просил Ульрих.
     - По-мещански. По-хагауэровски.  "Славненько".  Так  же  фальшиво,  как
твой!
     Ульрих тем временем взял карандаш и набросал им на скатерти план дома и
новое распределение комнат.  Это  было  сделано  легко  и  так  быстро,  что
рачительная попытка Агаты заслонить рукой  скатерть  запоздала  и  кончилась
тем, что ее рука без пользы легла на  его  руку.  Трудности  снова  возникли
только при определении принципов переустройства.
     - У нас есть дом,- доказывал Ульрих,- и мы должны переустроить его  для
нас обоих. Но в целом это сегодня устарелый и праздный вопрос. "Создать дом"
значит  инсценировать  показную  сторону,  за  которой  ничего  больше  нет.
Социальные и личные обстоятельства уже недостаточно прочны для домов, никому
уже не доставляет искреннего удовольствия создавать картину  устойчивости  и
постоянства. Раньше это делали и числом комнат, слуг  и  гостей  показывали,
кто есть  кто.  Сегодня  почти  все  чувствуют,  что  бесформенная  жизнь  -
единственная   форма,   которая   соответствует   многоразличным   целям   и
возможностям, наполняющим жизнь, и молодые люди либо любят  голую  простоту,
напоминающую сцену без декораций, либо мечтают о  кофрах  и  состязаниях  по
бобслею, о чемпионатах по теннису и роскошных отелях у автострады с видом на
залив и плавной музыкой в комнатах, которую можно сделать громче и тише.
     Так говорил он, говорил тоном светской беседы, словно  перед  ним  была
чужая; говоря, он, в сущности, старался выбраться на поверхость, потому  что
в этом пребывании вдвоем его смущало соединение окончательности с началом.
     Но, дав ему  договорить  до  конца,  сестра  спросила:  -  Ты,  значит,
предлагаешь, чтобы мы жили в отелях?
     - Конечно, нет! - поспешил заверить ее Ульрих.- Разве  что  иногда  при
поездках.
     - А на остальное время мы построим себе шалаш на  каком-нибудь  острове
или хижину где-нибудь в горах?
     - Конечно, мы будем жить  здесь,-  ответил  Ульрих  серьезнее,  чем  то
подобало этому разговору. Беседа заглохла, он встал и  принялся  расхаживать
по комнате. Агата сделала вид, что поправляет что-то  в  обшивке  платья,  и
наклонила голову ниже линии, на которой до тех пор встречались  их  взгляды.
Вдруг Ульрих остановился и сказал сдавленным, но искренним голосом:
     - Дорогая Агата, есть круг вопросов с очень большим периметром, но  без
центра. И все эти вопросы сводятся к одному: как мне жить?
     Агата тоже поднялась, но все  еще  не  смотрела  на  него.  Она  пожала
плечами.
     - Надо попробовать! - сказала она. Кровь прилила у нее ко лбу; но когда
она подняла голову, глаза ее задорно сияли  и  только  на  щеках  задержался
румянец, как уходящее облачко.- Если мы собираемся остаться вместе,объяснила
она,- ты должен прежде всего помочь мне распаковать вещи,  разложить  их  по
местам и переодеться, ибо я нигде не видела горничной!
     Нечистая совесть снова ударила ее брату в руки и ноги,  гальванизировав
их, чтобы под руководством и с помощью Агаты загладить его невнимательность.
Он опростал шкафы, как охотник потрошит  дичь,  и  покинул  свою  спальню  с
клятвой, что она принадлежит Агате, а он уж найдет себе какой-нибудь  диван.
Он оживленно переносил предметы обихода, которые тихо, как цветы на клумбах,
жили дотоле на своих местах, ожидая единственной перемены в своей судьбе  от
выбора хозяйской руки. Костюмы  кучами  лежали  на  стульях,  на  стеклянных
полках ванной, после того как там были тщательно сдвинуты все принадлежности
ухода за телом, образовались мужское и дамское отделения; когда весь порядок
был более или  менее  превращен  в  беспорядок,  забытыми  на  старом  месте
остались только  блестящие  кожаные  туфли  Ульриха,  походившие  сейчас  на
обиженную болонку, которую выбросили из  ее  корзиночки,-  горестный  символ
разрушенного комфорта с его столь же приятной, сколь и  ничтожной  природой.
