е  время  она  по  разным
поводам повторяла про себя слова Новалиса: "Так что же мне сделать для своей
души, которая живет во мне как неразгаданная загадка, предоставляя  видимому
человеку величайшую волю, потому что никак не может подчинить его себе?" Но,
быстро озарив ее, как вспышка молнии, мерцающий свет этих  слов  каждый  раз
опять потухал во мраке, ибо она не верила в душу: это  казалось  ей  слишком
нескромным да и слишком уж для нее определенным.
     Но и в земное она тоже не могла верить. Чтобы попять это,  надо  только
иметь в виду, что такой разрыв с земным порядком без веры в порядок небесный
есть нечто глубоко естественное, ибо в любой голове, помимо логической мысли
с  ее  строгой  и  простой  дисциплиной,   являющейся   отражением   внешних
обстоятельств, живет мысль аффективная,  логика  которой,  если  тут  вообще
можно  говорить  о  логике,  соответствует  особенностям  чувств,  страстей,
настроений;  вследствие  чего  законы  этих  двух  видов  мысли  соотносятся
приблизительно  так  же,  как  законы  лесного  склада,   где   прямоугольно
обтесанные бревна сложены в штабеля для отправки, и запутанно-темные  законы
леса с их копошеньем и шорохами. А поскольку объекты нашей мысли  отнюдь  не
полностью независимы от ее состояний, то  обе  эти  разновидности  мысли  не
только  сливаются  в  каждом  человеке,  но  могут,  до  известной  степени,
поставить его перед двумя мирами, по крайней мере непосредственно перед  тем
и вслед за тем  "первым  таинственным  и  неописуемым  мигом",  относительно
которого один знаменитый религиозный мыслитель утверждал, что  он  бывает  в
каждом чувственном восприятии, прежде чем чувство  и  зрительное  наблюдение
отделятся друг от друга и займут места, где мы привыкли их находить:  станут
вещью в пространстве и размышлением, заключенным теперь в наблюдателе.
     Каково бы, стало быть, ни было соотношение между вещами  и  чувством  в
зрелом мировосприятии цивилизованного человека,  каждый  все-таки  знает  те
исполненные восторга  мгновения,  когда  дифференциация  еще  не  произошла,
словно вода и суша еще не разделились и волны чувства составляют с холмами и
долами, образующими облик  вещей,  один  сплошной  горизонт.  Не  надо  даже
полагать, будто у Агаты такие  мгновения  случались  необыкновенно  часто  и
отличались особенной интенсивностью, просто она воспринимала их  живей  или,
если угодно, суеверней, ибо всегда была готова верить миру и в то  ще  время
не верить ему, как то делала со  школьных  времен  и  не  разучилась  делать
позднее, когда ближе познакомилась с мужской логикой. В этом смысле,  ничего
общего  не  имеющем  с  взбалмошностью  и  капризностью,  Агата,  будь   она
самоуверенней, могла бы по праву назвать себя самой нелогичной  женщиной  на
свете. Но ей никогда  не  приходило  в  голову  усматривать  в  "отрешенных"
чувствах, ею испытываемых, что-либо большее,  чем  собственную  необычность.
Лишь встреча с братом вызвала в ней перемену. В пустых, сплошь  выдолбленных
тенями одиночества комнатах, еще недавно наполненных разговорами и общением,
проникавшими до глубин души, невольно  исчезало  различие  между  физической
разлукой и духовным присутствием, и при всей неприметности  катившихся  один
за другим дней Агата с неведомой ей дотоле силой ощущала  странную  прелесть
всеприсутствия и  всемогущества,  связанную  с  переходом  мира,  каким  его
чувствуешь внутренне, в мир, каким ты видишь его.  Ее  внимание  как  бы  не
сосредоточивалось теперь на чувственных  восприятиях.  а  открывалось  сразу
глубоко в сердце, куда не проникало ничего, что не светилось бы так же,  как
оно само, и несмотря на невежество, в котором она обычно обвиняла себя,  ей,
когда она вспоминала речи брата, казалось теперь, что все важное в  них  она
понимает, не нуждаясь ни в каких размышлениях об этом. И  поскольку  дух  ее
был так полон самим собой, что даже в самой живой ее мысли  было  что-то  от
бесшумного полета воспоминания, все,  что  встречалось  ей,  разрасталось  в
безграничную сиюминутность; даже когда  она  что-либо  делала,  происходило,
собственно, лишь исчезновение рубежа между нею, делавши и это,  и  тем,  что
совершалось, и ее движение казалось тропой, по которой вещи сами шли к  ней,
если она протягивала к ним руку. Но эта мягкая сила,  ее,  Агаты,  знание  и
говорящая сиюминутность мира были даже тогда, когда она с улыбкой спрашивала
себя, что же она, в сущности,  делает,  почти  неотличимы  от  отрешенности,
бессилия и глубокой немоты духа. Лишь чуть-чуть преувеличив  свои  ощущения.
