хотя причиной было  только
то благородное любопытство, которое испытывает каждый творческий  человек  к
собраниям  книг,  смотрящего  разбирало  сладкое  удовлетворение,  когда  он
наконец обнаруживал свои собственные  произведения,  а  это  шло  на  пользу
патриотической акции.
     В духовном руководстве собранием Диотима сперва предоставила события их
прекрасному стихийному ходу, хотя и сочла нужным сразу  заверить,  в  первую
очередь поэтов, что вся жизнь основана, в сущности,  на  внутренней  поэзии,
даже деловая жизнь, если "взглянуть на нее широко". Это никого  не  удивило,
только оказалось, что большинство тех, кто был отмечен  такими  обращениями,
явилось в уверенности, что их пригласили  сюда  для  того,  чтобы  они  сами
коротко, то есть в пределах примерно от пяти  до  сорока  пяти  минут,  дали
параллельной акции совет, следуя которому она уже не  собьется  с  пути,  на
какие бы пустые и неверные предложения ни тратили время последующие ораторы.
Поначалу Диотима пришла из-за этого прямо-таки в плаксивое настроение и лишь
с трудом сохранила внешнюю непринужденность, ибо  ей  казалось,  что  каждый
говорит что-то свое, а она не в состоянии привести это к общему знаменателю.
С такими степенями концентрации эстетического ума она еще  не  сталкивалась,
да и столь универсальные встречи великих  людей  случаются  тоже  не  каждый
день, а потому разобраться во всем можно было лишь шаг за шагом, с  большими
и методичными усилиями. На свете, кстати сказать, есть много вещей,  которые
порознь означают  для  человека  нечто  совсем  другое,  чем  вместе;  вода,
например,    в    слишком    больших    количествах    доставляет    меньшее
удовольствие,ровно на разницу между утолением жажды и  утопанием,-  чем  то,
которое она доставляет в количествах малых, и сходно обстоит дело  с  ядами,
развлечениями, досугом, фортепьянной игрой, идеалами, да и вообще,  наверно,
со всем на свете, так что то, чем  является  вещь,  целиком  зависит  от  ее
насыщенности и других обстоятельств. Прибавить, стало быть, надо только, что
и  гений  не  составляет  тут  исключения,  чтобы  никто   не   усмотрел   в
нижеследующих впечатлениях попытки обесценить великих людей,  самоотверженно
отдавших себя в распоряжение Диотимы.
     Ибо даже во время этой первой  встречи  складывалось  впечатление,  что
каждый великий ум чувствует  себя  крайне  неуверенно,  как  только  выходит
из-под защиты своего свитого на  вершине  гнезда  и  должен  объясняться  на
обычной почве. Необыкновенное красноречие, поражавшее Диотиму  как  какое-то
небесное явление, пока  она  вела  беседу  с  кем-нибудь  из  великих  одна,
сменялось, как только к ним присоединялся третий или четвертый  и  несколько
речей шли друг другу  наперерез,  мучительной  неспособностью  добраться  до
темы, и кто не шарахается  от  таких  сравнений,  мог  бы  представить  себе
лебедя, который после гордого полета передвигается по  земле.  Однако  после
более длительного знакомства и это становится очень  понятным.  В  наши  дни
жизнь великих умов основана на принципе "неизвестно зачем".  Они  пользуются
большим почтением, каковое им и  свидетельствуется  в  дни  их  рождения  от
пятидесятого  до  сотого  или  на  праздновании  десятилетия   какого-нибудь
сельскохозяйственного училища, украшающего себя почетными докторами, а также
в других многоразличных случаях, когда пристало говорить о немецком духовном
богатстве. У нас в истории были великие люди, и мы смотрим  на  это  как  на
положенный нам институт, так же точно, как на тюрьмы или на  армию;  раз  он
существует,  значит,  надо  кого-то  туда  сунуть.   Поэтому   с   известным
автоматизмом, свойственным таким социальным потребностям, берут всегда того,
кто как раз на очереди, и оказывают ему почести, созревшие для  того,  чтобы
их отдавать.  Но  это  почтение  не  совсем  реальное;  на  дне  его  зевает
общеизвестная убежденность, что, в сущности, ни  один  ничего  подобного  не
заслуживает, и трудно различить, от восторга  ли  раскрывается  рот  или  от
зевоты. Когда сегодня называют кого-нибудь гениальным,  добавляя  про  себя,
что нынче такого вообще уже не бывает, в этом есть что-то от культа мертвых,
что-то от той истерической любви, которая устраивает сцены не по какой  иной
причине, как по той, что чувства-то в ней как раз и нет.
