пронзительный крик, какого она никогда в жизни не слышала. Несмотря
на свою храбрость, она содрогнулась.
     - Всего-навсего лошадь! - сказал доктор Фриденталь и улыбнулся.
     Действительно, они находились на дороге, что  вела  от  подъезда  вдоль
главного корпуса на задний,  хозяйственный  двор  клиники.  Дорога  эта,  со
старыми колеями и уютной сорной травой, ничем не отличалась от других дорог,
и солнце припекало ее вовсю. Однако и все  другие,  кроме  Фриденталя,  были
странно поражены и даже как-то смущенно  и  недоуменно  возмущены  тем,  что
находились на здоровой и обычной улице, после того как уже проделали  долгий
авантюристический путь. В свободе было в первый момент что-то поразительное,
хотя она и была необыкновенно приятна, и сначала надо было привыкнуть к  ней
снова. У Клариссы, в которой все сталкивалось  непосредственнее,  напряжение
разрядилось громким, звенящим смехом.
     Доктор  Фриденталь,  улыбаясь,  первым  перешел  дорогу  и  открыл   на
противоположной стороне маленькую, тяжелую железную калитку в стене парка.
     - Вот здесь и начнется! - сказал он мягко.
     И теперь они в самом деле находились  в  том  мире,  что  уже  неделями
непонятно  притягивал  Клариссу,  причем  не  только  ужасом  ни  с  чем  не
сравнимого и от всего  отключенного,  но  и  так,  словно  ей  было  суждено
испытать там что-то, чего она прежде и представить себе не  могла.  Сначала,
однако, вошедшие ни в чем не увидели отличия этого мира от большого  старого
парка, который мягко поднимался в одном направлении и где наверху, среди куп
могучих деревьев,  виднелись  маленькие,  белые,  похожие  на  дачи  домики.
Вздымавшееся за ними небо предвещало прекрасный вид с той возвышенности, и в
одном ее месте Кларисса увидела больных с санитарами, группами стоявших  или
сидевших и похожих на белых ангелов. Генерал фон  Штумм  нашел,  что  сейчас
подходящий момент продолжить разговор с Ульрихом.
     - Так вот, я хочу немного подготовить тебя  к  сегодняшнему  вечеру,  -
начал он. - Итальянцы, русские, французы и затем еще  англичане,  понимаешь,
все вооружаются, и нам...
     - Вам нужна ваша артиллерия, это я уже знаю,- прервал его Ульрих.
     - В числе прочего! -  продолжал  генерал.-  Но  если  ты  не  дашь  мне
кончить, мы сейчас окажемся возле  этих  психопатов  и  не  сможем  спокойно
поговорить. Я хотел сказать, что мы находимся в самой  середине  и  занимаем
очень опасную в военном отношении позицию. И в этой ситуации среди нас  -  я
говорю сейчас о нашей  патриотической  акции  -  есть  люди,  которым  нужна
исключительно человеческая доброта! - И тут вы против! Это я  уже  понял!  -
Наоборот! - заверил его Штумм.- Мы не против! Мы относимся к пацифизму очень
серьезно!  Только  мы  хотим  добиться  утверждения  нашего  артиллерийского
проекта. И если бы мы смогли провернуть это, так сказать,  рука  об  руку  с
пацифизмом, мы были бы лучше всего защищены  от  всяких  кривотолков  насчет
империалистических устремлений и угрозы миру! Так уж и быть, признаюсь тебе,
что мы действительно немножко заодно с этой Докукер. Но, с  другой  стороны,
тут нужна осторожность,  ведь,  с  другой  стороны,  враждебная  ей  партия,
националистическое течение, которое теперь тоже  участвует  в  нашей  акции,
против пацифизма, но за усиление армии!
     Генералу пришлось, хоть и с недовольной миной, оставить дальнейшее  при
себе, ибо они почти взошли на холм  и  доктор  Фриденталь  ждал,  чтобы  его
экскурсанты собрались около него. Площадка, где находились ангелы, оказалась
обнесенной легкой оградой, и гид  прошагал  через  огороженный  участок,  не
обращая на него особого внимания, словно это была только прелюдия.
     - "Тихое отделение",- пояснил врач.
     Здесь были только женщины; волосы у них свободно  падали  на  плечи,  а
лица были отталкивающие, с мягкими, заплывшими жиром чертами. Одна  из  этих
женщин тотчас же подбежала к врачу и всучила ему какое-то письмо.