Агата могла бы сказать о себе, что она уже не знает, где она. Со всех сторон
была она в чем-то неподвижном, где чувствовала себя одновременно и  поднятой
вверх, и исчезнувшей. Она могла бы сказать: я влюблена, но не знаю  в  кого.
Ясная воля, которой ей обычно недоставало в себе, наполняла ее,  но  она  не
знала, что делать ей при этой ясности воли, ибо все, что  было  в  ее  жизни
хорошего и дурного, не имело значения. Поэтому не только  тогда,  когда  она
рассматривала капсулу с ядом, но и каждый  день  Агата  думала  о  том,  что
хорошо бы ей умереть и что счастье смерти, наверно, похоже на то счастье,  в
каком она проводила эти дни, готовясь поехать к брату и делая  тем  временем
именно то от чего он заклинал ее отказаться. Она не  представляла  себе  что
произойдет, когда она окажется у брата в столице. Почти с упреком вспоминала
она, что он иногда беззаботно выказывал  свою  уверенность,  что  она  будет
пользоваться там успехом и скоро найдет нового мужа или хотя  бы  любовника;
именно этого не будет - знала она! Любовь,  дети,  прекрасные  дни,  веселое
общество, путешествия и немножко искусства - хорошая жизнь ведь так  проста,
она понимала ее привлекательность и не была равнодушна к ней.  Но  при  всей
своей готовности считать себя никчемной Агата носила в  себе  все  презрение
прирожденного мятежника к этой нехитрой простоте. Она видела  в  ней  обман.
Считающаяся полнокровной жизнь на самом деле бессмысленна; в конечном счете,
то есть в буквальном смысле в конце ее, перед  смертью,  ей  всегда  чего-то
недостает. Она - Агата полскала подходящих слов - как  нагромождение  вещей,
не приведенное в порядок никакой высшей  потребностью:  не  наполненная  при
всей своей полноте противоположная простоте, она -  всего  только  путаница.
которую принимают с  радостью  привычки!  И,  неожиданно  отвлекшись,  Агата
подумала: "Она - как куча  чужих  детей,  на  которую  смотришь  с  привитой
воспитанием приветливостью, но  с  растущим  страхом,  потому  что  тебе  не
удается увидеть среди них собственное дитя!"
     Ее успокаивало решение кончить свою жизнь, если та и после  последнего,
еще предстоявшего поворота, не  станет  другой.  Как  брожение  в  вине,  не
унималось в ней ожидание, что  смерть  и  ужас  не  будут  последним  словом
истины. У нее не было потребности задуматься об этом.  Она  даже  испытывала
страх перед этой потребностью, которой так любил уступать Ульрих, и это  был
агрессивный страх. Ибо она хорошо чувствовала, что все,  охватывавшее  ее  с
такой силой, не было вполне свободно от постоянного  намека,  что  это  лишь
видимость. Но в  видимости  столь  же  несомненно  содержалась  разжиженная,
разбавленная  действительность  -  может  быть,  еще   не   ставшая   землею
действительность, думала Агата. И в одно  из  тех  дивных  мгновений,  когда
место, где она  стояла,  растворялось,  казалось,  в  неопределенности,  она
способна была поверить, что за нею, в пространстве, в которое никогда нельзя
заглянуть, может быть, стоит бот! Она испугалась этой чрезмерности! Страшная
даль и пустота проняла ее вдруг, безбрежное сияние затмило ее ум и  повергло
в страх ее сердце. Ее молодость, вполне склонная к такому естественному  при
неопытности опасению, внушила ей" что она рискует поощрить зачатки  безумия.