     Такое состояние, разумеется, неприятно для чутких умов, и они стараются
по-разному от него избавиться.  Одни  от  отчаяния  делаются  состоятельными
людьми, учась извлекать пользу из спроса, существующего не только на великие
умы, но и на неистовых мужчин, остроумных романистов, ярко выраженных  детей
природы и вождей  молодого  поколения:  другие  носят  на  голове  невидимую
корону, не снимая ее ни при каких обстоятельствах, и с  горькой  скромностью
уверяют, что хотят, чтобы о ценности созданного ими судили  лишь  через  три
или через десять столетий; но все ощущают  как  ужасную  трагедию  немецкого
народа тот факт, что действительно великие никогда не становятся  его  живым
культурным богатством, потому что они слишком далеко  уходят  вперед.  Надо,
однако, подчеркнуть,  что  до  сих  пор  речь  шла  об  умах,  так  сказать,
артистических, ибо в отношениях духа с миром есть одно очень  примечательнее
различие. В то время как артистический ум хочет, чтобы  им  восхищались  так
же, как Гете и Микеланджело, Наполеоном и Лютером, вряд ли сегодня  кто-либо
знает имя человека, подарившего людям несказанное благо  наркоза,  никто  не
доискивается до какой-нибудь госпожи фон Штейн в  жизни  Гауса,  Эйлера  или
Максвелла и мало кого заботит, где родились и  умерли  Лавуазье  и  Кардапо.
Вместо этого изучают, как были их мысли и открытия развиты другими, столь же
неинтересными лицами, и непрестанно занимаются тем,  что  ими  достигнуто  и
продолжает жить в других достижениях, после того как короткий огонь личности
давно отгорел. В первый момент удивляешься, увидев, как резко разделяет  это
различие два типа человеческого поведения, но на ум тут же  приходят  другие
подобные примеры, и различие это уже  кажется  самым  естественным  из  всех
рубежей. Привычность заверяет нас в том, что это  рубеж  между  личностью  и
трудом, между величием  человека  и  величием  дела,  между  образованием  и
знанием, между гуманностью и природой. Труд и промышленный гений не умножают
нравственного  величия,  способности  быть  человеком  под  оком  неба,  той
неразложимой мудрости жизни,  что  передается  по  наследству  лишь  в  виде
примеров-политиков, героев, святых, певцов, даже, если угодно,  киноактеров;
не умножают именно той великой, иррациональной власти, причастным к  которой
чувствует себя и поэт, пока он верит в свое слово и стоит на  том,  что  его
устами, в зависимости от  обстоятельств  его  жизни,  говорит  голос  нутра,
крови, сердца, нации, Европы или человечества.  Он  чувствует  себя  орудием
таинственной целокупности, тогда как другие просто  копаются  в  элементарно
понятном, и в эту миссию нужно сперва поверить, а уж потом  можно  научиться
видеть ее! Заверяет нас в этом, несомненно, голос истины, но нет ли  у  этой
истины одной странности? Ведь где меньше смотрят на личность, чем  на  дело,
там примечательным образом всегда появляется заново личность, которая движет
дело вперед; а  там,  где  обращают  внимание  на  личность,  по  достижении
известной высоты появляется чувство, что нет уже достаточно крупной личности
и что истинно великое принадлежит прошлому!
     У Диотимы собрались сплошь целые величины, и все сразу - это многовато.
Сочинять и думать так же свойственно каждому человеку, как плавать утенку, а
собравшиеся занимались  этим  профессионально  и  делали  это  действительно
лучше, чем прочие. Но зачем? Их труд был прекрасен, был велик, был уникален,
но от такого обилия  уникального  веяло  кладбищенским  настроением,  густым
дыханием  бренности,  ибо  прямой  смысл  и  цель,  истоки   и   продолжение
отсутствовали.    Бесчисленные    воспоминания    о    пережитом,    мириады
взаимопересекающихся вибраций духа были собраны в  этих  головах,  торчавших
как иглы ковровщика в ткани, которая простиралась вокруг них, впереди  их  и
сзади без шва и без кромки, а они в каком-то месте ткали узор, повторявшийся
где-то совсем  похоже  и  все-таки  немножко  иначе.  Но  разве  это  верное
употребление самого себя - изображать такую точечку на ткани вечности?
