то
налицо вначале, можно, пожалуй, назвать основой  чувства,  находящегося  еще
между бытием и небытием; но, пожелав описать эту основу, не скажешь  о  ней,
как бы она ни была устроена, ничего точнее,  чем  то,  что  она  есть  нечто
такое, что в ходе своего развития и  в  зависимости  от  многих  привходящих
обстоятельств или их отсутствия вырастет в то чувство, которое  должно  было
из него получиться. Значит: у каждого чувства есть, кроме своих  изначальных
задатков, еще и судьба; а поскольку позднейшее его развитие и вовсе  завесит
от привходящих условий, то нет чувства, которое уже  сначала  было  бы  явно
самим собой, нет, может  быть,  даже  такого,  которое  было  бы  несомненно
чувством и ничем другим. Иначе  говоря,  из  этого  взаимодействия  задатков
развития следует, что в области чувства  преобладают  не  частое  наличие  и
однозначное осуществление, а прогрессирующее приближение  и  приблизительное
осуществление. И нечто подобное можно  сказать  обо  всем,  что  постигается
чувством.
     Этим кончилось сделанное Ульрихом замечание, содержавшее приблизительно
эти объяснения в этой последовательности. Не менее коротко и  преувеличенно,
чем утверждение, что чувства в  любви  меньше  всего,  можно  было,  значит,
сказать, что любовь,  поскольку  она  есть  чувство,  нельзя  распознать  по
чувству. Это, кстати, проливало некоторый свет на вопрос, почему  он  назвал
любовь моральным событием. А три имени существительных - задатки, развитие и
закрепление  -  были  главными  узлами,  которые   связывали   упорядоченное
понимание феномена чувства; во всяком случае - с определенной принципиальной
позиции, на которую Ульрих охотней всего становился, когда нуждался в  таком
объяснении. Но поскольку доскональный разбор всего этого поставил бы большие
требования и мог увести в доктринерство, Ульрих  отставил  начатое  на  этой
точке.
     Продолжение разошлось по двум направлениям. Судя по  вышесказанному  об
этой беседе, тут должна была наступить очередь  объекта  и  действий  любви,
чтобы определить по ним, к чему приводит ее весьма неодинаковый  феномен;  я
наконец узнать, что же это "в сущности" такое -  любовь.  Потому-то  речь  о
роли действий в определении чувства заходила даже в связи с его началом,-  а
уж в связи с его позднейшей судьбой она и подавно должна была  зайти  снова.
Но Агата задала еще один вопрос; возможно, предположила она,- а у  нее  были
причины если не подозревать, то бояться такого  подозрения,-  что  выбранное
братом объяснение годится только для слабого чувства или для опыта,  который
знать не хочет о сильных. Ульрих ответил: - Ничего подобного!- Как  раз  при
величайшей своей силе чувство бывает  не  самым  уверенным.  При  величайшем
страхе бываешь  парализован  или  кричишь,  вместо  того  чтобы  бежать  или
защищаться. В величайшем счастье есть часто какая-то  особенная  боль.  Даже
слишком большое усердие "только  во  вред",  как  говорят.  И  вообще  можно
утверждать, что при  сильнейшем  чувствовании  чувства,  как  при  затмении,
теряют  цвет  и  пропадают.  Может  быть,  весь  известный  нам  мир  чувств
приспособлен только для среднего  уровня  жизни  и  на  высших  ее  ступенях
прекращается, подобно тому как и начинается не на низших. Косвенно  к  этому
относилось в то, с чем сталкиваешься, наблюдая  за  собственными  чувствами,
особенно глядя на  них  "через  лупу".  Они  становятся  тогда  неясными,  и
различить их трудно. Но отчетливость силы, теряемую ими при этом, они должны
были бы хоть как-то возместить отчетливостью внимания к ним, а даже этого не
происходит... Так отвечал Ульрих, и это сопоставление угасания  чувства  при
самосозерцании и на высших ступенях его проявления случайным не было. Ибо  и
то и другое  -  состояния,  когда  действия  прекращены  или  затруднены,  а
поскольку связь между "чувствовать" и "действовать" так  тесна,  что  многие
считают ее единством, то оба примера дополняли друг  друга  не  без  умысла.