Она устремилась назад. Она строго напомнила себе, что ведь вообще не верит в
бога. И правда, она не верила в него, с тех пор как  ее  учили  верить,  что
было частным случаем недоверия, питаемого ею ко всему, чему  ее  учили.  Она
была совсем не религиозна в том твердом смысле, который  нужен  для  веры  в
неземной мир или хотя бы для нравственной убежденности. Но  через  несколько
мгновений, обессилев и трепеща, она должна была снова признаться  себе,  что
почувствовала "бога" совершенно так же отчетливо, как мужчину, который стоял
бы сзади нее и накидывал ей на плечи пальто.
     Достаточно поразмышляв об этом и вновь  осмелев,  она  догадалась,  что
смысл пережитого ею заключался вовсе не в  том  "затмении  солнца",  которое
наступило в ее физическом ощущении,  а  был  главным  образом  нравственного
свойства. Внезапная перемена ее внутреннего состояния и сответственно  всего
ее отношения к миру дала ей  на  миг  то  "единство  совести  с  чувствами",
которое дотоле было знакомо ей лишь по таким слабым намекам, что его хватало
только на то, чтобы вносить в обычную жизнь какую-то безотрадность и мрачную
страстность, как бы ни пыталась поступить Агата - хорошо или дурно. Ей пока-
залось, что эта перемена была неким ни с чем не сравнимым излиянием, которое
шло и от ее окружения, и от нее к нему, единством самого высокого  смысла  с
самым малым движением мысли, едва отделявшейся от  реальной  вещественности.
Вещественность прониклась ощущениями, а  ощущения  вещественностью  до  того
убедительно, что все, к чему Агата дотоле прилагала слово "убедительный", не
дало  бы  об  этом  и  отдаленного  представления.  И  произошло   это   при
обстоятельствах, исключавших,  на  обычный  взгляд,  возможность  какой-либо
убежденности.
     Таким  образом,  значение  того,  что  она  пережила   в   одиночестве,
заключалось не в роли, которую можно было бы психологически приписать  этому
как какому-то указанию  на  легковозбудимый  и  неустойчивый  характер,  ибо
заключалось оно вообще не в человеке, а в чем-то общем и в связи человека  с
этим общим, связи, которую Агата по праву сочла нравственной,-  по  праву  в
том смысле, что ей, молодой, разочаровавшейся в  себе  женщине,  показалось,
что если бы она всегда умела жить так, как в эти исключительные мгновения, и
не была слишком слаба, чтобы их продлевать, то она была бы  способна  любить
мир и благосклонно смириться с ним; а иначе ей этого не добиться! Теперь  ей
страстно  захотелось  возвратиться  в  то  состояние,  но  такие   мгновенья
величайшего восторга нельзя вернуть силой; и с ясностью,  какую  приобретает
бледный день, когда зайдет солнце, она только сейчас, увидев тщетность своих
бурных усилий, поняла,  что  единственное,  чего  она  могла  ждать  и  чего
действительно  ждала  с  нетерпением,-   оно   просто   пряталось   под   ее
одиночеством,- была  та  странная  перспектива,  которую  брат  ее  однажды,
полушутя, определил как Тысячелетнее Царство. Он мог бы с таким  же  успехом
выбрать для этого и другое название, ибо значения для Агаты полон был только
убедительный и уверенный звук чего-то, что  грядет.  Она  не  осмелилась  бы
утверждать это. Она ведь и сейчас еще не знала наверняка, возможно ли это на
самом деле. Она вообще не знала, что это такое. Она сейчас снова забыла  все
слова, которыми брат доказывал, что  за  тем,  что  наполняет  ее  дух  лишь
светящимися туманами, таится возможность, уходящая в  бесконечную  даль.  Но
пока она находилась в его обществе, у нее  было  совершенно  такое  чувство,
словно из его слов возникала страна, и возникала не в  голове  у  нее,  а  в
самом деле у нее под ногами. Как раз то, что он часто говорил об  этом  лишь
иронически, да и вообще его переходы от холодности  к  пылкости,  так  часто
смущавшие ее прежде,- все это радовало теперь Агату  в  ее  покинутости  как
своего рода гарантия того, что он действительно  так  думал,  ведь  в  такой
гарантии и состоит преимущество угрюмых состояний души перед  восторженными.
"Наверно, я только потому думала о смерти, что боюсь, что он говорит это  не
совсем всерьез",- призналась она себе.
