ь  серьезным
лицом. Затем, однако, он позволил себе пошутить и заговорил с  больным.  Тот
не сразу ответил, но вдруг спросил: "Кто этот  господин?"  -  и  жестом  дал
понять, что имеет в виду Клариссу. Фриденталь указал на ее брата и  ответил,
что это врач из Стокгольма.
     - Нет, этот! - стоял на своем больной, снова указав на Клариссу.
     Фриденталь улыбнулся и сказал, что это женщина-врач из Вены.
     - Нет, это мужчина,- возразил больной и замолчал.
     Кларисса чувствовала, как бьется у нее сердце.  И  этот  тоже,  значит,
принял ее за мужчину!
     Теперь больной медленно сказал:
     - Это седьмой сын кайзера.
     Штумм фон Бордвер подтолкнул Ульриха.
     - Это неправда,- ответил Фриденталь и  продолжил  игру,  обратившись  к
Клариссе со словами:
     - Скажите ему сами, что он ошибается.
     - Это неправда, друг мой,- тихо сказала больному Кларисса,  которой  от
волнения трудно было говорить.
     - Да ты же седьмой сын! - упрямо ответил тот.
     - Нет, нет,- заверила его Кларисса и, волнуясь, улыбнулась ему,  как  в
любовной сцене, окаменевшими от страха перед выходом на подмостки губами.
     - Да ты же это!! -  повторил  больной  и  бросил  на  нее  взгляд,  для
которого у нее не было определений. Она совершенно  не  знала,  что  бы  еще
ответить ему, и беспомощно-дружелюбно глядела, по-прежнему улыбаясь, в глаза
больному, принявшему ее за принца. При этом в ней происходило что-то чудное:
складывалась возможность признать его правоту. Под напором его  настойчивого
утверждения в ней что-то растворялось, она  в  чем-то  теряла  контроль  над
своими мыслями, и складывались новые связи,  контуры  которых  проступали  в
тумане: он не первый хотел знать, кто она такая, и считал  ее  "господином".
Но в то время как она, запутавшись в этой странной связи, еще смотрела ему в
лицо, возраста которого  она  так  же  не  замечала,  как  и  других  следов
свободной жизни, на нем еще остававшихся, с  этим  лицом  и  вообще  с  этим
человеком творилось что-то совершенно непонятное. Казалось, будто ее  взгляд
сделался вдруг слишком тяжел для глаз, на которых он лежал, ибо в них что-то
заскользило и стало  падать.  Но  и  губы  энергично  зашевелились,  и,  как
крупные,  все  плотнее  сгущавшиеся  капли,  начали  вливаться  в  невнятное
бормотанье внятные  непристойности.  Потрясенная  этим  срывом  так,  словно
что-то  ускользнуло  от  нее  самой,  Кларисса  непроизвольно  простерла   к
несчастному обе руки; и прежде чем кто-либо успел  этому  помешать,  больной
прыгнул навстречу ей: он сбросил одеяло, стал в  тот  же  миг  на  колени  в
изножье койки и принялся обрабатывать  рукою  свой  член,  как  мастурбируют
обезьяны в неволе. "Прекрати это свинство!" - быстро и строго сказал врач, и
в ту же минуту санитары схватили больного и одеяло и  мгновенно  сделали  из
обоих неподвижно-лежачий узел. Кларисса густо покраснела;  у  нее  кружилась
голова, как в  лифте,  когда  внезапно  уходит  из-под  ног  пол.  Ей  вдруг
показалось, что  все  больные,  мимо  которых  она  уже  прошла,  кричат  ей
вдогонку, а другие, которых она еще не посетила, встречают ее криком.  И  то
ли случайно, то ли под действием заразительной  силы  возбуждения  ближайший
сосед, приветливый старик, отпускавший  по  адресу  посетителей,  когда  они
стояли рядом, добродушные  шутки,  тоже  вскочил,  когда  Кларисса  поспешно
проходила мимо него, и разразился похабной бранью, повисшей у него на  губах
отвратительной пеной. Его тоже схватили ручищи санитаров, похожие на тяжелые
прессы, которые сплющат все, что угодно.
