по мере того как  остывал,
переставал спрашивать.
     Эта сцена живо возникла перед ним снова. Взгляд  его  еще  раз  холодно
задержался  на  улице  у  его   ног.   "Надо   и   правда   произойти   чуду
освобождения,сказал он себе,- надо, чтобы землю населили другие люди, прежде
чем можно будет думать об осуществлении таких вещей". Он не дал  себе  труда
угадать, как и от чего надо освободиться; во всяком случае все  должно  было
стать другим. Он вернулся к письменному столу, покинутому им полчаса  назад,
к письмам и телеграммам, и позвонил Солиману, чтобы тот вызвал секретаря.  И
пока  он  его  ждал  и  мысленно  уже  округлял  первые  фразы  диктанта  на
экономическую тему, пережитое  выкристаллизовалось  в  нем  в  прекрасную  и
многозначительную   нравственную    форму.    "Человек,    сознающий    свою
ответственность,- сказал себе Арнгейм убежденно,- даже если он и дарит  свою
душу, волен жертвовать только процентами, но никак не капиталом!"

        107
Граф Лейнсдорф добивается 
неожиданного политического успеха

     Когда его сиятельство говорил о европейской семье  государств,  которая
должна, ликуя, сплотиться вокруг старого императора-патриарха, он всегда про
себя  исключал  Пруссию.  Теперь  это  делалось,  может   быть,   даже   еще
проникновеннее,  чем  прежде,  ибо  граф  Лейнсдорф  чувствовал,   что   ему
определенно мешает  впечатление,  производимое  доктором  Паулем  Арнгеймом;
приходя к своей приятельнице Диотиме, он неизменно заставал там  либо  этого
человека, либо его следы и точно так же,  как  начальник  отдела  Туцци,  не
знал, как ему к этому относиться. Диотима - чего раньше никогда не случалось
- замечала теперь каждый раз, когда выразительно смотрела на него,  набухшие
жилы на руках  и  на  шее  его  сиятельства  и  светло-табачную,  издававшую
стариковский запах кожу, и хотя у нее не было недостатка в почтительности  к
этому вельможе, в лучах ее  благоволения  что-то  все-таки  изменилось,  как
меняется летнее солнце на зимнее солнце. Граф Лейнсдорф не  имел  склонности
ни к фантазиям, ни к музыке, но с  тех  пор,  как  ему  приходилось  терпеть
доктора Арнгейма, до странного часто случалось так, что в ушах у него  стоял
легкий звон как бы от литавр и тарелок австрийского военного марша, а  когда
он закрывал глаза, в их темноте его  беспокоило  бурленье,  которое  шло  от
двигавшихся там скопищами черножелтых знамен. И такие патриотические видения
одолевали, кажется, и других друзей дома Туцци. По крайней мере все, кого он
слушал, хоть и говорили о Германии с величайшим уважением, но как только  он
давал понять, что в ходе событий великая патриотическая  акция  может,  чего
доброго, и кольнуть братскую  империю,  это  уважение  украшалось  сердечной
улыбкой.