Избегал же он сказать как раз то, что они оба знали но личному опыту,- что с
высшей ступенью любовного чувства действительно может быть связало состояние
умственного  угасания  и  физической  беспомощности.  Поэтому  он  несколько
насильственно  отвел  разговор  от  значения,  которое  имеют  действия  для
чувств,- отвел, как бы намереваясь снова коснуться  классификации  любви  по
объектам. На первый взгляд эта несколько причудливая возможность и  в  самом
деле лучше отвечала задаче упорядочить многозначное. Ведь если,  к  примеру,
это богохульство - обозначать любовь к богу тем же словом, что  и  любовь  к
рыбной ловле, то дело тут,  несомненно,  в  различии  того,  на  что  любовь
направлена; и так же можно  судить  о  значении  объекта  по  всяким  другим
примерам. Огромные различия в любовное отношение к чему-то  вносит,  значит,
не столько любовь, сколько это что-то. Так,  есть  объекты,  которые  делают
любовь богатой и здоровой; и другие, которые делают ее бедной и болезненной,
словно это зависит только от них. Есть объекты, которые должны  ответить  на
любовь, чтобы она развернулась во всей своей  силе  и  своеобразии;  и  есть
объекты,  при  которых  всякое   подобное   требование   было   бы   наперед
бессмысленно. Попросту говоря, этим отличается отношение к  живым  существам
от отношения к неодушевленным предметам; но даже  и  будучи  неодушевленным,
объект - подлинный партнер любви, и его свойства влияют на ее свойства.
     Чем неравноценнее этот партнер, тем кривее, чтобы не сказать искаженнее
страстью, становится она сама.
     - Сравни,- призывал Ульрих,- здоровую любовь молодых людей друг к другу
и комично преувеличенную любовь  одинокого  человека  к  собаке,  кошке  или
птенцу.  Посмотри,  как  страсть  между  мужчиной  и  женщиной  угасает  или
становится докучливой,- как нищий, которому  не  подают,-  если  на  нее  не
отвечают или отвечают не в полной мере. Не забудь также, что при неравенстве
союза, как то бывает между родителями и детьми или хозяином и слугой,  между
мужчиной и объектом его честолюбия или порочности, взаимность  любви  -  это
нечто очень ненадежное, просто-напросто пропащее.  Везде,  где  регулирующий
естественный  обмен  между  состоянием  и  партнером  любви   нарушен,   она
вырождается, как нездоровая ткань!
     Эта мысль, кажется, привлекала  его  чем-то  особенным.  Он  готов  был
распространиться подробнее и привести множество  примеров;  но  пока  Ульрих
обдумывал их, что-то, во что он  не  метил,  но  что,  как  полевой  аромат,
оживило намеченный путь ожиданием,  чуть  ли  не  по  ошибке,  казалось  бы,
отвлекло мысль к тому, что зовется  в  живописи  натюрмортом,  а  по-немецки
Stilleben - "тихой жизнью".
     - В какой-то мере Смешно, что человек ценит хорошо написанного  омара,-
продолжал Ульрих без перехода,- блестящую, как зеркало, гроздь  винограда  и
подвешенного за лапы зайца, вблизи которого всегда оказывается еще и  фазан.
Ведь человеческий аппетит смешон, а  написанный  аппетит  еще  смешней,  чем
естественный.
     И у обоих было такое чувство, что это  замечание  связано  с  их  темой
глубже, чем казалось внешне, и входило в продолжение того, чего они не стали
говорить о самих бебе.
     Ведь в подлинных натюрмортах - вещах, животных, растениях,  пейзажах  и
человеческих телах, изгнанных в круг искусства,- выказывает себя нечто иное,
чем то, что они изображают, а  именно  -  таинственный  демонизм  записанной
жизни. Есть знаменитые картины такого рода, оба  знали,  следовательно,  что
имелось в виду; но лучше Говорить не об определенных картинах,  а  о  некоей
разновидности картин, которая к тому  же  не  образует  школы,  а  возникает
беспорядочно, по манию мироздания. Агата спросила, по какому признаку  можно
ее узнать. Явно отказавшись  назвать  какую-либо  решающую  примету,  Ульрих
медленно, с улыбкой и без колебаний сказал:
     - Волнующее, неясное, бесконечное эхо!
