случалось и что, как смутно чувствовалось,  связано  было  с  ее  колебанием
между Арнгеймом и супругом и уже  несколько  месяцев  сопровождалось  такими
болями. Когда она услыхала, что Ульрих вернулся, это ее  утешило,  и  потому
она и приняла его, что обрадовалась ему как наперстнику своей борьбы, И  вот
она лежала, даже не притворяясь сидящей, и, мучаясь от терзавших  ее  болей,
была  в  его  обществе  частью  вольной  природы  без  каких-либо  оград   и
запретительных табличек, что с ней случалось  довольно  редко.  Все  же  она
сочла, что если будет симулировать боль в желудке на нервной почве,  то  это
получится правдоподобно и даже сойдет за признак природной чувствительности;
иначе она не показалась бы ему.
     - Примите же что-нибудь,- предложил Ульрих.
     - Ах,- вздохнула Диотима,- это только от волнений. Мои нервы  долго  не
выдержат!
     Возникла  маленькая  пауза,  потому  что  теперь   Ульриху   следовало,
собственно, спросить об Арнгейме, а ему было любопытно узнать  что-нибудь  о
событиях, касавшихся его  самого,  и  он  не  сразу  нашел  выход  из  этого
затруднения. Наконец он спросил:
     - Освобождение души от цивилизации доставляет, наверно, много хлопот? -
и  прибавил:  -  Могу,  к  сожалению,  похвастаться  тем,  что   давно   уже
предсказывал вам, что их старания  проложить  духу  улочку  в  мир  кончатся
обидным провалом!
     Диотима вспомнила, как она убежала от общества и сидела  с  Ульрихом  в
передней на  подставке  для  обуви.  Тогдашняя  ее  подавленность  почти  не
отличалась  от  теперешней,  и  все-таки  между  этими  двумя   днями   было
бесчисленное множество взлетов и спадов надежды.
     - Как было все же прекрасно, мой друг,-  сказала  она,-  когда  мы  еще
верили в эту великую  идею!  Сегодня  я  могу,  пожалуй,  сказать,  что  мир
прислушался, но как разочарована я сама!
     - Почему, собственно? - спросил Ульрих.
     - Не знаю. Причина, наверно, во мне.
     Она хотела прибавить что-то об Арнгейме, но Ульрих пожелал узнать,  чем
кончилось дело с демонстрацией; его воспоминания о ней кончались на том, что
он не  застал  Диотиму,  когда  граф  Лейнсдорф  послал  его  к  ней,  чтобы
подготовить  ее  к  решительному  вмешательству  и  одновременно  успокоить.
Диотима сделала надменный жест.  -  Полиция  арестовала  нескольких  молодых
людей, а потом отпустила их. Лейнсдорф очень сердит, но что еще  можно  было
сделать?! Теперь-то уж он вовсю держится за Виснечки  и  говорит,  что  надо
что-то предпринять. Но Виснечки не может развернуть никакой пропаганды, если
никто не знает, в пользу чего!
     - Говорят, что теперь выдвинут лозунг "Действовать!",- вставил Ульрих.
     Имя  барона  Виснечки,  который  как  министр   потерпел   крах   из-за
сопротивления немецких партий и потому вызывал глубокое недоверие,  став  во
главе комитета, ратующего  за  неопределенную  великую  патриотическую  идею
параллельной  акции,-  имя  его  заставило  Ульриха  живо  представить  себе
политические манипуляции его сиятельства, результатом которых это и было.
     По-видимому, невозмутимый ход мыслей  графа  Лейнсдорфа,-  может  быть,
подкрепленный ожидавшимся провалом всех попыток пробудить дух  родины,  а  в
Солее широком кругу и дух Европы, сотрудничеством  выдающихся  ее  деятелей,
по-видимому, ход его мыслей привел теперь к выводу,  что  лучше  всего  дать
этому духу толчок, неважно, с какой стороны. Возможно, что  соображения  его
сиятельства опирались и на опыт обращения с бесноватыми, которым  это  порой
идет на пользу, если на них наорать или встряхнуть их как  следует;  но  эти
домыслы, мелькнувшие у Ульриха прежде, чем Диотима  успела  возразить,  были
прерваны теперь  ее  ответом.  На  сей  раз  больная  снова  воспользовалась
обращением "милый друг".
     - Милый друг,- сказала она,- в  этом  есть  какая-то  истина!  Наш  век
жаждет действия. Действие...