     Последний день, который она должна была провести в уединении,  захватил
ее врасплох; все в доме оказалось вдруг убрано и  опорожнено,  и  надо  было
лишь передать ключи старой чете,  которая,  получив  по  завещанию  какое-то
обеспечение, оставалась жить во флигеле для прислуги, пока усадьба не найдет
себе нового хозяина. Агата решила не перебираться в гостиницу  и  до  самого
отъезда - поезд уходил между полуночью и утром - оставаться на месте. Все  в
доме было упаковано и покрыто  чехлами.  Горели  голые  лампочки.  Сдвинутые
ящики служили столом и стулом. Подать ужин она попросила на край ущелья,  на
террасу, образованную ящиками. Старый слуга отца балансировал посудой  среди
света и теней; он и его жена угощали ее из запасов собственной кухни,  чтобы
"молодая госпожа", как они выражались, хорошенько поела напоследок  в  своем
родном доме. И вдруг, совершенно  вне  того  умонастроения,  в  котором  она
провела эти дни, Агата подумала: "Заметили  ли  они  все-таки  что-нибудь?!"
Могло ведь случиться, что она уничтожила не  все  пробы  пера  для  подделки
завещания. Она почувствовала холодный ужас, кошмарную тяжесть,  повисшую  на
всем ее теле, скупой ужас действительности, ничего не дающий духу, а  только
отнимающий у него все. В этот миг  она  со  страстной  силой  ощутила  вновь
пробудившееся в ней желание жить. Она взбунтовалась против возможности,  что
жить ей помешают. Она решительно попыталась, когда  вернулся  старик  слуга,
прочесть что-нибудь по его лицу. Но старик ходил со своей осторожной улыбкой
как ни в чем не  бывало  взад  и  вперед  и  был  полон  какой-то  немоты  и
торжественности. Она не могла заглянуть  в  него,  как  нельзя  заглянуть  в
стену, и не знала, нет ли в нем за этим слепым сияньем чего-то еще. Она тоже
исполнилась теперь какой-то немоты, торжественности и грусти. Он всегда  был
шпиком отца, неизменно готовым выдать ему любую тайну  его  детей,  если  ее
узнавал. Но Агата родилась в этом доме, а все,  что  случилось  с  тех  пор,
сегодня кончалось, и Агату трогало, что она и он сейчас торжественны и одни.
Она вздумала подарить  ему  особо  немного  денег  и,  поддавшись  внезапной
слабости, решила сказать, что делает это от имени профессора  Хагауэра;  она
пришла к такой мысли не из хитрости, а  от  желания  совершить  какой-нибудь
искупительный акт и в намерении ничего не упустить, хотя ей было  ясно,  что
желание это и нецелесообразно, и суеверно. Она извлекла, прежде  чем  старик
вернулся, еще и обе свои капсулы, и медальон с портретом своего незабвенного
возлюбленного, на чье молодое лицо она,  нахмурившись,  взглянула  сейчас  в
последний раз, Агата сунула под крышку плохо заколоченного ящика, который на
неопределенный срок оставался здесь на  хранение  и  содержал,  по-видимому,
кухонную утварь и осветительные приборы, ибо она слышала, как металл  ударяя
по металлу, словно падая с одной ветки дерева на другую; а  капсулу  с  ядом
она поместила там, где прежде хранила этот портрет.
     "Как я несовременна! - подумала она при этом с улыбкой.- Ведь  конечно,
есть вещи более важные, чем любовные дела!" Но она в это не верила.
     Сейчас так же нельзя  было  бы  сказать,  что  она  отвергала  мысль  о
вступлении в недозволенные отношения с братом, как нельзя было  бы  сказать,
что она желала их. Это зависело от будущего; в теперешнем  же  ее  состоянии
ничего не соответствовало определенности в таком вопросе.
     Свет  окрашивал  доски,  среди  которых  она  сидела,  в  ярко-белый  и
густо-черный цвета. И сходная трагическая маска,  придававшая  их  вообще-то
простому значению что-то жуткое, была  на  мыслях  о  том,  что  она  сейчас
проводит последний вечер в  доме,  где  была  рождена  женщиной,  о  которой
никогда не могла ничего вспомнить и которой был рожден также и Ульрих. У нее
вдруг возникло старое-престарое видение, будто вокруг нее  стоят  клоуны  со
смертельно серьезными лицами и странными инструментами, Они  начали  играть.
