как выстрелами. Ее захватили бушевавшие в голосе дамы горе, желание
и ревность, хотя она и не понимала этих чувств. Она угадала, что эта дама  -
любовница Ульриха, и мгновенно влюбилась в него вдвое сильнее обычного.  Она
чувствовала, что ее влечет что-то сделать, словно рядом лилась во  всю  мощь
песня, которую она обязана была под' хватить. И прося взглядом не  предавать
это  огласке,  она  открыла  какую-то  дверь  и  пригласила  их   пройти   в
единственную не занятую  гостями  комнату.  Это  было  первое  на  ее  счету
несомненное предательство в отношении госпожи,  ибо  у  нее  не  могло  быть
никаких иллюзий насчет того, что будет, если ее проделка раскроется; но  мир
был так прекрасен, а сладостное волнение - состояние  такое  сумбурное,  что
она не успела об этом подумать.
     Когда вспыхнул  свет  и  глаза  Бонадеи  постепенно  увидели,  где  она
находится, у нее чуть ноги не подкосились и румянец ревности залил ей  щеки,
ибо оказалась она в спальне Диотимы; кругом были разбросаны чулки, щетки для
волос и многое другое,  что  остается  разбросанным,  когда  женщина  наспех
переодевается с головы до ног для гостей, а у горничной нет  времени  убрать
или она, как в данном случае, не делает этого потому, что на следующее  утро
все равно предстоит основательная уборка; ибо в  дни  торжественных  приемов
спальня тоже служила складом для мебели, чтобы освободить остальные комнаты.
В воздухе еще пахло этой тесно сдвинутой мебелью, пудрой, мылом и духами.
     - Девчонка сделала глупость; здесь  нам  нельзя  оставаться!  -  сказал
Ульрих со смехом.- И вообще тебе не следовало  приходить,  ведь  Моосбругеру
все равно ничем помочь нельзя.
     - Нечего было мне, говоришь, трудиться идти сюда? -  повторила  Бонадея
почти беззвучно. Ее  глаза  блуждали.  Как  пришло  бы  девчонке  в  голову,
спрашивала она себя с болью, провести Ульриха в святая святых дома, если  бы
он к этому не привык?! Но, не  в  силах  заставить  себя  привести  ему  это
доказательство, она предпочла  сказать  с  глухим  упреком:  -  Ты  способен
спокойно спать, когда совершается такая несправедливость? Я не сплю  ночами,
и поэтому я решила тебя разыскать!
     Она стояла  спиной  к  комнате  у  окна,  глядя  в  зеркальную  темень,
подступавшую снаружи к ее глазам. Это могли быть кроны деревьев или  колодец
двора. Несмотря на свое волнение,  она  ориентировалась  достаточно  хорошо,
чтобы определить, что окна этой комнаты не выходят на  улицу;  через  другие
окна можно было, однако, заглянуть внутрь  дома,  и  когда  она  представила
себе,  что  вот  она  стоит  вместе  со  своим  вероломным  любовником   при
незадернутых занавесках и на ярком свету перед незнакомым темным  зрительным
залом в спальне своей соперницы, это  взволновало  ее  донельзя.  Она  сняла
шляпу и распахнула пальто, ее лоб и теплые кончики грудей касались холодного
стекла;  от  нежности  и  от  слез  глаза  ее  были  влажны.  Она   медленно
отстранилась от окна и снова  повернулась  к  своему  другу,  но  что-то  от
мягкой, податливой черноты, в которую она глядела,  осталось  в  ее  глазах,
приобретших теперь какую-то бессознательную глубину.
     - Ульрих! - сказала она проникновенно.- Ты человек совсем не плохой! Ты
только притворяешься плохим! Ты всячески стараешься сделать так, чтобы  тебе
было трудно быть хорошим.
     Из-за этих не к месту умных слов Бонадеи ситуация вновь стала  опасной;
на сей раз это была уже не смешная у такой целиком подвластной  своему  телу
женщины тоска по якобы сулящему утешение духовному благородству; на сей  раз
сама красота этого тела выражала свое право на тихое достоинство  любви.  Он
подошел к ней и обнял ее плечи одной рукой; они снова повернулись к  темноте
и поглядели в окно вдвоем. В бескрайнем, казалось, мраке выделилось  немного
света, который шел из  дома,  и  выглядело  это  так,  как  если  бы  воздух
наполнила   мягкость   густого   тумана.   Почему-то    Ульриху    явственно
представилось, что он глядит в прохладную октябрьскую ночь, хотя  был  конец
зимы, и что ночь эта окутала город, как огромное шерстяное одеяло. Потом ему
подумалось, что с таким же правом можно сказать о шерстяном одеяле, что  оно
как  октябрьская  ночь.  Он  почувствовал  пробежавшие   по   коже   мурашки
неуверенности и крепче прижал к себе Бонадею.