     - Но какого действия? Какого рода действия?! - прервал ее Ульрих.
     - Совершенно неважно! В действии, в отличие от слов, есть  великолепный
пессимизм. Не будем отрицать, что в прошлом всегда только говорили. Мы  жили
ради великих и вечных идеалов и слов. Ради большей человечности. Ради  нашей
глубочайшей самобытности. Ради роста общей полноты бытия.  Мы  стремились  к
синтезу, мы жили для новых эстетических наслаждений и новых видов счастья, и
я не стану отрицать, что  поиски  истины  -  детская  игра  по  сравнению  с
огромной  серьезностью  задачи  -  стать  истиной  самому.   Но   это   было
перенапряжением  при  той  малой  доле  реальности,  которая  в  наше  время
содержится в душе, и в мечтательной тоске мы жили, так сказать, ни для чего!
- Диотима выразительно приподнялась на одном  локте.-  В  этом  есть  что-то
здоровое, если сегодня отказываются искать засыпанный вход  в  душу  и  зато
стараются справиться с жизнью, какова она есть! - заключила она.
     Теперь, стало быть, наряду с предполагаемым лейнсдорфовским  у  Ульриха
было и другое, подтвержденное толкование  лозунга  "Действовать!".  Диотима,
видимо, переменила круг чтения; он вспомнил, что, войдя,  увидел  возле  нее
множество книг, но стало уже слишком темно, чтобы разбирать их заглавия,  да
и тело задумчивой молодой женщины лежало на части книг,  как  толстая  змея,
которая сейчас поднялась еще выше и смотрела на него с ожиданием. Диотима, с
детства питавшая слабость к очень  сентиментальным  и  субъективным  книгам,
была теперь явно, как заключил из ее  слов  Ульрих,  охвачена  той  духовной
тягой к обновлению, которая всегда тщится найти то, чего не нашла в понятиях
последних двадцати лет, в понятиях двадцати следующих - откуда,  в  конечном
счете, и возникают, пожалуй, те большие исторические смены  настроений,  что
колеблются между гуманностью и жестокостью, страстностью и  равнодушием  или
между другими противоположностями, для которых никакой  вполне  убедительной
причины нет. Ульриху подумалось, что тот маленький,  неразъясненный  остаток
неопределенности, который оставляет любой моральный  опыт,-  о  чем  он  так
много говорил с Агатой,- и есть,  должно  быть,  причина  этой  человеческой
неуверенности; но, не разрешая себе счастья, заключенного в воспоминании  об
этих разговорах, он заставил свои мысли отключиться от них  и  переключиться
на генерала, который первым рассказал  ему  о  том,  что  время  обзаводится
теперь новым духом, и рассказал со  здоровым  негодованием,  не  оставлявшим
места для радости очаровательных сомнений.  А  уж  подумав  о  генерале,  он
вспомнил и просьбу его вникнуть в разлад между кузиной и Арнгеймом и поэтому
на прощальное слово душе, произнесенное Диотимой,  ответил  в  конце  концов
просто:
     - Стало быть, "безграничная любовь" не пошла вам на пользу?!
     - Ах, вы все такой же! - вздохнула кузина и,  откинувшись  на  подушки,
закрыла глаза; отвыкнув в отсутствие Ульриха от таких прямых  вопросов,  она
должна была прежде всего сообразить, во многое ли уже посвятила его. И вдруг
его близость всколыхнула забытое.  Она  смутно  вспомнила  один  разговор  с
Ульрихом о "безмерной  любви",  получивший  продолжение  при  последней  или
предпоследней их встрече, когда она заявила, что души могут выйти из  тюрьмы
тела или хотя бы высунуть, так сказать, туловище, а Ульрих ответил  ей,  что
это бредни любовного голода и что лучше бы она оказала некую благосклонность
Арнгейму, или ему, или еще кому-нибудь; даже Туцци назвал он тогда, это тоже
пришло ей теперь на память; предложения  подобною  рода  вспомнить,  видимо,
легче, чем псе остальное, что говорит такой человек, как Ульрих. И  наверно,
она по праву восприняла тогда это как дерзость, но поскольку прошедшая  боль
по сравнению с нынешней - безобидный старый друг, это воспоминание  обладало
сегодня всеми преимуществами чего-то приятельски-привычного. И Диотима снова
открыла глаза и сказала:
     - Наверно, совершенной любви на земле не бывает!