     И Агата поняла его.  Как-то  чувствуешь,  что  ты  на  взморье.  Жужжат
букашки. Воздух приносит сотни луговых запахов.  Мысль  и  чувство  суетятся
вдвоем. Но перед главами пустыня моря, за которую ты не  отвечаешь,  и  все,
что  имеет  значение  на  берегу,  растворяется  в   однообразном   движении
бесконечного зрелища. Она подумала о том, что все истинные натюрморты  могут
вызывать эту счастливую ненасытную грусть. Чем дольше смотришь на  них,  тем
яснее становится, что изображенные предметы как бы стоят на  пестром  берегу
жизни с глазами, которые видят чудеса, и с отнявшимся языком.
     Ульрих ответил теперь другой перифразой.
     - В сущности, все натюрморты изображают  мир  шестого  дня  творения  -
когда бог и мир были еще наедине, без человека! - И,  увидев  вопросительную
улыбку сестры. сказал: - По-человечески, стало быть, они вызывают,  наверно,
ревность, таинственное любопытство и печаль!
     Это  был  почти  "экспромт",  и  даже  не  худший;  он  отметил  это  с
неудовольствием,  ибо  не  любил  этих  обточенные,  как  шары,   и   наспех
позолоченных внезапных мыслей. Но он не  сделал  никаких  попыток  поправить
себя, да и сестра не задала никаких вопросов. Ибо надлежаще  объясниться  по
поводу жутковатого искусства натюрморта обоим мешало его странное сходство с
их собственной жизнью.
     Оно играло в ней  большую  роль.  Нет  нужды  подробно  повторять  все,
уходившее в общие воспоминания детства, вновь пробудившиеся при встрече и  с
тех пор придававшие всем  впечатлениям  и  большинству  разговоров  какую-то
странность, но нельзя умолчать о том, что  во  всем  этом  всегда  ощущалась
одурманенность   натюрморта.   Непроизвольно,    не    предполагая    ничего
определенного, чем можно было бы  руководствоваться,  они  поэтому  обратили
свое любопытство на все, что могло быть родственно  сущности  натюрморта;  и
получился примерно вот какой диалог, который, как веретено, еще раз напряг и
заново прокрутил их разговор!
     Если приходится молить о чем-то невозмутимый,  не  дающий  ответа  лик,
человека тянет в хмель  отчаяния,  агрессии  или  унижения.  Зато  такое  же
потрясающее, но несказанно прекрасное ощущение  -  упасть  на  колени  перед
неподвижным ликом, на котором жизнь угасла несколько часов назад, оставив на
нем отсвет, как заход солнца.
     Этот второй пример  есть  даже  трафарет  чувства,  если  вообще  можно
что-либо так назвать! Мир говорит о торжественности  и  достоинстве  смерти;
сотни, если не тысячи лет  существует  поэтический  мотив  лежащей  в  гробу
возлюбленной; существует целая поэзия смерти,  особенно  лирическая,  с  ним
родственная. В этом есть, наверно, что-то ребяческое. Кто представляет себе,
что смерть дарит ему самую благородную из  возлюбленных?  Тот,  у  кого  нет
храбрости или возможности обладать живей!
     От этой поэтической ребячливости идет прямая линия к ужасам  заклинания
духов умерших; вторая - к мерзости настоящей некрофилии; может быть,  третья
- к патологическим противоположностям - эксгибиционизму и насилию.
     Это, может быть, странные сравнения, и отчасти они  очень  неаппетитны.
Но  если  пренебречь  этим   и   посмотреть   на   них,   так   сказать,   с
медицинско-психологической точки зрения, то окажется, что у всех у них  есть
одно общее: невозможность, неспособность, отсутствие естественной  храбрости
или храбрости для естественной жизни.
     Из них также можно извлечь вывод,- если уж прибегать для такой  цели  к
рискованным сравнениям,- что молчание, бессилие и любая ущербность  партнера
связаны с эффектом перенапряжения души.
     В основном,  таким  образом,  повторяется  то,  что  было  уже  сказано
раньше,- что неравноценный партнер делает  любовь  кривой;  надо  бы  только
добавить, что выбрать велит его часто уже изначальная  кривизна  чувства.  И
наоборот,  партнер  отвечающий,  живой,  действующий  держит  в  порядке   и
определяет чувства, а без него они вырождаются в обман.
     Ну, а натюрморт, его странное очарование разве не обман тоже? Даже чуть
ли не эфирная некрофилия?