     Его  сиятельство  столкнулся  тут  на  своем  поприще  с  одним  важным
феноменом. Есть определенные семейные чувства, которые особенно горячи, и  к
ним принадлежала повсюду распространенная перед войной в  европейской  семье
государств неприязнь к Германии. Германия была, может быть, духовно наименее
единой страной, где каждый мог что-то найти для своей  неприязни;  это  была
страна, старая культура которой раньше всех попала под колеса нового времени
и  оказалась  разрезана  на  пышные  слова  для  мишурных   и   коммерческих
надобностей; она была, кроме того,  задириста,  хищна,  хвастлива  и  опасно
непокладиста, как всякая взволнованная толпа; но все  это  было  в  общем-то
лишь европейским и могло показаться европейцам разве  что  немного  чересчур
европейским.   Есть   просто,   видимо,   такие   существа,   такие   образы
нежелательного, на которых оседает всякое  отвращение,  всякая  дисгармония,
словно шлак от неполного сгорания, оставляемый ныне жизнью. Из "может быть",
к несказанному удивлению всех заинтересованных участников,  вдруг  возникает
"есть", и все, что ври  этом  крайне  беспорядочном  процессе  отпадает,  не
подходит, становится лишним  и  не  удовлетворяет  ум,-  все  это,  кажется,
образует ту носящуюся в воздухе, вибрирующую между всеми тварями  ненависть,
которая так характерна для  современной  цивилизации  и  заменяет  пропавшую
удовлетворенность собственными  действиями  легко  достижимым  недовольством
действиями  других.  Попытка  сосредоточить  это  недовольство   на   особых
существах есть  лишь  некая  часть  старейшего  психотехнического  инвентаря
жизни. Так колдун извлекал тщательно приготовленный фетиш из тела  больного,
и так добрый христианин сваливает свои ошибки на доброго  еврея,  утверждая,
что тот склонил его к рекламе, процентам, газетам и тому подобным  вещам;  в
ходе времен ответственность возлагали на гром, на ведьм, на социалистов,  на
интеллигентов и генералов, а в последнее перед войной время по  причинам,  в
свете самого  принципа  совершенно  неважным,  одним  из  великолепнейших  и
популярнейших средств в  этом  удивительном  процессе  была  и  пруссаческая
Германия. Мир ведь лишился не только бога, но и черта тоже. Так же,  как  он
переносит  зло  в  образы  нежелательного,  мир  переносит  добро  в  образы
желательного, которые он чтит за то,  что  они  выполняют  все,  чего  тебе,
по-твоему, никак не выполнить самолично. Предоставляешь напрягаться  другим,
а сам спокойно смотришь со своего сидячего места  -  это  спорт;  позволяешь
другим  впадать  в  самые  односторонние  преувеличения  -   это   идеализм;
стряхиваешь  с  себя  зло,  а  те,  кого   им   забрызгаешь,-   это   образы
нежелательного. Так все находит в мире свое место и  свой  порядок;  но  эта
основанная на самоотчуждении техника почитания святых и откармливания козлов
отпущения небезопасна, ибо она наполняет мир напряжением всех несостоявшихся
внутренних битв. Сражаясь или братаясь, ты не знаешь толком, делаешь ли  это
вполне серьезно, потому что ведь часть тебя - вне тебя, и кажется,  что  все
события совершаются наполовину перед реальностью или наполовину  позади  ее,
как  показное  отображение  ненависти  и  любви.  Старая  вера  в   демонов,
возлагавшая ответственность за все добро и зло, которое ты ощущал, на  духов
неба и преисподней, работала куда лучше,  точнее  и  чище,  а  можно  только
надеяться, что с дальнейшим развитием психотехники мы опять к ней вернемся.
     Для того чтобы  оперировать  образами  желательного  и  нежелательного,
Какания была  особенно  подходящей  страной;  жизнь  там  и  так  отличалась
какой-то нереальностью, и как раз самым аристократическим в  духовном  плане
каканцам, чувствовавшим себя наследниками и носителями  знаменитой,  ведущей
от Бетховена к оперетте каканской  культуры,  казалось  вполне  естественным
быть в союзе и братстве с германскими немцами  и  их  не  выносить.  Считали
нелишним малость  одернуть  их  и,  думая  об  их  успехах,  всегда  немного
беспокоились о состоянии отечественных дел.  А  состояли  эти  отечественные
дела главным образом в том, что Какания, государство, которое  вначале  было
не хуже других и лучше многих, с веками порастеряло интерес к себе самому. В