Агата узнала свой сон наяву времен детства. Она не могла слышать эту музыку,
но все клоуны смотрели на нее. Она сказала себе, что в этот миг ее смерть не
была бы потерей ни для кого и ни для чего, да и для нее самой  означала  бы,
наверно, только внешнее завершение внутреннего умирания. Так думала она в то
время как клоуны поднимали свою  музыку  к  потолку,  и  сидела  как  бы  на
посыпанном опилками полу цирка, и  слезы  капали  ей  на  пальцы.  Это  было
чувство глубокой бессмысленности, которое  она  часто  раньше  испытывала  в
детстве, и она подумала: "Я, наверно, до  сих  пор  не  повзрослела?",  что,
однако, не помешало ей одновременно, как о чем-то, выглядевшем из-за ее слез
безмерно важным, подумать о том, что в первый же час их встречи она  и  брат
предстали друг другу в таких клоунских балахонах. "Что это значит, что  все,
что я ношу в себе, пришло именно к моему брату?"  -  спросила  она  себя.  И
вдруг заплакала о самом деле. Причины, почему так случилось, она но могла бы
привести никакой, кроме той, что случилось это ей в радость, и она  с  силой
помотала головой, словно в голове ее было  что-то,  чего  она  не  могла  ни
разобрать, ни собрать.
     При этом она в естественной простоте думала, что  Ульрих-то  уж  найдет
ответ на все вопросы, думала, пока снова не вошел старик  и  растроганно  не
поглядел на растрогавшуюся. "Молодая госпожа!.." -  сказал  он,  тоже  качая
головой. Агата взглянула на него смущенно, но когда она поняла недоразумение
этого  относившегося  к  ее  детской  скорби  соболезнования,  в  ней  снова
проснулось озорство молодости.
     - Брось все, что у тебя есть, в огонь - вплоть  до  башмаков.  Когда  у
тебя ничего не останется, не думай даже о саване и бросься голым в огонь!  -
сказала она ему. Это было старое изречение, которое с  восторгом  прочел  ей
Ульрих, и старик натужно улыбался строгому и мягкому напеву этих слов, когда
она произносила их с сияющими сквозь слезы  глазами,  и  глядел,  следуя  за
указующей рукой своей госпожи, которая хотела облегчить ему понимание, введя
его в заблуждение, на гору ящиков, нагроможденных словно бы для костра.  При
упоминании савана старик понятливо кивнул, готовый  следовать  дальше,  хотя
путь ее слов и казался ему несколько неукатанным; но при слове  "голый"  он,
когда Агата повторила свое изречение еще раз, застыл в вежливую маску слуги,
выражение которой заверяет вас в нежелании видеть, слышать, судить.
     За все время, что он служил у своего старого хозяина, слово это ни разу
при нем не произносилось, разве что говорили  "неодетый";  но  молодые  люди
были теперь другие, и он, наверно, уже не смог бы угодить им своей  службой.
Со спокойным чувством законченного рабочего дня он  понял,  что  его  служба
завершена. А последняя мысль Агаты, перед тем как она встала, была:  "Бросил
бы Ульрих и впрямь все в огонь?"

        22
От критики, которой подверг Конятовский 
теорему Даниэлли, к грехопадению. 
От грехопадения к загадке 
сестринских чувств

     Состояние, в котором  Ульрих  вышел  на  улицу,  покинув  дворец  графа
Лейнсдорфа,  было  похоже  на  трезвое  чувство  голода;  он  остановился  у
рекламной доски и  утолил  свой  голод  -  а  изголодался  он  по  мещанской
обыкновенности - объявлениями и оповещениями. Многометровый щит  был  покрыт
словами.  "Надо  полагать,-  подумалось  ему,-   что   именно   эти   слова,
повторяющиеся на всех углах и во всех концах  города,  имеют  познавательную
ценность".  Они,  казалось  ему,  состояли  в  родстве  с  готовыми   клише,
употребляемыми в важные моменты жизни  персонажами  популярных  романов.  Он
читал: "Носили ли вы когда-нибудь что-либо столь же приятное  и  практичное,
как   шелковые   чулки   "Топинам"?",    "Его    светлость    развлекается",
"Варфоломеевская ночь в новой редакции", "Уютный отдых в  "Черной  лошадке",
"Зажигательная  эротика