     - Ты теперь пойдешь туда?
     - И предотвращу несправедливость, грозящую  Моосбругеру?  Нет;  я  ведь
даже не знаю, действительно ли несправедливо с ним поступают! Что я  знаю  о
нем! Один раз я мельком видел его на суде, да еще прочел  кое-что  из  того,
что о нем написано. Это как если бы мне пригрезилось, что кончик твоей груди
как лепесток мака. Вправе ли я на этом  основании  уже  считать,  что  он  и
правда лепесток мака?
     Он задумался. Бонадея тоже задумалась. Он думал:
     "И в самом деле, человек, даже если смотреть на него трезво, значит для
другого человека немногим больше,  чем  ряд  сравнений".  Бонадея,  подумав,
пришла к результату: "Давай уйдем отсюда!"
     - Это невозможно,- ответил Ульрих,-  спросят,  куда  я  делся,  и  если
выплывет  что-нибудь  насчет  твоего  прихода,  это  вызовет  ненужный  шум.
Молчание у темного окна и что-то, что одинаково неразличимо  для  них  могло
быть  октябрьской  ночью,  январской  ночью,  шерстяной  тканью,  болью  или
счастьем, снова соединило их.
     - Почему ты никогда не делаешь самого простого? - спросила Бонадея.
     Он вспомнил вдруг  один  сон,  который  видел,  вероятно,  недавно.  Он
принадлежал к тем, кто редко видит сны или, во всяком случае, никогда их  не
помнит, и ему было странно  то,  как  это  воспоминание  вдруг  открылось  и
впустило его. Он много раз тщетно пытался  пересечь  крутой  склон  горы,  и
каждый раз сильная тошнота гнала его назад.  Без  каких-либо  объяснений  он
знал теперь, что этот сон относится к Моосбругеру, хотя тот и не фигурировал
в нем. Сон этот - сновидения ведь часто имеют много разных смыслов  -  давал
также физическое выражение тщетным усилиям его  ума,  то  и  дело  последнее
время проглядывавшим в  его  разговорах  и  действиях  и  как  нельзя  более
походившим на ходьбу без дороги, не  ведущую  дальше  какой-то  определенной
точки. Он не мог не улыбнуться по поводу наивной конкретности, с  какой  это
изобразил его сон: гладкий камень и осыпающаяся земля, кое-где -  остановкой
или целью - одинокое дерево и еще стремительный рост крутизны при ходьбе. Он
одинаково безуспешно пытался подняться и спуститься, и ему  уже  становилось
дурно, когда кто-то, кто шел вместе с ним, сказал: довольно с нас,  внизу  в
долине есть ведь удобная дорога, которой все пользуются! Это было достаточно
ясно! Ульриху, кстати сказать, показалось, что лицо, находившееся там с ним,
вполне могло быть Бонадеей. Может быть, ему и правда приснилось  также,  что
кончик ее груди как лепесток мака; что-то бессвязное, что  могло  показаться
ищущему чувству широким,  зазубренным  и  лилово-багровым,  выделилось,  как
туман, из еще не освещенного угла его сновидения.
     В этот миг наступила та светлая ясность сознания, когда одним  взглядом
видишь его кулисы и все, что среди них происходит,  хотя  описать  увиденное
никак нельзя. Отношение, существующее между сном и  тем,  что  он  выражает,
было ему известно, оно было тем самым отношением аналогии, метафоры, которое
уже часто занимало его. Метафора содержит правду  и  неправду,  для  чувства
неразрывно друг с другом связанные. Если взять метафору  такой,  какова  она
есть, и придать ей по образцу реальности доступную чувствам форму, получатся
сон и искусство, но между ними и реальной, полной  жизнью  стоит  стеклянная
стена. Если подойти к метафоре рационалистически и отделить несовпадающее от
точно  совпадающего,  получатся  правда  и  знание,  но   чувство   окажется
уничтоженным.  По  образцу  определенных   племен   бактерий,   расщепляющих
органическую  субстанцию  на  две  части,   племя   человеческое   разлагает
первоначальное бытие метафоры на твердую материю реальности и  правды  и  на
Стекловидную атмосферу догадки, веры и артефакта. Кажется,  никакой  третьей
возможности, кроме этих  двух,  нет;  но  как  часто  что-то  неопределенное
принимает желательный оборот, если берешься за  дело  без  долгих  раздумий!