     И все-таки похожий обман есть  и  во  взглядах  счастливо  любящих  как
выражение самого высшего для них. Они глядят друг другу в  глаза,  не  могут
вырваться и исходят в бесконечном, растяжимом, как резина, чувстве!
     Так приблизительно начался их диалог, но на  этом  месте  нить  его,  в
сущности, повисла - и довольно -надолго, прежде  чем  побежала  дальше.  Они
действительно посмотрели друг на друга и впали из-за этого в молчание.
     Но если нужно замечание, которое объяснило бы это  и  вообще  оправдало
еще раз подобные разговоры  и  выразило  бы  их  смысл,  то  сказать  можно,
пожалуй, то, что Ульрих, понятно, оставил  в  эту  минуту  немой  мыслью,  а
именно - что любить вовсе не так просто, как хочет уверить природа,  доверяя
инструменты для этого любому халтурщику среди своих порождений.

        52
Дыхание летнего дня

     Солнце тем временем поднялось выше;  оставив  шезлонги,  как  лодки  на
берету, в мелкой тени у дома,  они  лежали  на  лужайке  в  саду  подо  всей
глубиной летнего дня. Они лежали так уже довольно долго, и  хотя  обстановка
изменилась, это не дошло до их сознания как перемена. Не дошло до  него  как
перемена, собственно, и затишье в разговоре; он застрял, не оставив ощущения
оборванности.
     Бесшумный поток тусклых снежинок пуха, летевшего  от  группы  отцветших
деревьев, парил на солнечном свету; и дыхание, которое несло его, было таким
легким, что ни один лист не дрожал. Никаких теней не падало оттуда на зелень
газона, но она, казалось, становилась темней изнутри,  как  глаза.  Нежно  и
расточительно одетые молодым летом в листву  деревья  и  кусты,  стоявшие  в
стороне или составлявшие задний план,  производили  впечатленье  растерянных
зрителей, которые  в  своей  веселой  одежде  были  застигнуты  врасплох  и,
очарованно застыв, участвовали  в  этом  похоронном  шествии  природы  и  ее
празднике. Весна и осень, речь и молчание природы, да и волшебство  жизни  и
смерти смешивались в этой  картине;  сердца,  казалось,  остановились,  были
вынуты из груди, присоединялись к этому молчаливому шествию по воздуху. "Тут
сердце было вынуто у меня из груди",- сказал один мистик; Агата вспомнила  о
нем.
     Помнилось ей также, что она сама прочла эти слова Ульриху, найдя  их  в
одной из его книг.
     Произошло это здесь, в саду, неподалеку от того места, где  они  теперь
находились. Воспоминание стало полнее. На  ум  ей  пришли  и  другие  слова,
которые она тогда воскресила в его памяти: "Ты ли это или это не  ты?  Я  не
знаю, где я; да и не хочу знать!" - "Я превзошел своих возможностей  предел,
дошел до темной силы! Влюблен я, но не ведаю, в кого! Сердце  у  меня  полно
любовью и пусто от любви  же!"  Опять,  стало  быть,  зазвучал  в  ней  плач
мистиков, в чье сердце бог проник так глубоко, как шип,  коснуться  которого
нельзя ничьим  пальцам.  Много  таких  блаженных  плачей  прочла  она  тогда
Ульриху. Сейчас она воспроизводила их, быть может, неточно, память обходится
несколько своевластно с тем, что она хочет  услышать;  но  она  поняла,  что
имелось в виду, и приняла решение. Таким таинственно покинутым и оживленным,
как в этот миг осыпания лепестков, сад, значит, уже однажды выглядел; и было
это как раз после того, как ей в руки попали мистические исповеди, имевшиеся
среди книг Ульриха.  Время  остановилось,  тысячелетие  весило  столько  же,
сколько глазом моргнуть, она достигла Тысячелетнего Царства, бог даже, может
быть, давал ощутить себя. И пока она, хотя время ведь не должно было  больше
существовать, ощущала это одно за другим; и пока брат, чтобы она не  боялась
этого сна, был рядом, с ней, хотя и пространство тоже,  казалось,  перестало
существовать, мир, несмотря  на  эти  противоречия,  был,  казалось,  сплошь
наполнен преображением.