     - Всегда одна и та же история,- объяснил  доктор  Фриденталь  и  прочел
вслух: - "Адольф, любимый! Когда ты придешь?! Ты меня забыл?"
     Эта старая, лет шестидесяти женщина стояла  рядом  и  слушала  с  тупым
лицом.
     - Ты ведь пришлешь его сейчас же?! - попросила она.
     - Конечно! - пообещал доктор Фриденталь, порвал письмо у нее на  глазах
и улыбнулся санитарке. Кларисса сразу же призвала его к ответу.
     - Как вы  можете  так  поступать?!  -  сказала  она.-  К  больным  надо
относиться серьезно!
     - Пойдемте! - ответил Фриденталь.- Не стоит терять  здесь  время.  Если
хотите, я покажу вам потом сотни  таких  писем.  Вы  же  заметили,  что  эта
старуха не проявила ни малейшего беспокойства, когда я порвал письмо.
     Кларисса смутилась, ибо то, что сказал Фриденталь, было справедливо, но
это нарушало ее мысли. И прежде чем она привела их в порядок, они  были  еще
раз нарушены, ибо в тот миг, когда они покидали  площадку,  другая  старуха,
явно  дожидавшаяся  этого,  задрала  халат  до  самого  живота  и   показала
проходившим  мимо  мужчинам  свои  безобразные  старые  бедра  над   грубыми
шерстяными чулками.
     - Экая свинья! - вполголоса сказал Штумм фон Бордвер, от  возмущения  и
отвращения забыв на время политику.
     А Кларисса открыла, что бедро походило на лицо. Тут и там  видны  были,
вероятно, одни и те же признаки физического распада  через  ожирение,  но  у
Клариссы впервые возникло от этого ощущение странных  взаимосвязей  и  мира,
где все происходит не так, чтобы это можно было осмыслить с помощью  обычных
ПОНЯТ1-Й. В этот миг ей также подумалось, что она  не  заметила  превращения
белых ангелов в этих старух, что даже не различила, проходя сквозь их толпу,
кто из них больные, а кто няньки. Она обернулась и стала глядеть  назад,  но
поскольку  дорога  завернула  за  дом,  увидеть  уже  ничего  не  могла   и,
спотыкаясь, как оглядывающийся на  ходу  ребенок,  пошла  дальше  за  своими
спутниками. Из череды начавшихся с этого  впечатлений  образовывался  теперь
уже не прозрачный ручей событий, каким  видится  жизнь,  а  пенистый  бурный
поток, в котором лишь кое-где  мелькали,  чтобы  потом  застрять  в  памяти,
полоски гладкой водной поверхности.
     -  Другое  "тихое  отделение".   Теперь   мужское,-   объяснил   доктор
Фриденталь,  собрав  своих  экскурсантов  у  двери  дома,   и,   когда   они
остановились у первой койки,  вежливо  приглушенным  голосом  представил  ее
хозяина посетителям как случай "депрессивной dementia paralytica".
     - Старый  сифилитик.  Мания  виновности  и  нигилистические  навязчивые
идеи,- шепотом объяснил Зигмунд сестре.  Кларисса  находилась  перед  старым
господином, по всей видимости, принадлежавшим когда-то к  высшему  обществу.
Он сидел на койке очень прямо,  ему  было  под  шестьдесят.  Его  холеное  и
одухотворенное, с очень белой кожей  лицо,  обрамленное  белыми  же  густыми
волосами, было так невероятно благородно на вид, как то описывается только в
самых плохих романах.
     -  Разве  с  него  нельзя  написать  портрет?  -  спросил   Штумм   фон
Бордвер.Воплощение духовной красоты. Картину я подарил бы  твоей  кузине!  -
заявил он Ульриху.
     Доктор Фриденталь грустно улыбнулся и пояснил:
     - Благородный вид вызван ослаблением мышц лица.
     Продемонстрировав затем быстрым жестом нарушение рефлекса  зрачков,  он
повел их дальше. Времени при таком обилии материала  было  в  обрез.  Старый
господин, уныло кивавший головой по поводу всего, что говорили у его  койки,
еще что-то тихо и озабоченно отвечал, когда посетители уже  остановились  на
несколько коек дальше для ознакомления со следующим случаем, который  выбрал
Фриденталь.
