  не  имело,  так  сказать,  текста,  оно
выливалось только в песню без слов, в какую-то высокую музыку. И Диотима все
еще строго следила за тем, чтобы говорить ни в коем случае не о себе  самой,
а только о "женщине"  вообще;  ее  взгляд  каждый  раз  грозно  останавливал
Ульриха, когда его слова пытались слить этих двух в одно целое.
     Поэтому он говорил обиняками.
     - Видели ли вы когда-нибудь собаку?  -  спросил  он.-  Это  вам  только
кажется! Вы видели  всегда  лишь  нечто  такое,  что  вам  более  или  менее
справедливо представляя лось собакой. У этого  существа  нет  всех  собачьих
свойств и есть что-то личное, чего опять-таки нет у другой  собаки,  Как  же
нам в жизни делать "правильные" вещи?  Мы  можем  делать  лишь  что-то,  что
никогда  не  есть  правильное,  а  всегда  больше  или  меньше,  чем  что-то
правильное.
     Разве хоть один кирпич падал когда-либо с крыши так, как то  предписано
законом? Никогда! Даже  в  лаборатории  вещи  не  ведут  себя  так,  как  им
положено. Они хаотически отклоняются от нормы по всем направлениям, и это  в
какой-то мере  фикция  -  считать  сей  факт  погрешностью  в  исполнении  и
полагать, что истинное значение скрыто где-то посерединке.
     Или, например, находят какие-то определенные камни и называют их  из-за
общих им свойств алмазом. Но один камень из Африки, а другой из  Азии.  Один
выкопан из земли негром, другой - азиатом.  Может  быть,  различие  это  так
важно,  что  оно  уничтожает  всякую  общность?  В  уравнении  "алмаз   плюс
обстоятельства все равно в итоге алмаз" потребительная стоимость алмаза  так
велика,  что  значение  обстоятельств  рядом  с  ней  исчезает;   но   можно
представить  себе  обстоятельства  духовного  свойства,  при   которых   это
отношение становится обратным.
     Все причастно к общему, но вдобавок оно и особенно.  Все  соответствует
истине, но вдобавок оно и дико, и ни с чем не сравнимо.  Мне  представляется
это так, что  личное  свойство  любого  существа  есть  именно  то,  что  не
совпадает ни с чем другим. Я как-то сказал вам,  что  в  мире  остается  тем
меньше личного, чем больше истин мы открываем, ибо  давно  уже  идет  борьба
против индивидуального, которое  все  больше  теряет  почву.  Не  знаю,  что
останется от нас под конец, когда все будет рационализировано.  Может  быть,
ничего, но, может быть, тогда, когда исчезнет ложное  значение,  которое  мы
придаем личности, мы вступим в какую-то новую  систему  оценок  с  таким  же
энтузиазмом, с каким пускаются на самую великолепную авантюру.
     Так как же вы решаете? Надо ли "женщине"  поступать  в  соответствии  с
законом? Тогда уж пускай  руководствуется  гражданским  законом,  и  дело  с
концом. Мораль - это вполне правомерная  средняя  и  коллективная  величина,
соблюдать  которую  нужно  скрупулезно  и  без  отклонений,  коль  скоро  ее
признаешь. Единичные случаи, однако, морального решения не допускают, морали
у них тем меньше, чем больше проникнуты они неисчерпаемостью мира!
     - Вы произнесли целую  речь!  -  сказала  Диотима.  Чувствуя  известную
удовлетворенность высотой этих предъявленных ей требований, она захотела все
же покаэать ему свое превосходство тем, что не болтает, как он, что попало.
     - Так что же делать женщине в том положении, о котором мы  говорили,  в
реальной жизни? - спросила она.
     - Предоставить свободу действий! - ответил Ульрих.
     - Кому?
     - Всему решительно! Ее мужу, ее возлюбленному, ее самоотверженности, ее
смеси альтернатив.
     - Вы в самом деле  представляете  себе,  что  это  значит?  -  спросила
Диотима, с болью вспоминая при этих его словах, как ее  высокой  готовности,
может быть, отказаться от Арнгейма  еженощно  подрезал  крылья  тот  простой
факт, что она спала в одной комнате с Туцци. Что-то  от  этой  мысли  кузен,
видимо, уловил, ибо спросил напрямик: - Хотите попробовать со мной?