Ульриху казалось, что среди путаницы закоулков, через которую его так  часто
вели его мысли и настроения, он стоит теперь на главной площади, откуда  все
начинается. И кое-что из всего этого он сказал Бонадее в ответ на ее вопрос,
почему он никогда не делает самого простого. Она, наверно, не поняла, что он
имел в виду, но у нее безусловно был  великий  день;  она  минуту  подумала,
крепче прижалась плечом к Ульриху и, подводя итог, сказала: - Во сне ты ведь
тоже не думаешь, просто с тобой происходит какая-нибудь  история!  Это  было
почти правдой. Он пожал ей руку. У  нее  вдруг  снова  появились  на  глазах
слезы. Они очень медленно потекли по ее лицу, и от  вымытой  их  солью  кожи
поднялся не поддающийся определению  аромат  любви.  Ульрих  вдохнул  его  и
почувствовал  томительную   тоску   по   этой   туманной   скользкости,   по
непринужденности и забвению.
     Но он совладал с собой и нежно повел ее назад  к  двери.  -  Теперь  ты
должна уйти,- сказал он тихо,- и не сердись на меня, я  не  знаю,  когда  мы
увидимся, у меня сейчас много хлопот с самим собой! И чудо случилось.
     Бонадея  не  оказала  никакого  сопротивления  и  не  сделала   никаких
раздраженно-выспренних   замечаний.   Она   больше   не    ревновала.    Она
почувствовала, что с ней происходит какая-то  история.  Ей  хотелось  укрыть
его, обняв; ей чудилось, что  его  надо  спустить  на  землю;  всего  больше
хотелось ей перекрестить его лоб, как то она делала со своими детьми. И  это
показалось ей таким прекрасным, что она и не подумала увидеть в этом  конец.
Она надела шляпу и поцеловала его, а потом поцеловала еще раз  через  вуаль,
нитки которой стали от этого горячими, как  раскаленные  прутья  решетки.  С
помощью Рахили,  караулившей  у  двери  и  подслушивавшей,  Бонадее  удалось
незаметно исчезнуть, хотя гости уже начали расходиться. За это Ульрих  сунул
в руку Рахили щедрые чаевые и сказал несколько слов в похвалу ее отваге;  то
и другое так воодушевило Рахиль, что ее пальцы - она не отдавала себе в этом
отчета - долго держали вместе с деньгами и его руку, пока он,  рассмеявшись,
ласково не похлопал по плечу девушку, которая вдруг залилась краской.

        116
Два древа жизни и требование 
учредить генеральный секретариат 
точности и души

     В этот вечер гостей в доме Туцци было уже не  так  много,  как  прежде,
интерес к параллельной акции ослабел, и те,  кто  пришли,  удалились  раньше
обычного. Даже появление его сиятельства в последнюю  минуту  -  он,  кстати
сказать, казался озабоченным, мрачным и был в дурном настроении, потому  что
его смущали полученные им сведения о националистических происках против  его
детища,- даже его  появление  не  могло  приостановить  этой  утечки.  Гости
несколько задержались в ожидании, что его  приход  означает,  чего  доброго,
какие-то особые новости, но видя, что это не так и что до присутствующих ему
вообще мало дела, ушли и последние. Поэтому,  появившись  снова,  Ульрих,  к
своему ужасу, обнаружил, что комнаты уже почти пусты, и вскоре  в  покинутых
апартаментах остался только "самый узкий круг", дополненный лишь начальником
отдела Туцци, который тем временем вернулся домой. Его сиятельство повторял:
- Восьмидесятивосьмилетнего императора-миротворца  можно,  конечно,  назвать
символом; в атом заключена великая мысль; но надо вложить в это  и  какое-то
политическое содержание. Ведь  совершенно  естественно,  что  иначе  интерес
ослабеет. То есть то, что от меня, знаете ли, зависит,  я  сделал;  немецкие
националисты негодуют из-за Виснечки, уверяя, что он славянофил,  а  славяне
тоже негодуют, уверяя, что на министерском посту он  был  волком  в  овечьей
шкуре. Но из этого вытекает только, что он и  есть  подлинный,  стоящий  над
партиями патриот, и я от него не отступлюсь! С другой стороны, все это  надо
срочно дополнить какими-то мероприятиями  в  области  культуры,  чтобы  дать
людям   что-то   положительное.   Наш   референдум   для   учета   пожеланий
заинтересованных слоев населения продвигается вперед слишком медленно. Авст-
рийский год или год всего мира - вещь  прекрасная,  но,  скажу  вам,  всякий
символ должен мало-помалу становиться  чем-то  подлинным;  другими  словами,
пока это символ, я тешу им свою душу и еще ничего  не  знаю,  но  позднее  я
отворачиваюсь от зеркала своей  души  и  делаю  что-то  совсем  другое,  что
снискало тем временем мое одобрение. Понятно ли, что я  хочу  этим  сказать?