     На сей раз это  был  человек,  сам  занимавшийся  искусством,  веселый,
толстый художник, чья койка стояла у светлого окна; на одеяле у него  лежали
бумага и много карандашей, и он был занят  ими  весь  день.  Клариссе  сразу
бросилась  в  глаза  его  веселая  неугомонность.  "Так  бы  надо   рисовать
Вальтеру!" - подумала она. Заметив интерес Клариссы, Фриденталь быстро отнял
у толстяка листок и протянул его ей; художник захихикал и  стал  вести  себя
как бабенка, которую ущипнули. Кларисса  же,  к  своему  удивлению,  увидела
перед  собой  уверенно  набросанный,  вполне  осмысленный,  по  смыслу  даже
банальный этюд к большой картине - со множеством спутанных друг с другом  по
законам перспективы фигур и  залом,  интерьер  которого  был  выписан  столь
точно, что весь рисунок производил такое здоровое и корректное  впечатление,
как будто он вышел из государственной академии.
     - Поразительно  умело!  -  воскликнула  она  непроизвольно.  Фриденталь
польщенно улыбнулся.
     - Ну, что,  съел?  -  крикнул  ему  тем  не  менее  художник.-  Видишь,
господину нравится! Покажи ему еще! Поразительно хорошо - он сказал!  Покажи
же еще! Я знаю, что ты надо мной все смеешься, а вот ему это правится!
     Он сказал  это  добродушно,  будучи,  видимо,  с  врачом,  которому  он
протягивал теперь и другие картины, в дружеских отношениях, несмотря на  то,
что тот не ценил его искусства.
     - Сегодня у нас  нет  времени  на  тебя,-  ответил  ему  Фриденталь  и,
повернувшись к Клариссе, облек свой критический отзыв в такие слова: - Он не
шизофреник. К сожалению,  сейчас  у  нас  нет  другого  художника.  А  среди
шизофреников часто бывают великие художники, вполне современные.
     - И при этом они больны? - усомнилась Кларисса.
     - А почему бы нет? - грустно ответил Фриденталь.
     Кларисса прикусила губу.
     Между тем Штумм и Ульрих стояли уже  на  пороге  следующей  комнаты,  и
генерал сказал:
     - Когда я смотрю на это, мне становится жаль,  что  я  обругал  сегодня
дураком своего ординарца. Никогда больше не буду этого делать!
     Перед их глазами была палата с тяжелыми формами идиотизма.
     Кларисса еще не видела ее и думала: "Даже у  такого  достопочтенного  и
признанного  искусства,  как  академическое,  есть,   значит,   отвергнутая,
бесправная и все же до неразличимости похожая на него  родня  в  сумасшедшем
доме?!" Это произвело на нее чуть ли не большее впечатление,  чем  замечание
Фриденталя,    что    в    другой    раз    он    сможет     показать     ей
художников-экспрессионистов. Но она решила вернуться и к  этим  словам.  Она
все еще кусала губу, опустив голову. Что-то тут было  не  так.  Ей  казалось
явно неверным держать взаперти таких  одаренных  людей;  в  болезнях  врачи,
может быть, и разбираются, думала она, но в искусстве во всем его значении -
вряд ли. У нее было такое чувство, что тут нужно что-то предпринять.  Но  ей
еще не было ясно - что. Однако она не теряла надежды, ибо  толстяк  художник
сразу назвал ее "господин": это показалось ей хорошим знаком.
     Фриденталь смотрел на нее с любопытством.
     Почувствовав его взгляд, она со своей узкой  улыбкой  подняла  глаза  и
пошла к нему, но, прежде чем она  успела  что-либо  сказать,  все  ее  мысли
отшибло ужасное зрелище. В новой палате сидели на койках или свисали  с  них
страшные существа. Все в их телах было  криво,  неопрятно,  изуродовано  или
парализовано. Уродливые зубы. Трясущиеся головы.  Слишком  большие,  слишком
маленькие и совсем искривленные головы. Отвисшие челюсти, из  которых  текла
слюна, животные жевательные движения рта, в котором  не  было  ни  пищи,  ни
слов. Свинцовые барьеры метровой толщины отделяли,  казалось,  эти  души  от
мира, и после тихого смеха и гула  в  другой  палате  здесь  в  уши  ударило
тягостное безмолвие, нарушаемое лишь  глухим  хрюканьем  и  рычаньем.  Такие
палаты  с  олигофренами  высшей  стадии  принадлежат  к  самым   потрясающим
картинам, которые видишь среди  безобразия  сумасшедшего  дома,  и  Кларисса
почувствовала себя просто брошенной в какой-то сплошной ужасающий мрак,  где
уже ничего нельзя было различить. Гид Фриденталь, однако, видел и в темноте;
указывая на разные койки, он объяснял:
     - Это идиотизм, а это вот кретинизм.