     -  С  вами?  -  ответила  Диотима  протяжно;  она  пыталась  защититься
безобидной насмешливостью: - Может быть, опишете, как  вы  это,  собственно,
представляете себе?
     - Извольте! - серьезно согласился Ульрих.- Вы ведь очень много читаете,
не так ли?
     - Конечно. - Что вы при этом делаете? Я сам и отвечу:  ваше  предвзятое
мнение отбрасывает то, что вам не подходит. То же сделал уже и автор.  Точно
так же вы опускаете что-то во сне  или  в  воображении.  Констатирую,  стало
быть: красота или волнение приходят в мир  в  результате  того,  что  что-то
отбрасывается. Наша позиция среди реальности - это  явно  некий  компромисс,
некое среднее состояние, когда чувства мешают друг другу страстно  развиться
и немножко сливаются в серости. Дети,  у  которых  такой  позиции  еще  нет,
поэтому  счастливее  и  несчастнее  взрослых.  Сразу  добавлю:  глупцы  тоже
отбрасывают; ведь  глупость  делает  человека  счастливым.  Итак,  предлагаю
прежде всего - попробуем полюбить друг друга, словно мы персонажи  писателя,
встречающиеся на страницах книги. Отбросим, значит,  во  всяком  случае  всю
драпировку, весь жировой слой, который округляет  действительность!  Диотиму
тянуло возражать; ей хотелось теперь увести разговор от слишком личной темы,
а кроме того,  она  хотела  показать,  что  кое-что  понимает  в  затронутых
вопросах.
     - Прекрасно,-  ответила  она,-  но  утверждают,  что  искусство  -  это
передышка, это отдых от действительности, назначение которого  -  возвращать
нас к ней освеженными!
     - А я настолько неразумен,- возразил  кузен,-  что  утверждаю:  никаких
"передышек" быть не должно! Что это за жизнь, которую нужно время от времени
продырявливать передышками! Стали бы мы протыкать дырки  в  картине,  потому
что она предъявляет к  нам  слишком  высокие  требования?!  Разве  в  вечном
блаженстве каникулы предусмотрены? Признаюсь вам, что мне даже мысль  о  сне
иногда неприятна.
     - Вот видите,- прервала его Диотима, воспользовавшись этим примером,как
неестественно то, что  вы  говорите!  Человек  без  потребности  в  покое  и
передышке! Никакой пример не выявит разницы между вами  и  Арнгеймом  лучше,
чем этот! С одной стороны, ум, не знающий тени  вещей,  а  с  другой  -  ум,
развивающийся из полной человечности, с ее теневыми и солнечными сторонами!
     - Несомненно, я преувеличиваю,- признал Ульрих невозмутимо.- Вы увидите
это еще яснее, когда мы войдем  в  детали.  Давайте  подумаем,  например,  о
великих писателях. Можно направлять свою жизнь по ним, но жизни  из  них  не
выжмешь. Тому, что их волновало, они придали такую твердую форму,  что  оно,
вплоть до промежутков между строчками, похоже на  спрессованный  металл.  Но
что, собственно, они сказали? Никто этого не  знает.  Они  сами  никогда  не
знали этого вполне однозначно. Они как поле, над которым летают пчелы; в  то
же время они сами - некий полет. В их мыслях и  чувствах  есть  все  степени
перехода между истинами - или, если угодно,  заблуждениями,-  которые  можно
как-то  обозначить,   и   переменчивыми   существами,   которые   самовольно
приближаются к нам или ускользают от нас, когда  мы  хотим  их  рассмотреть.
Невозможно высвободить мысль книги из страницы, облекающей  эту  мысль.  Она
подмигивает нам, как лицо человека,  которое,  проносясь  мимо  нас  в  цепи
других лиц, лишь на миг предстает нам полным  значения.  Я,  наверно,  опять
немного преувеличиваю; но  теперь  мне  хочется  вас  спросить:  что  же  из
происходящего в нашей жизни не сходно с тем, что я описал? Молчу  о  точных,
измеримых и поддающихся определению впечатлениях, но все другие понятия,  на
которых мы строим свою жизнь,- это не  что  иное,  как  застывшие  метафоры.