Наша любезная хозяйка делает все, что в ее силах, и здесь уже много  месяцев
говорят о действительно важных вещах, но интерес тем не менее ослабевает,  и
у меня такое чувство, что скоро нам  придется  решиться  на  что-нибудь;  не
знаю, на что, может быть,  на  пристройку  второй  башни  к  собору  святого
Стефана или на создание кайзеровской и королевской  колонии  в  Африке,  это
почти безразлично. Ведь я убежден, что в последний  момент  из  этого  может
выйти я что-нибудь  совсем  другое.  Главное  -  это  вовремя  запрячь,  так
сказать,  изобретательность  участников,  чтобы  она  не  пропала!  У  графа
Лейнсдорфа было ощущение, что он произнес полезную речь. Для ответа от имени
остальных слово взял Арнгейм.
     - То, что вы говорите о необходимости в известные моменты оплодотворять
размышление действием, пусть даже  временным,  чрезвычайно  справедливо  для
жизни вообще! И  в  связи  с  этим  действительно  важен  тот  факт,  что  в
собирающемся здесь интеллектуальном  кругу  царит  с  некоторых  пор  другое
настроение. Необозримость,  которая  была  бичом  поначалу,  исчезла;  новых
предложений почти не поступает, а старые если и упоминаются, то,  во  всяком
случае, не  получают  настойчивой  поддержки.  Похоже,  что  у  всех  сторон
пробудилось сознание, что, приняв приглашение, берешь на себя  обязательство
прийти к согласию, в силу чего каждое более или менее приемлемое предложение
Имело бы теперь шансы быть всеми одобренным.
     - Как обстоит с этим дело  у  нас,  дорогой  доктор?  -  обратился  его
сиятельство к Ульриху, которого тем временем заметил.-  Прояснилось  ли  уже
тоже что-либо?
     Ульрих должен был  ответить  отрицательно.  Письменный  обмен  мнениями
можно растягивать с гораздо большим удовольствием, чем устный,  да  и  поток
предложений о тех или иных улучшениях  не  оскудевал;  поэтому  он  все  еще
учреждал союзы и отсылал их от имени его сиятельства к разным министерствам,
готовность которых заниматься ими заметно, впрочем, уменьшилась в  последнее
время. Это он и доложил.
     - Не диво! - сказал его сиятельство,  обращаясь  к  присутствующим.-  В
нашем народе невероятно сильна  государственная  мысль,  но  нужно  обладать
энциклопедической  образованностью,  чтобы  удовлетворить  ее  по  всем   ее
направлениям. Министрам становится просто невмоготу, а это и доказывает, что
приходит пора, когда нам надо вмешаться сверху.
     - В этой связи,-  еще  раз  взял  слово  Арнгейм,-  вашему  сиятельству
покажется,  может  быть,  примечательным,  что   в   последнее   время   все
возрастающий интерес у участников совещания вызывал генерал фон Штумм.
     Граф Лейнсдорф впервые взглянул на генерала.
     - Чем же? - спросил он,  совершенно  не  стараясь  скрыть  невежливость
своего вопроса.