ходе параллельной акции можно было уже несколько раз заметить,  что  мировая
история делается так же, как другие истории; то есть авторам редко  приходит
в голову что-нибудь новое, и, когда дело идет об интриге  и  об  идеях,  они
списывают друг у друга вовсю. Но сюда входит и еще что-то, о чем до сих  пор
не упоминалось, а это не что иное, как радость от истории;  сюда  входит  та
столь частая у авторов убежденность,  что  их  история  хороша,  та  страсть
автора, которая, пылая, удлиняет его  уши  и  заставляет  испариться  всякую
критику. Граф Лейнсдорф обладал этой страстной убежденностью, и в кругу  его
друзей ее еще можно было найти, но в остальной Какании она  исчезла,  и  уже
давно подыскивали какую-нибудь замену. На место истории  Какании  там  стала
история  нации,  обрабатываемая  авторами  в  полном  соответствии   с   тем
европейским  вкусом,  который  находит  усладу  в  исторических  романах   и
костюмированных драмах. Так возникло то примечательное и все-таки еще, может
быть, не оцененное по достоинству положение, что  люди,  которым  надо  было
решить вместе какой-нибудь самый обыкновенный вопрос, вроде постройки  школы
или замещения должности начальника станции, заводили при этом  речь  о  годе
1600-м или 400-м, споря о том, какой  претендент  предпочтительней  в  свете
колонизации предгорья Альп во время Великого переселения народов, а также  в
свете битв контрреформации, и споры эти они оснащали теми представлениями  о
великодушии,  подлости,  родине,  верности  и  мужестве,  которые   примерно
соответствуют  наиболее  распространенному  везде  типу  начитанности.  Граф
Лейнсдорф, не придававший литературе никакого значения, не переставал  этому
удивляться, особенно при мысли о том, как хорошо, в  сущности,  жилось  всем
крестьянам, ремесленникам и горожанам, что попадались ему на глаза во  время
поездок по его населенным немцами  и  чехами  богемским  угодьям,  и  потому
приписывал действию особого вируса, особого, гнусного подстрекательства  тот
факт, что время от времени они проявляли бурное недовольство друг  другом  и
мудростью  правительства,  факт  тем  более  непонятный,   что   в   больших
промежутках между такими приступами и когда им не напоминали об  их  идеалах
они отлично ладили с кем угодно.
     Политика  же,  применяемая   против   этого   государством,   известная
национальная политика Какании, сводилась к тому, что каждые примерно полгода
правительство то карало какую-нибудь непослушную  национальность,  то  мудро
шло перед ней на попятный, и, подобно тому, как в сообщающихся  сосудах  при
определенном наклоне жидкость, устремляясь в один из них, убывает в  другом,
этим переменам соответствовало отношение  к  немецкой  "национальности".  Ей
принадлежала в Какании особая роль, ибо в массе своей она всегда  хотела,  в
сущности, лишь одного - чтобы государство  было  сильным.  Она  дольше  всех
сохраняла веру в то, что есть же какой-то смысл у каканской истории, и  лишь
постепенно, поняв, что в Какании можно начать как государственный преступник
и кончить как министр, но можно и, наоборот,  продолжать  свою  министерскую
карьеру снова как государственный преступник, она  тоже  начала  чувствовать
себя угнетаемой нацией. Подобные  вещи  случались,  возможно,  не  только  в
Какании, но своеобразие этого государства состояло в том, что там для них не
требовалось никаких революций и переворотов,  потому  что  со  временем  все
стало идти путем естественного, спокойного, как маятник, развития, просто  в
силу расплывчатости понятий, и под конец в Какании остались лишь  угнетенные
нации и  высший  круг  лиц,  которые,  собственно,  и  были  угнетателями  и
чувствовали себя  измученными  глумлением  угнетенных.  В  этом  кругу  были
глубоко озабочены тем, что ничего не  происходит,  нехваткой,  так  сказать,
истории, и твердо убеждены, что когда-нибудь наконец  что-то  произойдет.  И
если  это  обратится  против  Германии,  как  к  тому   клонила,   казалось,
параллельная акция, то такой оборот дела даже не считали нежелательным, ибо,
во-первых, всегда чувствовали себя немного отставшими  от  своих  братьев  в
рейхе, а, во-вторых,  в  правящих  кругах  сами  чувствовали  себя  все-таки
немцами и не могли подчеркнуть беспристрастную роль Какании лучше, чем столь
самоотверженным способом.