     Штумм фон Бордвер прислушался.
     - Кретин и идиот, значит, не одно и то же?! -спросил он.
     - Нет, с медицинской точки зрения тут есть некоторая  разница,просветил
его врач.
     - Интересно,- сказал  Штумм.-  В  обычной  жизни  это  и  в  голову  не
приходит!
     Кларисса ходила  от  койки  к  койке.  Она  сверлила  больных  глазами,
предельно их  напрягая,  но  ничего  не  могла  понять  по  этим  лицам,  не
принимавшим к сведению ее присутствия.  Они  гасили  любую  догадку.  Доктор
Фриденталь тихо следовал  за  нею  и  объяснял:  "врожденный  амовротический
идиотизм", "туберкулезный гипертрофический склероз", "idiotia thynnica"...
     Генерал, который тем временем решил, что  уже  вдоволь  насмотрелся  на
"дураков", и предположил то же самое относительно Ульриха, посмотрел на часы
и сказал:
     - На чем мы, собственно, остановились? Надо  использовать  время!  -  И
несколько неожиданно начал: - Так вспомни, пожалуйста: военное  министерство
видит за собой, с одной стороны, пацифистов, а с другой - националистов...
     Ульрих, который не мог с такой же  гибкостью,  как  он,  отрешиться  от
окружающего, посмотрел на него с недоумением.
     - Да я же вовсе не шучу! - объяснил Штумм.- То, о чем  я  говорю,-  это
политика!  Надо,  чтобы  что-то  произошло.  На  этом  мы   уже   один   раз
остановились. Если вскоре  ничего  не  произойдет,  наступит  день  рождения
кайзера, и мы будем хороши. Но что должно  произойти?  Логичный  вопрос,  не
правда ли? И если грубо подытожить все, что  я  уже  сказал  тебе,  то  одни
требуют от нас, чтобы мы помогли им любить  всех  людей  без  исключения,  а
вторые - чтобы мы разрешили им травить других, ради победы более благородной
крови или как там это называется. В том и в другом что-то  есть.  И  поэтому
ты, говоря коротко, должен как-то объединить это, чтобы не наделать беды!
     - Я? - удивился  Ульрих,  когда  его  друг  взорвал  свою  бомбу  таким
образом; он высмеял бы его, будь они сейчас в другом месте.
     - Конечно ты! - ответил генерал твердо.- Я с удовольствием помогу тебе,
но ты секретарь Акции и правая рука Лейнсдорфа!
     - Я похлопочу, чтобы тебя поместили сюда! - решительно заявил Ульрих.
     - Отлично!  -  сказал  генерал,  знавший  из  военной  науки,  что  при
неожиданном сопротивлении лучше всего  отступить,  не  показывая,  что  тебя
застали врасплох.- Если ты выхлопочешь мне  местечко  в  этой  больнице,  я,
может быть, все-таки познакомлюсь с кем-нибудь, кто нашел величайшую в  мире
идею. Вне этих стен все равно ни у кого уже нет вкуса к великим мыслям.-  Он
снова посмотрел на часы.- Тут есть, говорят,  такие,  которые  считают  себя
папой или вселенной. Из них мы еще ни одного не видели, а с ними-то мне  как
раз и хотелось встретиться! Твоя приятельница страшно дотошна! - пожаловался
он.
     Доктор Фриденталь осторожно оторвал Клариссу от созерцания олигофренов.