     Но фокусник Фриденталь  умел  усиливать  свои  номера.  Под  прикрытием
провожатых, как и при входе, они  покинули  зал  с  другого  конца  и  вдруг
погрузились, казалось, в отрадную тишину. Они находились в  чистом,  веселом
коридоре с линолеумом  на  полу  и  видели  по-воскресному  одетых  людей  с
красивыми детьми, которые самым доверчивым и вежливым образом здоровались  с
доктором. Это были посетители, дожидавшиеся здесь свидания с родственниками,
и снова встреча с миром здоровых произвела очень странное  впечатление;  эти
скромно и вежливо державшиеся люди в лучшей своей одежде показались в первый
момент чем-то вроде кукол или очень хорошо сделанных  искусственных  цветов.
Но Фриденталь быстро прошагал  дальше  и  объявил  своим  экскурсантам,  что
сейчас он проведет их в отделение психически больных убийц и  других  тяжких
преступников. Когда они вскоре оказались перед новой железной  дверью,  меры
предосторожности и мины провожатых предвещали и  правда  самое  худшее.  Они
вошли  в  закрытый,  окруженный  галереей  двор,  похожий  на  один  из  тех
современных садов, где бывает много камней  и  мало  растений.  Как  куб  из
молчания стоял в нем сначала пустой воздух; лишь через некоторое  время  они
заметили людей, беззвучно сидевших у стен. Возле входа несколько сопливых  и
неопрятных мальчиков-идиотов сидели, скорчившись, так неподвижно, словно  по
странной прихоти какого-то скульптора они были высечены на пилястрах  ворот.
Близ них первым у  стены  и  на  некотором  расстоянии  от  остальных  сидел
простецкого вида человек, еще в своем темном воскресном костюме, только  без
воротничка и галстука;  доставленный  сюда,  по-видимому,  недавно,  он  был
несказанно трогателен своей  непричастностью  к  чему-либо.  Кларисса  вдруг
представила себе боль, которую причинила бы Вальтеру, если бы покинула  его,
и  чуть  не  заплакала.  Такое  с  ней  случилось  впервые,  но  она  быстро
превозмогла это, ибо у остальных, мимо  которых  ее  вели,  был  просто  вид
молчаливых, привыкших к  своей  участи  заключенных;  они  робко  и  вежливо
здоровались и обращались к врачу с маленькими просьбами. Лишь один  из  них,
человек молодой, начал приставать с жалобами; одному богу было известно,  из
какого он выплыл забвения. Он требовал  от  врача,  чтобы  его  выпустили  и
объяснили, почему его держат здесь, и когда тот уклончиво ответил,  что  это
peuiagr, не он, а только директор, жалобщик не  отстал;  просьбы  его  стали
повторяться все быстрее разматывающейся цепью, и  постепенно  в  голосе  его
появились назойливые потки, которые, усилившись, перешли в угрозу и  наконец
в животно-безотчетную ярость. Когда дело  дошло  до  этого,  детины-санитары
придавили его к скамье, и он беззвучно, как побитая  собака,  уполз  в  свое
молчание, так и не получив ответа. Теперь это было уже  знакомо  Клариссе  и
просто вошло в общее волнение, которое она чувствовала.
     Да и не было у нее времени на что-то другое, ибо  в  конце  двора  была
вторая железная дверь, и теперь санитары  стучали  в  нее.  Это  было  нечто
новое, ибо до  сих  пор  двери  отпирались  лишь  с  осторожностью,  но  без
предупреждения. А в эту дверь они  четырежды  ударили  кулаком,  после  чего
прислушались к доносившемуся изнутри шуму.
     - По этому знаку все, кто там находится, должны стать к стенке,объяснил
Фриденталь,- или сесть на скамейки, идущие вдоль стен.
     И правда,  когда  дверь  медленно,  градус  за  градусом,  повернулась,
оказалось, что все, кто дотоле, молча  ли,  шумно  ли,  бродил  как  попало,
теперь повиновались приказу, как хорошо вымуштрованные арестанты. И  все  же
при входе санитары принимали такие меры предосторожности, что Кларисса вдруг
схватила за рукав доктора  Фриденталя  и  взволнованно  спросила,  здесь  ли
Моосбругер. Фриденталь молча покачал головой. У него  не  было  времени.  Он
поспешно  предупредил  посетителей,  что  от  каждого  больного  они  должны
держаться на  расстоянии  не  меньше  двух  шагов.  Ответственность  за  это
предприятие все-таки, по-видимому, немного  угнетала  его.  Их  было  семеро
против  тридцати  в  отрезанном  от  мира,  обнесенном  стенами  дворе,  где
находились только безумцы, почти каждый из которых  уже  совершил  убийство.