     Вполне, стало быть,  понятно,  что  при  таких  обстоятельствах  у  его
сиятельства и в мыслях не было считать свое  предприятие  пангерманским.  Но
что слыло оно таковым, явствовало из того, что среди "официально  числящихся
народностей", чьи пожелания должны были учитываться комитетами  параллельной
акции, со временем начали отсутствовать славянские группы, и  к  иностранным
послам стали постепенно  поступать  такие  страшные  сведения  об  Арнгейме,
начальнике отдела Туцци и немецком заговоре против славянства, что кое-что в
приглушенной форме слухов дошло и до ушей его  сиятельства,  подтвердив  его
опасения, что и  в  те  дни,  когда  ничего  особенного  не  происходит,  ты
пребываешь в состоянии тяжкой деятельности из-за того, что многого делать не
смеешь. Но будучи реалистическим политиком, он не преминул сделать  ответный
ход - к сожалению, однако, со столь  щедрым  расчетом,  что  таковой  принял
сначала вид ошибки в государственной политике. Глава комитета по  пропаганде
- задачу этого комитета составляла популяризация параллельной акции -  тогда
еще не был назначен, и граф  Лейнсдорф  принял  решение  избрать  для  этого
барона Виснечки, учитывая, что Виснечки, который  несколько  лет  назад  был
министром, принадлежал к кабинету, сваленному немецкими  националистическими
партиями и проводившему, как считалось,  скрытную  антигерманскую  политику.
Ибо у его сиятельства был тут собственный план. Уже  в  начале  параллельной
акции одной из его мыслей было расположить к ней как раз ту  часть  каканцев
немецкого  происхождения,  которая  чувствовала  себя  менее  привязанной  к
отечеству, чем к немецкой нации. Если другие "этнические  группы"  называли,
как то бывало, Каканию тюрьмой и самым открытым образом выражали свою любовь
к Франции, Италии и России, то это  были,  так  сказать,  более  далекие  от
реальности восторги, и ни один серьезный политик не смел ставить их на  одну
ступень с увлечением иных немцев Германской империей, которая  географически
охватывала Каканию клещами и всего лишь одно поколение тому назад была с нею
единым целым. К этим немецким  отщепенцам,  чьи  происки  вызывали  у  графа
Лейнсдорфа, поскольку он  сам  был  немцем,  наиболее  мучительные  чувства,
относилось его знаменитое изречение: "Они придут  сами!"  Оно  тем  временем
достигло   ранга   политического   пророчества,   на   котором    основывали
отечественную акцию, и смысл его состоял примерно в  том,  что  сперва  надо
расположить к патриотизму "другие этнические группы", ибо,  как  только  это
удастся, все немецкие круги будут вынуждены присоединиться,  ведь  известно,
что гораздо труднее отстраниться от того, что  делают  все,  чем  отказаться
начать самим. Таким образом, путь к немцам вел поначалу против  немцев  и  к
предпочтению другим национальностям; граф Лейнсдорф уже давно это  понял,  а
когда настало время действовать, он именно это  и  осуществил,  поставив  во
главе комитета по пропаганде его превосходительство Виснечки,  который,  как
считал Лейнсдорф, был родом поляк, но по убеждениям каканец.
     Трудно решить, сознавал ли его сиятельство, что  этот  выбор  направлен
против немецкой идеи, как то позднее ставили ему в упрек; вероятно,  однако,
что  он  усматривал  в  своем  выборе  служение  истинной   немецкой   идее.
Следствием, во всяком случае, было  то,  что  теперь  и  в  немецких  кругах
началась оживленная деятельность против параллельной акции,  и  одни,  таким
образом, стали открито бороться с  ней,  сочтя  ее  антинемецким  заговором,
другие же, считая ее заговором  пангерманским,  с  самого  начала  осторожно
избегали ее  под  всяческими  предлогами.  Столь  неожиданный  результат  не
ускользнул  и  от  его  сиятельства,  да,  и   повсюду   вызывал   серьезную
озабоченность. Однако такая тревога и чрезвычайно бодрила  его  сиятельство;
когда  Диотима  и  другие  руководители  испуганно  расспрашивали  его,   он
показывал малодушным непроницаемое,  но  дышавшее  верностью  долгу  лицо  и
отвечал им так:
     - Эта попытка не удалась  нам  сразу  вполне,  но  кто  хочет  добиться
чего-то великого, тот не должен зависеть  от  минутного  успеха;  во  всяком
случае интерес к параллельной акции возрос, а остальное приложится, была  бы
лишь твердость!