     Она улыбалась при этих словах, но лоб под повязкой был нахмурен, что  в
сумерках придавало ее лицу какую-то  странную  перекошенность.  В  вопросах,
задевавших ее лично, Диотима вполне была склонна верить в сверхъестественные
возможности. Даже  неожиданное  появление  на  Соборе  генерала  фон  Штумма
испугало ее как действие нечистой силы, а в  детстве  она  молилась  о  том,
чтобы никогда не умереть. Это помогло  ей  даровать  и  своему  отношению  к
Арнгейму  некую  сверхъестественную  веру  или,   правильнее   сказать,   то
неокончательное неверие, ту готовность  ничего  не  исключать  начисто,  что
стали ныне основополагающим отношением к вере. Если бы Арнгейм способен  был
не только извлекать из ее и своей души что-то невидимое, что  на  расстоянии
пяти метров от нее и от него соприкасалось в воздухе, или если бы  глаза  их
способны были встретиться так, чтобы от этого осталось  трофейное  зернышко,
манная крупинка, чернильное пятно, какой-нибудь  след  или  хотя  бы  только
движение, то Диотима ждала бы как следующего этапа, что  в  один  прекрасный
день еще не то будет и возникнут какие-то из тех сверхъестественных  связей,
которые так же нельзя точно представить себе, как большинство  естественных.
Она терпеливо сносила и то, что Арнгейм в  последнее  время  чаще  уезжал  и
дольше отсутствовал, чем прежде, и даже в те дни, когда он не был в отъезде,
бывал удивительно загружен делами. Она не позволяла себе сомневаться в  том,
что любовь к ней - все еще величайшее событие в его жизни, и когда они снова
встречались наедине, душевный подъем сразу же оказывался столь  огромным,  а
контакт столь существенным, что чувства испуганно умолкали, более того, если
не представлялось случая поговорить о чем-либо  неличном,  возникал  вакуум,
оставлявший горькую усталость. Как не подлежало сомнению, что это - страсть,
так для нее, приученной временем, в  которое  она  жила,  к  тому,  что  все
непрактическое есть все  равно  лишь  объект  веры,  то  есть  правильнее  -
неуверенного неверия,- так для нее не подлежало сомнению, что последует  еще
что-то, противоречащее  всем  разумным  предположениям.  Но  в  эту  минуту,
раскрыв глаза и устремив их на Ульриха, который был сейчас только темной, не
дававшей ответа тенью, она спросила себя:  "Чего  я  жду?  Что,  собственно,
должно произойти?"
     Наконец Ульрих отозвался:
     - Но ведь Арнгейм хотел жениться на вас?!
     Диотима снова оперлась на локоть и сказала:
     - Разве можно решить проблему любви разводом или вступлением в брак?!
     "Насчет беременности я ошибся",- отметил про себя Ульрих, не зная,  что
и ответить на восклицание кузины.
     Но вдруг, ни с того ни  с  сего,  сказал:  -  Я  предостерегал  вас  от
Арнгейма!
     Быть может, в этот миг он почувствовал себя обязанным сообщить  ей  то,
что он знал о набобе, связавшем собственную и ее душу со своими  делами,  но
он сразу отказался от такой мысли, обнаружив, что в  этом  разговоре  каждое
слово находится на старом месте в  точности  так  же,  как  предметы  в  его
кабинете, на которых он, возвратившись домой, не нашел ни пылинки, словно он
в течение какой-то минуты был мертв. Диотима упрекнула его:
     - Не относитесь к этому  так  легкомысленно.  Между  мною  и  Арнгеймом
существует глубокая дружба. А если между нами  и  случается  что-то,  что  я
назвала бы великим страхом, то причиной тому именно  искренность.  Но  знаю,
испытывали ли вы это когда-нибудь и способны ли вы на это,  но  между  двумя
людьми,  достигшими  определенной  высоты  чувства,  всякая  фальшь   бывает
настолько невозможна, что им вообще нельзя говорить друг с другом!
     Чуткое ухо Ульриха расслышало в этом порицании, что вход в душу  кузины
для него открыт шире обычного, и,  очень  развеселившись  от  ее  невольного
признания, что она не может говорить с Арнгеймом без  фальши,  он  несколько
мгновений демонстрировал ей свою искренность тем, что  тоже  не  говорил  ни
слова, а затем, когда Диотима опять прилегла, склонился над ней  и  дружески
ласково поцеловал ей руку. Легкая, как сердцевина веточки бузины, лежала она
в его руке и осталась там после поцелуя. Пульс ее отдавался в  кончиках  его
пальцев. Легкий, как пудра, запах ее близости повис облачком возле его лица.