Люди, привыкшие носить оружие, чувствуют себя без него более неуверенно, чем
другие; поэтому и генерала,  оставившего  свою  саблю  в  комнате  ожидания,
нельзя упрекнуть за то, что он спросил врача:
     - Вы, конечно, вооружены?
     - Вниманием и опытом! -  ответил  Фриденталь,  который  был  рад  этому
лестному вопросу.- Вся  штука  в  том,  чтобы  подавить  любой  бунт  уже  в
зародыше.
     И правда, стоило кому-нибудь сделать малейшую попытку выйти из ряда, на
него сразу набрасывались санитары и сажали его на место с  такой  быстротой,
что эти нападения казались единственными здесь актами насилия. Кларисса была
не согласна с ними. "Врачи, наверно, не понимают,- говорила она  себе,-  что
эти люди, хотя они весь день заперты здесь без надзора,  не  причиняют  друг
другу никакого вреда; и только для нас, приходящих из чужого  им  мира,  они
опасны!"  И  ей  захотелось  заговорить  с  кем-нибудь  из  них;  она  вдруг
представила себе, что ей удастся объясниться с  ним  надлежащим  образом.  У
самой двери в углу  стоял  крепкий,  среднего  роста  мужчина  с  каштановой
окладистой бородой и колючими глазами; он стоял скрестив руки, прислонясь  к
стене, молча и смотрел на посетителей со злостью. Кларисса подошла  к  нему;
но в тот же миг доктор Фриденталь схватил ее за руку выше локтя и остановил.
     - Не с этим,- сказал он вполголоса.
     Он выбрал для Клариссы другого  убийцу  и  заговорил  с  ним.  Это  был
маленький коренастый человек с острой, наголо,  по-арестантски,  остриженной
головой, общительность которого, видимо, была известна  врачу,  ибо  больной
сразу же вытянулся перед ним и, услужливо отвечая, показал два  ряда  зубов,
как-то тревожно напоминавших два ряда надгробных камней.
     - Спросите-ка его, почему он здесь,-  шепнул  доктор  Фриденталь  брату
Клариссы, и Зигмунд спросил остроголового крепыша:
     - Почему ты здесь?
     - Сам прекрасно знаешь! - прозвучал короткий ответ
     - Я этого не знаю,-  не  желая  отступаться  сразу,  глуповато  ответил
Зигмунд.
     - Сам прекрасно знаешь!!!- повторился с большей настойчивостью  тот  же
ответ.
     - Почему ты грубишь мне? - спросил Зигмунд.- Я правда не знаю!
     "Какая все ложь!" -  думала  Кларисса  и  обрадовалась,  когда  больной
просто ответил:
     - Потому что хочу!! Я могу делать что хочу!! - повторил  он  и  оскалил
зубы.
     - Но нельзя же грубить без причины! - повторил злополучный  Зигмунд,  у
которого было  сейчас,  в  сущности,  не  больше  изобретательности,  чем  у
больного.
     Кларисса злилась на брата за то, что он исполнял глупую роль  человека,
дразнящего в зоопарке плененного зверя.
     - Это тебя не  касается!  Я  делаю  что  хочу,  понял?!  Что  хочу!!  -
по-унтерски рявкнул душевнобольной и засмеялся чем-то в лице, но не  ртом  и
не глазами, которые, напротив, дышали страшной злостью.
     Даже Ульрих подумал: "Не хотел бы я сейчас  оказаться  с  ним  один  на
один". Зигмунду было трудно стоять на месте, поскольку сумасшедший подошел к
нему вплотную, а Клариссе хотелось, чтобы тот схватил ее брата  за  горло  и
укусил в  лицо.  Фриденталь  с  удовлетворением  предоставил  эту  сцену  ее
стихийному ходу, ибо с коллегой-врачом  можно  было  в  конце  концов  и  не
нянчиться и наслаждаться его смущением.  Он  эффектно  довел  напряжение  до
предела и, лишь когда  его  коллега  бессильно  умолк,  дал  знак  двинуться
дальше. Но Кларисса опять чувствовала  это  желание  вмешаться!  Оно  как-то
возрастало с усилением барабанной дроби ответов безумца, Кларисса  вдруг  не
смогла больше сдерживаться, подошла к больному и сказала:
     - Я из Вены!