     То,  что  с  ней  было  с  тех  пор,  не   могло   не   показаться   ей
словоохотливо-умеренным по сравнению с предшествовавшим; да и как,  впрочем,
могло оно еще больше расшириться и  подтвердиться,  раз  уж  потеряло  почти
телесно теплую непосредственность первой внезапной мысли об этом! При  таких
обстоятельствах Агата решила осмотрительно встретить  на  сей  раз  восторг,
который в тот раз охватил сев этом саду почти как  в  сказке.  Она  познала,
почему  связала  с   ним   название   "Тысячелетнее   Царство".   Это   было
эмоционально-звонкое словцо, оно было почти осязаемо, как предмет, но разуму
оставалось неясным. Оттого ей вольно было обходиться с  этим  представлением
так, словно Тысячелетнее Царство могло начаться в любую минуту. Его называют
также царство любви, это Агата знала тоже; однако лишь в  последнюю  очередь
подумала она о том, что оба эти названия существуют с  библейских  времен  и
означают царство божье на земле, предстоящее начало  которого  понимается  в
совершенно реальном смысле. Кстати, и  Ульрих,  не  проникаясь  из-за  этого
верой в Писание, употреблял  порой  эти  слова  так  же  непринужденно,  как
сестра; и уж вовсе не удивило ее потому, что она словно бы сразу знала,  как
надо вести себя в Тысячелетнем Царстве. "В нем надо держаться совсем  тихо,-
говорила ей какая-то интуиция.- Нельзя  оставлять  место  никаким  желаниям;
даже желанию спрашивать. Отказаться надо и от сноровки, с  какой  устраивают
дела. Надо отнять у своего ума все его орудия и  помешать  ему  самому  быть
орудием. Надо освободить его от знания и  от  хотения;  надо  отделаться  от
реальности и от стремления обратиться к ней. Нужно сдерживать  себя  до  тех
пор, пока голова, сердце и части тела не станут сплошным молчанием. Но стоит
лишь достичь  такой  высшей  самоотверженности,  как  соприкоснутся  наконец
внешний  и  внутренний   миры,   словно   выпал   клин,   который   разделял
мироздание..."
     Может быть, это вовсе и не было трезво обдумано. Но  ей  казалось,  что
если по-настоящему захотеть, то все это достижимо; и она собралась с силами,
словно  хотела  притвориться  мертвой.  Но  вскоре  оказалось,  что   совсем
остановить мысли, сигналы чувств и воли - такая же невозможная задача, какой
было в детстве не согрешить между исповедью и причастием; и после  некоторых
усилий она совсем отказалась от этой попытки. Она поймала себя на  том,  что
держалась своего намерения лишь внешне и что ее внимание давно отвлеклось от
него. Сейчас оно было сосредоточено на далеком от этой темы вопросе, далеком
просто чудовищно: она, самым глупым образом и страстно желая этой  глупости,
спрашивала себя: "Была ли я  действительно  когда-либо  ожесточенной,  злой,
исполненной ненависти и несчастной?" Ей вспомнился один человек без фамилии,
у которого не было фамилии, потому что она взяла ее себе и унесла  с  собой.
Когда она подумала о нем, она ощутила свою фамилию как шрам, но она  уже  не
почувствовала ненависти к Хагауэру, и теперь она повторила свой вопрос с тем
несколько грустным упрямством, с каким глядят вслед откатившейся волне. Куда
делась охота чуть ли не смертельно обидеть его?  Она  почти  в  рассеянности
потеряла ее и, видимо, полагала, что та найдется  где-нибудь  поблизости.  К
тому же Линднер мог быть прямо-таки заменителем этого желания вражды; ибо  и
об этом спрашивала  она  себя  и  думала  мельком  о  нем.  Может  быть,  ей
показалось тут удивительным, как много уже всякого  с  ней  случалось;  ведь
молодым людям удивление по поводу того,  сколько  они  уже  перечувствовали,
просто более присуще, чем старшим,  для  которых  непостоянство  страстей  и
состояний жизни так же привычны, как  перемены  погоды.  Но  что  могло  так
задеть за живое Агату, как то, что в тот же миг на фоне коловращения  жизни,
вереницы ее страстей и состояний, на фоне причудливого потока чувства -  где
молодость, мало о том зная, кажется себе природно-великолепной,- что на этом
фоне   снова   загадочно   выделилось   каменно   ясное   небо   неподвижной
мечтательности, от которой она тол