Между сколькими представлениями колеблется и болтается  хотя  бы  уже  такое
простое понятие, как мужественность! Это как  облачко  пара,  меняющее  свою
форму  от  малейшего  дуновения,  и  нет  ничего  твердого  -  ни   твердого
впечатления, ни твердого порядка. Значит, когда мы в литературе просто,  как
я сказал, отбрасываем то, что нам не подходит, мы тем самым  восстанавливаем
первоначальное состояние жизни.
     -  Милый  друг,-  сказала  Диотима,-  мне   эти   соображения   кажутся
беспредметными.
     Ульрих на миг умолк, и слова эти были вставлены в паузу.
     - Да, пожалуй. Надеюсь, я говорил не слишком громко,- ответил он.
     -  Вы  говорили  быстро,  тихо  и  долго,-   подхватила   она   немного
насмешливо.- Но тем не менее вы не сказали ни  слова  из  того,  что  хотели
сказать. Знаете, что вы объясняли мне снова? Что реальность  надо  отменить!
Признаюсь вам, услыхав от вас это  замечание  впервые,-  кажется,  во  время
одной из наших поездок,- я долго не могла забыть его; не знаю почему. Но как
вы хотите к этому приступить, вы, к сожалению, опять не сказали!
     - Ясно, что тогда мне пришлось бы говорить минимум еще так же долго. Но
разве вы ожидаете, что это будет просто? Если не  ошибаюсь,  вы  говорили  о
том, что хотели бы улететь с Арнгеймом в некую  святость.  Вы  представляете
это себе, значит, как какую-то вторую  реальность.  А  то,  что  я  говорил,
означает, что нужно вновь овладеть нереальностью; у  реальности  нет  больше
смысла.
     - Уж с этим-то Арнгейм вряд ли бы согласился! - сказала Диотима.
     - Конечно, не согласился бы; в этом и  состоит  наша  противоположность
друг другу. Тому факту, что он ест, пьет, спит, является великим Арнгеймом и
не знает, жениться ему на вас или нет, он хочет придать  смысл  и  всю  свою
жизнь собирал для этого все сокровища мысли!
     Ульрих сделал вдруг паузу, которая перешла в молчание. Через  некоторое
время он спросил другим тоном:
     - Не можете ли вы мне сказать, почему я веду  этот  разговор  именно  с
вами? Я вспоминаю сейчас свое  детство.  Я  был,  вы  не  поверите,  славным
ребенком; мягким, как воздух теплой  лунной  ночью.  Мне  ничего  не  стоило
влюбиться в какую-нибудь собаку или в какой-нибудь ножик...
     И этой фразы тоже он не закончил.
     Диотима поглядела на него с сомнением. Она снова вспомнила, как ратовал
он в свое время за "точность чувства", а сегодня он выступал  против  этого.
Один раз он даже упрекнул Арнгейма за  недостаточную  чистоту  намерений,  а
сегодня он высказался за то, чтобы "предоставить  свободу  действий".  И  ее
встревожило, что Ульрих был за "чувства  без  каникул",  тогда  как  Арнгейм
двусмысленно заявил, что не надо ни всецело ненавидеть, ни  всецело  любить!
Ей было очень не по себе от этой мысли.
     - Неужели вы правда считаете, что существует беспредельная чуткость?  -
спросил Ульрих.
     - О, существует беспредельное  чувство!  -  ответила  Диотима  и  вновь
обрела под ногами твердую почву.
     - Знаете, я не очень-то в  это  верю,-  рассеянно  сказал  Ульрих.-  Мы
странным образом часто об этом говорим, но это как раз то, чего мы всю жизнь
избегаем, словно боясь утонуть в этом.
     Он заметил, что Диотима не слушала, а беспокойно следила за  Арнгеймом,
чьи глаза искали экипажа.
     - Боюсь,- сказала она,- что нам следует спасти его от генерала.
     - Я поймаю такси и возьму генерала на себя,- вызвался Ульрих, и  в  тот
миг, когда он уже уходил, Диотима положила руку на его рукав и, вознаграждая
его усилия ответной любезностью, сказала тоном мягкого одобрения:
     - Всякое другое чувство, кроме беспредельного, ничего не стоит.