И хотя этот поцелуй в руку был всего лишь галантной шуткой,  он  походил  на
неверность тем, что оставлял такой же, как  она,  горький  вкус  наслаждения
настолько близким, настолько низким наклоном к другому человеку,  что  пьешь
из него, как животное, уже не видя собственного отражения в воде.
     - О чем вы думаете? - спросила Диотима. Ульрих только покачал  головой,
снова дав ей тем самым - в  темноте,  освещенной  лишь  последним  бархатным
мерцанием,- возможность проделать сравнительные наблюдения над молчанием. Ей
пришла на память замечательная фраза: "Есть  люди,  молчать  с  которыми  не
осмелится и величайший герой". Или если не слово в слово так, то по  смыслу.
Ей помнилось, что это цитата; Арнгейм привел ее, и она отнесла ее к себе. И,
кроме руки Арнгейма, она со дней своего  медового  месяца  не  держала  руки
другою мужчины долее двух секунд,  только  с  рукою  Ульриха  случилось  это
сейчас. Поглощенная собой, она не заметила, что  происходило,  но  мгновение
спустя почувствовала приятную убежденность в том, что была совершенно права,
когда  не  стала  бездеятельно  дожидаться  то  ли   предстоящего,   то   ли
невозможного часа высочайшей любви, а использовала время  медлящего  решения
для того, чтобы чуть больше посвятить себя  своему  супругу.  Людям  женатым
куда как хорошо в обстоятельствах, когда другие нарушают  верность  любимым,
они вправе сказать себе, что вспоминают о своем долге; и  поскольку  Диотима
сказала себе, что должна, будь что будет, пока исполнять свой  долг  на  том
месте, куда ее поставила судьба, она пыталась  выправить  недостатки  своего
супруга и внести в него немного больше души. Опять ей  пришли  на  ум  слова
какого-то писателя: смысл их был  примерно  тот,  что  нет  положения  более
отчаянного, чем делить судьбу с человеком, которого не любишь,  и  это  тоже
доказывало, что она должна стараться питать к Туцци какие-то  чувства,  пока
их не разлучила ее судьба. В разумном противостоянии  не  поддающейся  учету
жизни души, жизни, платиться за которую она больше не хотела его заставлять,
она сделала свои старания систематическими; и с гордостью ощущала она книги,
на которых лежала, ибо они толковали о  физиологии  и  психологии  брака,  и
как-то одно дополнялось другим: и то, что было темно, и что эти  книги  были
при ней, и что Ульрих держал ее  руку,,  л  что  она  дала  ему  понять  тот
великолепный пессимизм, который  вскоре,  может  быть,  выразит  и  в  своей
общественной деятельности отказом от  своих  идеалов,-  и  при  этих  мыслях
Диотима время от времени пожимала руку  Ульриха  так,  словно  были  уложены
чемоданы, чтобы распрощаться с прошлым. Потом  она  тихонько  простонала,  и
совсем легкая волна боли  пробежала  в  оправдание  по  ее  телу;  а  Ульрих
успокаивающе отвечал на пожатия кончиками пальцев, и когда  так  повторилось
несколько раз, Диотима хоть и подумала, что это, собственно, чересчур, но не
осмелилась отнять руку, ибо так легко и сухо лежала она в  его  руке,  порой
даже вздрагивая, что это казалось ей,  Диотиме,  недопустимым  указанием  на
физиологию любви, которое она ни за  что  не  хотела  выдать,  отстранившись
каким-нибудь неловким движением.
     Это "Рашель", занявшаяся чем-то в смежной комнате и ставшая с некоторых
пор странно непослушной, положила конец этой сцене, внезапно включив свет за
открытой соединительной дверью. Диотима быстро вынула руку из руки  Ульриха,
в  которой  на  мгновение  осталось   ощущение   заполненного   невесомостью
пространства.
     - Рашель,- шепотом воскликнула Диотима,- зажги свет и здесь!