     Было бы, вероятно, преувеличением сказать, что Диотима это понимала, но
кладбищенский ветер над нивами духа она чувствовала, и чем ближе подходил  к
концу этот первый день,  тем  глубже  погружалась  она  в  уныние.  На  свое
счастье, она вспоминала при этом какую-то  безнадежность,  которую  Арнгейм,
что тогда было не совсем ей понятно, выразил по другому поводу,  когда  речь
шла о сходных вопросах; ее друг был в отъезде, но она думала о том,  что  он
предостерегал ее от слишком  больших  надежд  на  эту  встречу.  И,  значит,
погружалась она, по сути, в эту аригеймовскую грусть, что, в конечном счете,
и доставляло ей высокую, почти ощутимо печальную, лестную радость. "Разве по
сути  это  не  тот  пессимизм,-  спрашивала  она  себя,  размышляя   о   его
предсказании,- который всегда чувствуют люди действия, когда соприкасаются с
людьми, чье дело - слова?!"

        72
Наука улыбается в бороду, 
или первая обстоятельная встреча со злом

     Теперь надо сказать несколько слов  об  улыбке,  притом  мужской,  и  с
участием бороды, пригодной для такого  мужского  занятия,  как  улыбаться  в
бороду; речь идет об улыбке ученых, явившихся на  зов  Диотимы  и  слушавших
знаменитых людей искусства. Хотя они улыбались, ни в коем  случае  не  нужно
думать, что они это делали  иронически.  Напротив,  так  они  выражали  свою
почтительность и некомпетентность, о чем ведь  уже  говорилось.  Но  впадать
из-за этого в заблуждение тоже не надо. В их сознании так оно и было, однако
в своем подсознании, пользуясь этим ходким словом, или,  вернее  сказать,  в
суммарном своем состоянии, это  были  люди,  в  которых  склонность  ко  злу
потрескивала, как огонь под котлом.
     Это,  конечно,  звучит  парадоксально,  и   услышь   это   какой-нибудь
ординарный профессор, он, вероятно, возразил бы, что скромно служит истине и
прогрессу и других  забот  у  него  нет,  ибо  такова  его  профессиональная
идеология.  Но  все  профессиональные  идеологии  благородны,  и   охотники,
например, очень далеки от того, чтобы называть себя лесными  мясниками,  они
называют себя опытными в отстреле друзьями животных и природы, точно так  же
как торговцы отстаивают  принцип  честной  прибыли,  а  воры  называют  бога
торговцев, аристократа и поборника тесных международных  связей  Меркурия  и
своим богом. Таким образом, на картину какой-либо деятельности, рисующуюся в
сознании тех, кто ею занимается, особенно полагаться не стоит.