        115
Кончик твоей груди как лепесток мака

     В соответствии с законом, по которому за периодами большой стабильности
следуют бурные перемены, рецидив претерпела и Бонадея. Ее попытки сблизиться
с Диотимой  остались  напрасными,  и  ничего  не  вышло  из  ее  прекрасного
намерения наказать Ульриха тем, что соперницы станут подругами  и  отстранят
его от себя, хотя эта фантазия часто фигурировала в ее мечтах.  Ей  пришлось
уронить свое достоинство и снова постучаться в дверь  своего  возлюбленного,
но тот, видимо, устроил так,  чтобы  им  непрестанно  мешали,  и  ее  слова,
которые должны были ему объяснить, почему она опять здесь, хотя он этого  не
заслуживает, увядали от его бесстрастной любезности.  Ее  одолевало  желание
закатить ему ужасную сцену, но, с другой стороны, этого не допускала ее поза
добродетели, и со временем она стала поэтому испытывать большее отвращение к
вмененной   себе   в   обязанность   безупречности.   По   ночам   вызванная
неудовлетворенной похотью головная боль отягощала ее  плечи,  как  кокосовый
орех, покрытый по оплошности природы обезьяноволосой  скорлупой  изнутри,  и
как пьяницу, которого насильственно лишили  спиртного,  ее  в  конце  концов
охватила  бессильная  ярость.  Она  про  себя  ругала  Диотиму,  называя  ее
обманщицей и несносной бабой, и, давая волю фантазии,  отпускала  по  поводу
благородно-женственной величавости, очарование которой было тайной  Диотимы,
ядовитые  комментарии.  Подражание  внешности  этой  женщины,  еще   недавно
делавшее Бонадею такой счастливой, стало теперь для нее тюрьмой, откуда  она
вырвалась на вольную  волю;  щипцы  для  завивки  и  зеркало  утратили  свою
способность превращать ее в идеальный образ себя, и вместо с этим рухнуло  и
то искусственное состояние  сознания,  в  каком  она  пребывала.  Даже  сон,
который у Бонадеи, несмотря ни на  какие  конфликты  ее  жизни,  всегда  был
превосходным, теперь по вечерам заставлял себя иногда немножко ждать, и  для
нее это было так ново, что казалось ей патологической бессонницей; и в  этом
состоянии она чувствовала то, что чувствуют все  люди,  когда  они  серьезно
больны,- что дух убегает, бросая тело, как  раненого,  на  произвол  судьбы.
Когда Бонадея, терзаясь соблазнами, как бы лежала на раскаленном песке,  все
умные речи, которыми восхищала ее Диотима, уходили куда-то далеко-далеко,  и
она честно их презирала. Не решаясь еще  раз  посетить  Ульриха,  она  опять
придумала план его возврата к естественным  чувствам,  и  прежде  всего  был
готов конец этого плана: Бонадея проникнет к Диотиме, когда Ульрих  будет  у
нее, у соблазнительницы. Все эти дискуссии у Диотимы были ведь  явно  просто
предлогом,  чтобы  пофлиртовать,  вместо  того  чтобы  действительно  что-то
предпринять для общего дела. Бонадея же совершит нечто для  общего  дела,  а
тем самым и начало ее плана было уже  готово:  никто  больше  не  печется  о
Моосбругере, и тот погибает, в то время  как  все  вокруг  только  бросаются
громкими словами! Бонадея ни на секунду не удивилась тому,  что  Моосбругеру
опять суждено выручить ее из  беды.  Она  нашла  бы  его  ужасным,  если  бы
задумалась о нем; но она думала только: "Если Ульрих принимает в  нем  такое
участие, то пусть уж он не забывает его!" При  дальнейшей  разработке  этого
плана ее внимание остановилось еще на двух деталях.  Она  вспомнила,  что  в
разговоре об этом убийце Ульрих утверждал,  что  у  нас  есть  вторая  душа,
которая всегда невиновна, и человек, отвечающий за  свое  поведение,  всегда
может поступить иначе, а невменяемый -  нет;  из  этого  она  сделала  некое
подобие вывода, что ей хочется быть невменяемой, ибо тогда она не будет ни в
чем виновата, и что Ульриха, которому недостает невменяемости, надо, ему  же
на благо, привести в это состояние.