     Когда  это  произошло,  их  освещенные  головы  выглядели  только   что
вынырнувшими, словно на них  еще  не  совсем  высохла  темнота.  Вокруг  рта
Диотимы лежали тени, придавая  ему  влажность  и  выпуклость;  перламутровые
желвачки на шее и под щеками, обычно  казавшиеся  созданными  для  любителей
роскошных деликатесов, были  тверды,  как  линогравюра,  и  дико  затушеваны
чернилами. Голова Ульриха тоже торчала на  непривычном  свету  окрашенной  в
черное и белое, как голова ставшего на тропу войны  дикаря.  Он  прищурился,
пытаясь разобрать названия окружавших Диотиму произведений,  и  был  поражен
той жаждой знаний насчет гигиены души и тела, которая  выразилась  в  выборе
этих книг. "Он когда-нибудь еще что-нибудь  учинит  мне!"  -  подумала  она.
проследив за его встревожившим ее взглядом, но мысль ее формы этой фразы  не
приняла; она просто почувствовала себя слишком подвластной  ему,  когда  вот
так лежала у него на глазах на свету, и у нее возникла  потребность  придать
себе уверенный вид. Жестом, который должен был выразить  превосходство,  как
то подобало бы совершенно независимой  женщине,  она  обвела  свои  книги  и
сказала как можно деловитее:
     -  Поверите  ли,  прелюбодеяние  представляется  мне  иногда  очень  уж
нехитрым разрешением супружеских конфликтов!
     - Это, во всяком случае, самое  щадящее  средство!  -  ответил  Ульрих,
рассердив ее своим насмешливым тоном.- Я бы сказал, что повредить-то оно  уж
никак не повредит.
     Диотима бросила на него упрекающий  взгляд  и  сделала  ему  знак,  что
Рахиль может в соседней  комнате  слышать  их  разговор.  Затем  она  громко
сказала: "Да я вовсе не то имею в виду!" - и позвала свою горничную, которая
появилась  со  строптивым  видом  и  с  горькой  ревностью  приняла   приказ
удалиться. Благодаря  этому  эпизоду  чувства,  однако,  пришли  в  порядок;
поощренная темнотой иллюзия, будто они вместе  совершают  маленькую  измену,
хотя измену, так сказать, не поддающуюся определению  и  притом  без  измены
кому-либо,- иллюзия эта на  свету  улетучилась,  и  Ульрих  поспешил  теперь
перевести разговор на дела, которые он хотел обсудить до ухода.
     - Я еще не говорил вам, что отказываюсь от своего секретарства,-  начал
он.
     Но Диотима, оказалось, знала об этом и заявила, что он должен остаться,
иначе нельзя.
     - Работы у нас все еще невпроворот,- сказала она  просительно.Потерпите
еще немножко, решение скоро найдется!  Вам  дадут  под  начало  технического
секретаря.
     Ульрих обратил  внимание  на  неопределенно-личное  "дадут"  и  пожелал
узнать подробности.
     - Арнгейм предложил отдать вам на время своего секретаря.
     - Нет, спасибо,- ответил Ульрих.- У меня такое чувство, что это было бы
с его стороны не совсем бескорыстно.
     В этот миг он был снова не  прочь  объяснить  Диотиме  чистую  связь  с
нефтепромыслами, но она даже не заметила подозрительного звучания его ответа
и невозмутимо продолжала:
     - Да и  мой  муж  изъявил  готовность  дать  вам  служащего  из  своего
учреждения.
     - А вас это устроило бы?
     - Откровенно говоря, мне это было бы не совсем  по  душе,-  высказалась
Диотима на сей раз определеннее.- Тем более что у нас нет особой, нужды: ваш
друг, генерал, тоже сообщил мне, что с  удовольствием  направил  бы  в  ваше
распоряжение помощника из своего департамента.
     - А Лейнсдорф?
     - Эти три возможности были мне предложены добровольно, поэтому  у  меня
не было причины спрашивать Лейнсдорфа. Но он наверняка пошел бы на жертву.
     -  Меня  балуют.-  Этими  словами  Ульрих  свел  воедино  поразительную
готовность  Арнгейма,  Туцци  и  Штумма  обеспечить  себе  дешевым  способом
известный контроль над всеми делами параллельной акции.- Но, пожалуй,  самое
умное - взять к себе человека вашего супруга.
     - Милый друг...- все еще пыталась возразить против  этого  Диотима,  но
она не знала, как ей  продолжить,  и  наверно  поэтому  вышло  что-то  очень
запутанное. Она снова оперлась на локоть и энергично сказала: -  Я  отвергаю
прелюбодеяние как слишком грубое р