     Если непредвзято спросить себя, как получила наука свой нынешний  облик
- что само по себе важно, поскольку она нами владеет и  от  нее  не  защищен
даже неграмотный человек, ибо  он  учится  сожительствовать  с  бесчисленным
множеством научно рожденных вещей,- то  картина  получится  уже  другая.  По
достоверным преданиям, началось это в шестнадцатом веке, в эпоху  сильнейшей
душевной взволнованности,- началось с  того,  что  перестали  пытаться,  как
пытались дотоле,  в  течение  двух  тысячелетий  религиозной  и  философской
спекуляции, проникнуть в  тайны  природы  и  поверхностно  -  иначе  это  не
назовешь - удовлетворились исследованием  ее  поверхности.  Великий  Галилео
Галилей, упоминаемый тут всегда первым, отставил, например, вопрос, по какой
заложенной в ее сути причине природа боится пустых пространств и  заставляет
падающее тело проходить пространство за пространством и заполнять  их,  пока
оно не доберется до твердой почвы, и удовлетворился  выяснением  куда  более
простой вещи: он просто определил, сколь быстро  падает  такое  тело,  какой
путь оно проделывает и как возрастает  его  скорость.  Католическая  церковь
совершила тягчайшую ошибку, пригрозив этому человеку смертью и  вынудив  его
отречься от своего учения, вместо того чтобы без долгих церемоний его убить;
ибо из его и его  единомышленников  подхода  к  вещам  возникли  затем  -  в
кратчайший  срок  по  историческим  меркам  -  железнодорожные   расписания,
фабричные  машины,  физиологическая  психология   и   моральное   разложение
современности, с которыми ей уже не сладить. Совершила церковь  эту  ошибку,
вероятно, от слишком большого ума, ибо Галилей ведь не только  открыл  закон
падения и движения Земли, он был также  изобретателем,  интересовавшим,  как
сказали бы сегодня, крупный капитал, а кроме того, он был  не  единственным,
кем тогда овладел этот новый дух; напротив, исторические  факты  показывают,
что трезвость, его воодушевлявшая,  распространялась  буйно  и  широко,  как
зараза, и как ни предосудительно воодушевляться трезвостью сегодня, когда  у
нас ее  уже  предостаточно,  тогда  пробуждение  от  метафизики  к  суровому
исследованию было, судя по всевозможным свидетельствам, прямо-таки хмелем  и
пламенем  трезвости!  Но  если  задаться   вопросом,   почему,   собственно,
человечеству вздумалось так измениться, то ответить можно, что поступило оно
в точности так же, как  поступает  всякий  разумный  ребенок,  слишком  рано
попытавшись ходить; оно село на землю и прикоснулось к  ней  надежной  и  не
очень благородной частью тела, то есть как раз той самой, на которой  сидят.
Ибо самое замечательное состоит  в  том,  что  земля  оказалась  чрезвычайно
предрасположенной к этому и со времен  упомянутого  прикосновения  позволяет
выманивать у себя изобретения, удобства и  научные  выводы  в  граничащем  с
чудом изобилии.
     После этой предыстории можно не совсем без основания подумать,  что  мы
находимся внутри чуда Антихриста; ибо  употребленную  выше  метафору  насчет
прикосновения следует истолковывать  не  только  в  аспекте  надежности,  но
равным образом и в аспекте непристойного  и  запретного.  И  в  самом  деле,
прежде чем вкус к фактам приобрели люди умственные, им обладали лишь  воины,
охотники и торговцы, то есть натуры кик раз каверзные и жестокие.  В  борьбе
за жизнь нет места философическим сантиментам, а есть лишь желание  погубить
противника самым коротким  и  самым  реалистическим  путем,  тут  позитивист
каждый; и в торговле тоже никакая но  добродетель  давать  себя  обманывать,
вместо того чтобы смотреть фактам в лицо,  а  прибыль  означает  в  конечном
счете психологическую и вытекающую из обстоятельств  победу  над  партнером.
Если, с другой стороны, приглядеться, какие свойства ведут к  открытиям,  то
видишь, что  это  свобода  от  традиционной  почтительности  и  скованности,
мужество, в такой же мере предприимчивость, как и  жажда  разрушать,  умение
отметать моральные соображения, терпеливо торговаться из-за малейшей выгоды,
упрямо выжидать на пути к цели, если понадобится, и уважение к мере и числу,
являющееся наиболее ярким выражением  недоверия  ко  всему  неопределенному;
другими словами, обнаруживаешь не что иное, как старые охотничьи, солдатские
и  торгашеские  пороки,  которые  только  перенесены  в  духовный   план   и
перетолкованы в добродетели. И хотя тем самым они отрешены от  стремления  к
личной и относительно низкой выгоде, элемент изначального зла, так  сказать,
не утрачен ими и при таком превращении, ибо он, видимо, нерушим и вечен,  по
крайней мере так же вечен, как все человечески высокое, поскольку состоит он
не в чем другом, как в страсти подставить этой высоте  ножку  и  посмотреть,
как она шлепнется носом об землю. Кому неведом злой  соблазн,  таящийся  при
любовании великолепной глазурованной вазой в мысли, что  одним  лишь  ударом
палки ее можно разбить в черепки? Возведенный в  героизм  горечи  по  поводу
того, что положиться  в  жизни  нельзя  ни  на  что,  кроме  крепко-накрепко
приделанного, соблазн этот есть основное  чувство,  заложенное  в  трезвость
науки, и если его из почтительности не решаются называть чертом, то все-таки
серным дымком от него чуточку тянет.