     Это было бессмысленно, как наудачу извлеченный из трубы звук.  Кларисса
не знала, что она хочет этим сказать и как это пришло  ей  в  голову,  и  не
задавалась вопросом, знает ли больной, в каком он находится городе,  и  если
он это знал, то ее слова были и подавно бессмысленны. Но она испытывала  при
этом чувство какой-то  большой  уверенности.  И  правда,  бывают  еще  порой
чудеса, хотя преимущественно в сумасшедших домах:  когда  она  это  сказала,
стоя перед убийцей и пылая от волнения, на него вдруг нашло какое-то сияние;
его  зубы-надгробья  скрылись  за  губами,   а   колючий   взгляд   сделался
доброжелательным.
     - О, золотая Вена! Красивый город! - сказал он  с  честолюбием  бывшего
мещанина, у которого всегда наготове стандартные фразы.
     - Поздравляю вас! - сказал доктор Фриденталь со смехом.
     Но для Клариссы сцена эта стала очень важной.
     - А теперь пойдемте к Моосбругеру! - сказал Фриденталь.
     Получилось, однако, иначе. Они осторожно выбрались из  обоих  дворов  и
направились вверх по парку к какому-то отдаленному, по-видимому, бараку, как
вдруг к ним откуда-то подбежал санитар, который явно искал их ужо давно.  Он
подошел к Фриденталю и передал ему шепотом какое-то длинное сообщение - судя
по лицу врача, задававшего время от времени вопросы, важное и неприятное. И,
с серьезным и огорченным видом вернувшись к  ожидавшим,  Фриденталь  сообщил
им, что из-за инцидента, конца которому пока не видно, вынужден  отправиться
в одно из отделений и, к сожалению, прекратить экскурсию. Б  первую  очередь
он  обращался  при  этом  к  важному  лицу  в  скрытом  под  белым   халатом
генеральском мундире; но Штумм фон Бордвер благодарно ответил, что и так уже
получил достаточное  представление  о  прекрасном  порядке  и  замечательной
дисциплине в больнице и что после увиденного знакомство еще с одним  убийцей
не имеет, в конце концов, существенного значения.
     У Клариссы, однако, было такое разочарованное, даже  убитое  лицо,  что
Фриденталь предложил отложить посещение Моосбругера и еще кое-что до другого
раза и известить Зигмунда по телефону, как только определится подходящий для
этого день.
     - Очень любезно с вашей стороны,- поблагодарил генерал за всех,- только
что касается меня, то я, право, не знаю, позволят ли мне другие мои дела при
этом присутствовать.
     На том и порешили, и Фриденталь  свернул  на  дорожку,  которая  вскоре
скрыла его за холмом,  а  остальные  в  сопровождении  оставленного  с  ними
санитара направились к выходу. Они сошли с дорожки и пошли напрямик вниз  по
склону, покрытому прекрасным буковым и платановым лесом. Генерал снял  халат
и весело нес его на руке, как пыльник на загородной прогулке, но разговор не
клеился.  Ульрих  не  проявлял  желания  пройти  дальнейшую   подготовку   к
предстоявшему вечеру, а сам Штумм был уже слишком занят возвращением  домой;
только Клариссу, которую  он  галантно  эскортировал  слева,  счел  он  себя
обязанным запять какими-то фразами. Но Кларисса была рассеянна и  молчалива.
"Может быть, ей все еще неловко из-за этого похабника?" - спрашивал он себя,
испытывая потребность как-то объяснить, что в тоя особой ситуации ему нельзя
было по-рыцарски вступиться за нее; но, с другой стороны,  ситуация  была  я
такая, что об этом лучше было вообще  не  говорить,  обратный  путь  прошел,
таким образом, в молчании и омраченно.
     Только когда Штумм фон Бордвер сел в свою коляску, предоставив  Ульриху
позаботиться о Клариссе и ее брате, к нему вернулось хорошее  настроение,  а
там появилась в мысль, благодаря которой эти угнетающие впечатления получили
определенный порядок. Он извлек папиросу из  большого  кожаного  портсигара,
который всегда носил с собой, и, откинувшись на  подсушки,  выпустил  первые
синие облачка в солнечный воздух. Он  благодушно  сказал:  "Страшная  штука,
должно быть, такая душевная болезнь! Подумать только, за все время,  что  мы
там были, я не видел ни  одного  курящего!  Право,  не  представляешь  себе,
сколько у тебя преимуществ, пока ты здоров!"

        34
Готовится великое событие. 
Граф Лейнсдорф и река Инн

     За этим бурным днем последовал "Большой вечер" у Туцци.