     Ад не интересен, он ужасен. Когда его не  гуманизировали,-  как  Данте,
населивший  его  литераторами  и  другими  знаменитостями  и  тем  отвлекший
внимание от карательной техники,-  а  пытались  дать  о  нем  первоначальное
представление, даже люди с самой богатой  фантазией  не  шли  дальше  пошлых
мучений и  скудоумных  извращений  земных  черт.  Но  как  раз  пустая  идея
невообразимой и потому неотвратимой бесконечной кары и  муки,  предположение
не признающей никакого противодействия перемены к худшему - вот что как  раз
и обладает притягательностью бездны. Таковы и сумасшедшие дома.  Это  приюты
для бедных. В них  есть  что-то  от  ада  с  его  отсутствием  фантазии.  Но
множество людей, не сведущих в причинах душевных  болезней,  ничего  так  не
боится - помимо возможности потерять свои деньги,- как  возможности  однажды
потерять разум;  и  знаменательна  многочисленность  этих  людей,  терзаемых
мыслью, что они могут вдруг потерять  себя.  Из  переоценки  того,  что  они
находят в себе, следует, вероятно, переоценка ужасов, которыми,  как  думают
здоровые, окружены дома душевнобольных. Кларисса тоже  немного  страдала  от
легкого разочарования,  источником  которого  было  какое-то  неопределенное
ожидание,  привитое  ей  воспитанием.  У  доктора  Фриденталя  все  обстояло
противоположным образом. Он привык проделывать этот  путь.  Порядок,  как  в
казарме или любом другом общежитии,  облегчение  острых  болей,  помощь  при
жалобах, профилактические меры против предотвратимых ухудшений, поправка или
излечение -  таковы  были  элементы  его  каждодневной  деятельности.  Много
наблюдать,  много  знать,  но  не  обладать  достаточным  объяснением   всех
взаимозависимостей - таков был  его  духовный  жребий.  Назначать  во  время
обхода,  кроме  лекарств  от  кашля,  насморка,  запора  и   ран,   какие-то
успокоительные  средства  -  такова  была  его  ежедневная   работа   врача.
Призрачную чудовищность мира, в котором он жил,  он  чувствовал  только  при
возникавшем  от  соприкосновения  с  обычным  миром   контрасте;   ежедневно
чувствовать ее нельзя, но посетители как раз и предоставляют такой случай, и
потому то, что довелось увидеть Клариссе,  было  показано  не  без  какой-то
режиссуры и сразу же, как только он вывел ее  из  задумчивости,  дополнилось
чем-то новым и более драматичным.
     Едва они вышли из палаты, к ним присоединилось несколько рослых  мужчин
с  мясистыми  плечами,  приветливыми  фельдфебельскими  лицами  и  в  чистых
халатах. Это произошло так безмолвно, что поразило, как барабанный бой.
     - Теперь  "буйное"  отделение,-  объявил  Фриденталь,  и  вот  уже  они
приближались  к  крику  и  гоготу,  доносившемуся,  казалось,  из  огромного
птичника. Когда они подошли к двери, на ней не оказалось ручки, но  один  из
санитаров отпер ее особым ключом, и Кларисса попыталась было  войти  первой,
как делала это до сих пор, но доктор Фриденталь резко потянул ее назад.
     - Здесь ждут! - сказал он, не  извиняясь,  многозначительно  и  устало.
Санитар, который отпер дверь, чуть-чуть приоткрыл ее,  заслонил  узкую  щель
своим могучим телом и, сперва прислушавшись, затем заглянув внутрь, поспешно
протиснулся в палату, а за ним  последовал  второй  санитар,  который  занял
позицию по другую сторону от входа.  У  Клариссы  забилось  сердце.  Генерал
сказал с одобрением:
     - Авангард, арьергард, фланговое прикрытие!
     И под таким прикрытием они вошли, и детины-санитары стали водить их  от
койки к койке. Сидевшие  на  этих  койках  выкатывали  глаза  и  размахивали
руками, крича и  волнуясь;  казалось,  что  каждый  кричит  в  пространство,
существующее только для него, и в то же время  все  словно  бы  вели  бурный
разговор между собой, как запертые в общей клетке экзотические птицы, каждая
из которых говорит на  языке  какого-нибудь  другого  острова.  Одни  сидели
свободно, а другие были привязаны к  койкам  бандажами,  которые  не  давали
свободы рукам.
     - Из-за опасности самоубийства,- пояснил врач и стал называть  болезни.
"Паралич", "паранойя", "dementia praecox" и так далее назывались породы этих
экзотических птиц.
     Сначала Кларисса опять оробела от  сумбурных  впечатлений  и  не  могла
обрести душевное равновесие. И потому показалось добрым знаком, что один  из
больных стал уже издали оживленно кивать ей и что-то кричать, когда она  еще
была отделена от него несколькими кроватями. Он ерзал на своей койке, словно
отчаянно пытался освободиться,  чтобы  поспешить  ей  навстречу,  перекрывал
общий хор своими обличительно  гневными  воплями  и  все  сильнее  привлекал
внимание Клариссы к себе.  Чем  ближе  она  подходила  к  нему,  тем  больше
беспокоило ее впечатление, что он  обращается  только  к  ней,  а  она  была
совершенно не в силах понять, что  хочет  он  выразить.  Когда  они  наконец
подошли к нему, старший санитар что-то сказал врачу так тихо,  что  Кларисса
ничего не разобрала, и Фриденталь о чем-то распорядился  с  очен