     Взять хотя бы своеобразное пристрастие научной  мысли  к  механическим,
статистическим, вещественным  объяснениям,  у  которых  словно  бы  вырезали
сердце. Видеть в доброте лишь  особую  форму  эгоизма;  связывать  эмоции  с
железами внутренней секреции, констатировать,  что  человек  на  восемь  или
девять десятых состоит из воды; объяснять  знаменитую  нравственную  свободу
характера  как  автоматически  возникший  умственный  придаток  к  свободной
торговле; возводить красоту к  хорошему  пищеварению  или  здоровой  жировой
ткани; сводить зачатия  и  самоубийства  к  ежегодным  кривым,  показывающим
вынужденность  того,  что  представляется  самым  свободным  волевым  актом;
усматривать родство между опьянением и душевной болезнью; приравнивать  друг
к другу задний проход и рот как ректальный и оральный концы одного и того же
- такого  рода  идеи,  как  бы  раскрывающие  уловку,  на  которой  строится
волшебный фокус человеческих иллюзий, всегда находят какую-то  благоприятную
предрасположенность, чтобы считаться особо научными. Любовь  к  истине  тут,
спору нет, налицо; но вокруг этой  светлой  любви  есть  еще  пристрастие  к
отказу  от  иллюзий,  к  необходимости,  к  неумолимости,  к  охлаждению   и
отрезвлению, коварное  пристрастие  или,  по  меньшей  мере,  недобровольная
эманация чувств такого рода.
     Другими словами, голос истины сопровождается подозрительными  побочными
шумами, но наиболее заинтересованные слышать их не хотят. А ведь  психология
знает сегодня много таких подавленных побочных шумов и советует извлекать их
и уяснять себе как можно полнее, чтобы предотвратить вредные их последствия.
Так что было бы, пожелай мы проделать подобный опыт и  почувствуй  искушение
выставить напоказ, доверчиво, так сказать, пустить в мир этот  двусмысленный
вкус к истине и к ее  злобным  обертонам  дьявольской  пакостности?  Что  ж,
получился бы примерно тот недостаток идеализма, который был уже  описан  под
именем утопии  точной  жизни,  система  взглядов  пробная  и  временная,  по
подвластная  железным  законам  военного  времени,  действующим  при  всяком
духовном  завоевании.  Такой  подход  к  жизни,  конечно,  не  назовешь   ни
охранительным, ни умиротворяющим; на все удостоенное жизни смотришь при этом
не только с благоговением, а скорее как  на  демаркационную  линию,  которую
борьба за внутреннюю истину постоянно перемещает. Такой  подход  подверг  бы
сомнению святость сиюминутного состояния  мира,  но  не  от  скепсиса,  а  в
умонастроении подъема, когда нога, стоящая твердо,  оказывается  каждый  раз
ниже. И в  огне  такой  ecciosia  militans  <Воинствующей  церкви  (лат.).>,
ненавидящей учение ради еще не открывшегося и попирающей закон и  обычай  во
имя требовательной любви к следующей их ипостаси, дьявол вернулся бы к  богу
или, говоря проще, истина стала бы там снова сестрой добродетели и перестала
бы тайком пакостить ей, как молодая племянница  состарившейся  в  девичестве
тетке.
     Все это, более или менее сознательно, вбирает в себя молодой человек  в
аудиториях знания, знакомясь вдобавок с элементами великого  конструктивного
мировоззрения, которое играючи связывает такие далекие друг от  друга  вещи,
как падающий камень и вращающаяся звезда, а вещь на вид единую и  неделимую,
как возникновение простого действия в центрах сознания, разлагает на потоки,
разделенные в своих истоках тысячелетиями. Но вздумай  кто-нибудь  применить
приобретенное таким образом мировоззрение  за  пределами  каких-то  частных,
специальных задач, ему тут же дали бы понять, что у жизни иные  потребности,
чем у мысли. В жизни происходит противоположное чуть ли  не  всему,  к  чему
привык тренированный ум. Природные  различия  и  сходства  котируются  здесь