     Тщательно, как для выхода в свет, одетая,  она,  чтобы  исполнить  свой
план, несколько раз вечерами бродила перед  окнами  Диотимы,  которые  после
недолгого ожидания всегда освещались, в знак деятельности  внутри  дома,  по
всему фасаду. Мужу своему она говорила, что приглашена, но не  засиживается;
и благодаря этой лжи, благодаря этому вечернему топтанию перед  домом,  куда
ее не звали, за те немногие дни, когда ей еще не хватало  храбрости,  возник
некий все возраставший импульс,  который  вскоре  должен  был  заставить  ее
подняться по лестнице. Ее могли увидеть  знакомые,  мог  заметить,  случайно
проходя мимо, муж; на нее мог обратить внимание швейцар, полицейскому  могло
прийти в голову задать ей вопрос-другой; чем чаще повторялась  ее  прогулка,
тем большими казались ей эти опасности  и  тем  вероятнее  становилось,  что
что-то случится, если она будет долго медлить. Вообще-то Бонадее  доводилось
шмыгать в парадные и ходить такими дорогами, где  надо  было  укрываться  от
чьих бы то  ни  было  глаз,  но  тогда  ей,  как  ангел-хранитель,  помогало
сознание, что все это неотделимо от того, чего она хочет достигнуть,  а  тут
она должна была проникнуть в дом, где ее никто не ждал, и не было  известно,
что ее ждет; она чувствовала себя как мстительница или террористка,  которая
сперва  не  очень  точно  представляла  себе  всю  операцию,  но  с  помощью
обстоятельств  приходит  в  такое  состояние  взвинченности,  что  ни   звук
выстрела,  ни  блеск  летящих  капель  соляной  кислоты  его  уже  не  могут
усугубить.
     У Бонадеи не было намерений этого рода, но  она  пребывала  в  подобной
отрешенности ума, когда наконец нажала на звонок и вошла.  Маленькая  Рахиль
незаметно приблизилась к Ульриху и доложила ему, что его  просят  выйти,  не
выдавая, что выйти его просит незнакомая дама под низко опущенной вуалью,  и
когда Рахиль затворила за ним дверь гостиной, Бонадея сняла вуаль с лица.  В
этот миг она была твердо убеждена, что судьба Моосбругера не  терпит  больше
никаких отлагательств, и  встретила  Ульриха  не  как  измученная  ревностью
любовница, а запыхавшись, как марафонец. В объяснение своего прихода она без
труда солгала, будто муж вчера сообщил ей, что Моосбругера скоро  уже  никак
нельзя будет спасти.
     - Ничто не омерзительно мне в такой  мере,-  заключила  она,-  как  эта
непристойная разновидность убийц; но все-таки я  рискнула  показаться  здесь
непрошеной посетительницей, потому что  ты  должен  сейчас  же  вернуться  к
хозяйке дома и ее наиболее влиятельным гостям и  рассказать  о  своем  деле,
если ты хочешь еще чего-то добиться!
     Она не знала, чего ждала. Что Ульрих растроганно поблагодарит  ее,  что
он вызовет Диотиму, что Диотима удалится  с  нею  и  с  ним  в  какую-нибудь
уединенную комнату? Что, может быть, шум голосов заставит  Диотиму  выйти  в
переднюю и она даст ей понять, что она, Бонадея, вовсе не такова,  чтобы  не
иметь права печься о благородных чувствах Ульриха? Ее глаза влажно сверкали,
а руки дрожали. Она  говорила  громко.  Ульрих  был  очень  смущен  и  долго
улыбался, отчаянно силясь успокоить ее и выиграть время, чтобы обдумать, как
убедить ее, что ей нужно как можно скорее уйти. Положение  было  трудное,  и
дело, возможно, кончилось бы истерическими криками  или  рыданиями  Бонадеи,
если бы не пришла на помощь Рахиль. Все это время маленькая Рахиль стояла  с
блестящими, широко раскрытыми глазами неподалеку от них. Она  сразу  почуяла
что-то  романтическое,  когда  незнакомая,  красивая,  от  макушки  до   пят
беспокойная дама заявила, что ей надо поговорить с Ульрихом. Рахиль  слышала
большую часть их разговора, и слово "Моосбругер" ударило  ей  в  уши  своими
слогами,