     - Но мне  это  только  неприятно!  Это  совершенно  не  входило  в  мои
намерения! - стыдливо возразил Штумм фон Бордвер.- У солдата в совете задача
скромная, и я этого правила придерживаюсь. Но вы, ваше сиятельство, помните,
что на первом же  заседании  и,  так  сказать,  лишь  во  исполнение  своего
солдатского долга я попросил, чтобы комитет по выработке особой  идеи,  если
он не найдет ничего другого, подумал о  том,  что  у  нашей  артиллерии  нет
современных орудий, а у наших военно-морских сил - кораблей, то есть  такого
количества  кораблей,  которого  требуют  задачи  предстоящей,  может  быть,
обороны страны...
     -  Ну,  и  что  же?  -  прервал  его   граф,   направляя   на   Диотиму
удивленно-вопросительный взгляд, откровенно показывавший его неудовольствие.
     Диотима подняла свои красивые плечи и смиренно  их  опустила;  она  уже
почти привыкла к тому, что этот круглый маленький генерал, ведомый какими-то
непонятными силами, ему помогавшими, появлялся, как дурной сон, везде,  куда
бы она ни направилась.
     - Ну, и вот,- продолжил Штумм фон Бордвер поспешно, чтобы  перед  лицом
этого успеха его скромность не взяла над ним  верх,-  как  раз  в  последнее
время раздавались голоса, которые  были  бы  за  это,  если  бы  для  начала
кто-нибудь выступил с таким предложением. Говорили ведь, что армия и флот  -
это общепонятная идея, и притом  идея  великая,  и  что,  наверно,  все  это
доставило бы радость его величеству. И то-то бы удивились пруссаки...  прошу
прощения, господин фон Арнгейм!
     - О нет, пруссаки не удивились бы,- с улыбкой возразил Арнгейм.Впрочем,
само собой разумеется, что когда речь идет  о  таких  австрийских  делах,  я
вообще отсутствую и лишь  с  предельной  скромностью  пользуюсь  разрешением
все-таки слушать.
     - Во всяком  случае,  стало  быть,-  заключил  генерал,-  действительно
раздавались голоса, которые заявляли, что  самое  простое  -  не  заниматься
больше словопрениями,  а  остановиться  на  военных  мероприятиях.  Я  лично
полагаю, что это можно было бы связать  с  еще  какой-нибудь  другой,  может
быть, какой-нибудь  великой  штатской  идеей;  но  солдату,  как  я  сказал,
вмешиваться в разговоры не пристало, а голоса, заявлявшие, что  от  штатских
размышлений все равно ничего лучшего ждать не  приходится,  раздавались  как
раз с самой интеллектуальной стороны.
     Его сиятельство слушал под конец  с  неподвижно  открытыми  глазами,  и
только непроизвольные поползновения покрутить большими пальцами выдавали его
напряженную  и  мучительную  внутреннюю  работу.  Начальник  отдела   Туцци,
которого не привыкли слушать, вставил тихо и медленно: - Не думаю,  чтобы  у
министра иностранных дел были против этого какие-либо возражения!
     - Ах, ведомства,  значит,  уже  поладили?!  -  спросил  граф  Лейнсдорф
иронически и раздраженно.
     Туцци  с  милой  невозмутимостью  ответил:  -  Изволите  шутить,   ваше
сиятельство, насчет ведомств. Военное министерство скорее приветствовало  бы
всемирное разоружение, чем договорилось бы с министерством иностранных  дел!
- И продолжил: - Вашему сиятельству известна ведь история с  укреплениями  в
Южном Тироле, построенными за последние десять лет по  настоянию  начальника
генерального штаба? Говорят, они сделаны безупречно и  по  последнему  слову
техники. Разумеется, они оснащены колючей проволокой под  током  и  большими
прожекторными установками, для питания которых даже поставлены  опускающиеся
под землю дизельные двигатели,- нельзя сказать, что мы от кого-либо отстаем.
Беда только, что двигатели заказаны через управление артиллерии,  а  горючим
снабжает управление  строительства;  таковы  правила,  и  в  результате  эти
установки бездействуют, потому что два управления военного  министерства  не
могут договориться между собой насчет того, считать ли  спички,  нужные  для
запуска двигателей, горючим, которое поставляется управлением строительства,
или принадлежностью двигателей, подведомственных артиллерии.
     - Очаровательно! - сказал Арнгейм, хотя он знал,  что  Туцци  перепутал
дизельный двигатель с газовым, да и газовый давно уже  не  требовал  никаких
спичек; это был просто один из  тех  полных  милой  иронии  по  собственному
адресу  анекдотов,  что  обычно  циркулируют  в  чиновничьих  кабинетах,   и
начальник отдела Туцци рассказа