        108
Нераскрепощенные народы 
и мысли генерала Штумма 
о слове "раскрепощение" 
и родственных с ним словах

     Сколько бы слов ни произносилось каждый миг  в  большом  городе,  чтобы
выразить индивидуальные желания его жителей, среди  них  никогда  не  бывает
одного слова - "раскрепощать". Можно предположить,  что  все  другие,  самые
страстные слова и выражения  сложнейших,  даже,  несомненно,  исключительных
отношений выкрикиваются и произносятся шепотом во множестве дубликатов одно-
временно, например: "Вы величайший прохвост,  какого  я  когда-либо  видел",
или: "Нет на свете женщины такой же волнующе  прекрасной,  как  вы";  и  эти
глубоко индивидуальные переживания можно, стало быть, представить даже в  их
массовом распределении по всему городу красивыми статистическими кривыми. Но
ни один живой человек не скажет другому: "Ты  можешь  меня  раскрепостить!",
или: "Раскрепостите меня!" Можно привязать его к дереву  и  морить  голодом;
можно после его многомесячных  тщетных  ухаживаний  высадить  его  вместе  с
любимой на необитаемый остров; можно заставить его подделать вексель и найти
кого-нибудь, кто его спасет,- все слова на свете сорвутся у  него  с  языка,
но, пока он воистину взволнован,  он  наверняка  не  скажет  "раскрепощать",
"раскрепоститель" или "раскрепощение", хотя с лингвистической  точки  зрения
это было бы вполне допустимо.
     Тем не менее нации, объединенные под каканской короной,  называли  себя
нераскрепощенными народами!
     Генерал Штумм фон Бордвер размышлял. Благодаря своему посту  в  военном
министерстве он достаточно хорошо знал о трудностях в национальном  вопросе,
от которых страдала Какания, ибо при обсуждении  бюджета  военные  в  первую
голову  чувствовали  вытекавшую  из  этого  нетвердую,  зависящую  от  сотни
соображений политику, и лишь недавно, к  великой  досаде  министра,  военным
пришлось отказаться от одного важного проекта, потому что за  предоставление
нужных для  него  средств  одна  нераскрепощенная  нация  потребовала  таких
уступок, что правительство никак не могло на них пойти, не раздражив  другие
жаждавшие раскрепощения нации. Так Какания осталась незащищенной от внешнего
врага, ибо речь  шла  о  больших  расходах  на  артиллерию,  чтобы  заменить
совершенно устаревшие армейские орудия,  относившиеся  по  дальнобойности  к
орудиям других государств как нож к копью, новыми, которые относились  бы  к
ним, наоборот, как копье к ножу, и это снова на необозримый срок  сорвалось.
Нельзя сказать, что генерал Штумм готов был поэтому покончить  с  собой,  но
большие расстройства могут ведь поначалу выражаться и во многих  с  виду  не
связанных между собой мелочах, и, конечно, с беззащитностью и  безоружностью
Какании, на которые она  была  обречена  из-за  своих  несносных  внутренних
распрей,  было  связано   то   обстоятельство,   что   Штумм   размышлял   о
нераскрепощенности и раскрепощении, тем более что слово "раскрепостить"  ему
с некоторых пор доводилось  до  невыносимого  часто  слышать  в  ходе  своей
полуштатской деятельности у Диотимы.
     На первый взгляд ему показалось, что оно просто принадлежит к не вполне
освещенной языкознанием группе "высокопарных  слов".  Это  говорил  ему  его
солдатский  здравый  смысл;  но  помимо  того,  что   таковой   был   смущен
Диотимой-ведь впервые слово "раскрепощение" Штумм услышал из ее уст и пришел
в восторг, в этом плане  оно  и  сегодня  еще,  несмотря  на  артиллерийский
проект, было овеяно волшебной прелестью, так что первый взгляд генерала  был
уже,  собственно,  вторым  его  взглядом  на  данный   предмет!   -   теория
"высокопарности" казалась неверной и  по  другой  причине:  достаточно  было
слово этого корня сдобрить маленькой милой несерьезностью, как оно сразу  же
играючи слетало  с  языка.  "Ты  меня  просто  спас  и  раскрепостил!"-  или
что-нибудь  в  подобном  роде,  кто  бы  так  не  сказал,  даже  если   тому
предшествовали всего-навсего десять минут нетерпеливого  ожидания  или  иная
неприятность столь же мелкого рода. И благодаря этому генералу  стало  ясно,
что  не  столько  сами   эти   слова   претят   здравому   смыслу,   сколько
неубедительность обеспечиваемой ими серьезности. И в