     Параллельная акция красовалась во всем своем  блеске;  сверкали  глаза,
сверкали драгоценности, сверкали имена, сверкал ум. Душевнобольной  мог  бы,
пожалуй, сделать из этого заключение, что на  таком  светском  рауте  глаза,
драгоценности, имена и ум сводятся к одному и тому же, он был бы  не  совсем
не прав. Явились все, кто не находился на Ривьере или на северно-итальянских
озерах, кроме тех немногих, кто в это время, к концу  сезона,  принципиально
не признавал больше никаких "событий".
     Вместо них пришло много людей, которых еще не  видели.  Долгий  перерыв
образовал пробелы в списке личного состава, и для их восполнения новых людей
привлекали поспешнее, чем то соответствовало осмотрительному обычаю Диотимы.
Граф Лейнсдорф сам передал своей приятельнице  список  лиц,  которых  он  по
политическим   соображениям   просил   пригласить,   и   раз   уж    принцип
исключительности ее салона был принесен в жертву этим  высшим  соображениям,
то и всему остальному она не придала уже такого значения, как обычно. Вообще
только его сиятельство и был причиной этого торжественного собрания; Диотима
держалась того мнения, что человечеству можно помочь  только  по  парам.  Но
граф  Лейнсдорф  упорно  утверждал:  "Собственность  и   образованность   не
выполнили в ходе исторического развития  своего  долга.  Мы  должны  сделать
последнюю с ними попытку!"
     И граф Лейнсдорф возвращался к этому каждый раз.
     - Дорогая моя, вы все еще не решились? - спрашивал  он.-  А  пора.  Кто
только  не  вылезает  уже  с  деструктивными  тенденциями!  Мы  должны  дать
образованности последнюю возможность не уступить им.
     Но Диотима, отвлеченная многообразием форм  соединения  людей  в  пары,
забывала обо всем остальном.
     Наконец граф Лейнсдорф стал ее увещать:
     - Право, дорогая, я вас просто  не  узнаю!  Мы  сейчас  бросили  лозунг
"Действовать!". Я лично заставил министра внутренних дел - ну, вам-то я могу
доверить, что это я заставил его уйти  в  отставку.  Все  делалось  наверху,
очень высоко наверху. Да и правда, получался уже скандал, а  ни  у  кого  не
было храбрости положить этому конец! Ну, вот, вам я это доверил,-  продолжал
он,-  и  теперь  премьер-министр  попросил  меня,  чтобы  мы  сами  активнее
участвовали  в  опросе  для  установления  желания  заинтересованных  кругов
населения в связи с  реформой  управления  внутренними  делами,  ведь  новый
министр еще не успел разобраться во всем. И как раз вы, которая всегда  была
самой стойкой, вы хотите сейчас бросить меня на произвол судьбы?  Мы  должны
дать собственности и образованности последний шанс! Знайте же: либо... либо!
     Этот несколько неполный конец фразы он произнес так угрожающе,  что  не
могло быть сомнений: он знает, чего хочет,  и  Диотима  услужливо  пообещала
поторопиться; но потом она опять забыла об этом и ничего не сделала.  И  вот
однажды графа Лейнсдорфа обуяла его известная энергия, и он  явился  к  ней,
принесенный сорока лошадиными силами.
     - Произошло наконец что-нибудь?!  -  спросил  он,  и  Диотиме  пришлось
ответить отрицательно.
     - Знаете ли вы Инн, дорогая? - спросил он.
     Конечно, Диотима знала эту реку, самую известную из всех, кроме  Дуная,
и всячески фигурирующую в отечественной истории  и  географии.  С  некоторым
сомнением взглянула она на своего гостя, хотя и постаралась улыбнуться.
     Но граф Лейнсдорф сохранял величайшую серьезность.
     - Веди не  считать  Иннсбрука,-  объявил  он,-  какие  все  это  жалкие
деревушки в долине Инна, а между тем какая это у нас видная река  -  Инн!  А
мне и на ум такое не приходило! - Он покачал головой.- Сегодня я, понимаете,
случайно взглянул на автомобильную карту,- объяснился он наконец,-  и  вдруг
обратил внимание на то, что Инн течет из Швейцарии. Ну, конечно, я, наверно,
знал это и раньше. Мы все это знаем, но мы никогда об этом  не  думаем.  Его
исток - близ Малойи, там это - жалкий ручей, я же сам видел,- как у нас Камп
или Морава. Но что сделали из него швейцарцы? Энгадин!  Знаменитый  на  весь
мир Энгадин! Энгад-Инн,  дорогая!!  Вы  когда-либо  думали,  что  весь  этот
Энгадин происходит от слова "Инн"?! Вот меня и о