Но было некогда предаваться сантиментам по этому  поводу,  ибо  уже  подошла
очередь чемоданов Агаты, и хотя на вид их  было  немного,  в  них  оказалось
неисчерпаемое множество тонко сложенных  вещей,  которые,  выходя  на  свет,
расстилались и расцветали на воздухе, как сотни роз, извлекаемых  фокусником
из своей шляпы. Их надо было  развесить  и  разложить,  вытрясти  и  сложить
стопками, и, поскольку Ульрих помогал, дело шло со  всяческими  заминками  и
смехом.
     Но за всем этим он, в сущности, не мог думать ни о чем, кроме одного  и
того же без перерыва - что он всю свою жизнь  и  даже  еще  несколько  часов
назад был одна. И вот здесь Агата. Эта маленькая фраза "Агата теперь  здесь"
повторялась волнообразно, напоминала удивление мальчика,  которому  подарили
игрушку, несла в себе  что-то  сковывавшее  ум,  но,  с  другой  стороны,  и
прямо-таки непонятную  полноту  реальности  и  приводила  в  итоге  назад  к
маленькой фразе: "Агата теперь здесь". "Она, значит, высокая  и  тонкая?"  -
думал Ульрих, украдкой наблюдая за ней. Но она совсем  не  была  такой:  она
была меньше ростом, чем он, и плечи у нее были здоровой  ширины.  "Миловидна
ли она?" - спрашивал он себя. Но и это тоже нельзя было сказать:  ее  гордый
нос, например, был, если смотреть сбоку, немного вздернут; тут таилось  куда
более сильное обаяние, чем миловидность. "Красива ли  она,  в  сущности?"  -
как-то странно спросил себя Ульрих.  Ибо  вопрос  дался  ему  нелегко,  хотя
Агата, если отбросить всякие условности, была для него чужой женщиной.  Ведь
внутреннего запрета на то, чтобы смотреть на кровную родственницу с  мужской
любовью,  не  существует,  это  только  обычай  или  может  быть  обосновано
окольными путями морали и гигиены; да и то, что они не вместе воспитывались,
помешало  возникновению  между  Ульрихом  и   Агатой   тех   стерилизованных
братско-сестринских отношений,  какие  царят  в  европейской  семье;  однако
достаточно было и просто родства, чтобы поначалу  лишить  их  ощущение  друг
друга, даже такое невинное,  как  всего  только  мысль  о  красоте  другого,
крайней остроты, отсутствие которой Ульрих почувствовал в этот миг по явному
своему смущению. Ведь найти что-либо красивым значит, наверно, прежде  всего
найти это: будь то местность или возлюбленная - вот они перед нашедшим,  они
льстят ему, глядят на него, и кажется, что они только его и  ждали;  и  хотя
вот так, с этим восторгом от того, что она теперь принадлежит ему  и  хочет,
чтобы он открыл ее, сестра понравилась ему безмерно,  он  все-таки  подумал:
"Найти собственную сестру красивой по-настоящему нельзя, может разве  только
быть лестно, что она другим нравится". Но потом там, где прежде была тишина,
он несколько минут слышал ее голос, а каков  был  ее  голос?  Волны  аромата
сопровождали движение ее платьев, а каков был этот аромат? Ее движения  были
то коленом, то нежным пальцем, то непокорностью  локона.  Единственное,  что
можно было сказать об этом, было: это - здесь. Это было  здесь,  где  раньше
ничего не было. Разница в проникновенности  между  самым  живым  мгновением,
когда Ульрих думал об  оставленной  сестре,  и  самым  пустым  из  мгновений
теперешних была полна такой же большой  и  явственной  прелести,  как  когда
солнце наполняет тенистое место теплом и ароматом расцветающих трав!
     Агата заметила, что брат наблюдает за ней, но не подала виду. В  минуты
молчания, чувствуя, как его взгляд следит за ее движениями, когда реплики не
столько прекращались, сколько, казалось, скользили, как машина с выключенным
мотором, над какой-нибудь глубокой и опасной зоной,  она  тоже  наслаждалась
сверхреальностью   и   спокойной   проникновенностью,   связанной   с   этим
воссоединением. А когда вещи были распакованы и убраны и Агата  удалилась  в
ванную, вышло приключение, готовое ворваться в эту мирную картину, как волк.
Она разделась до белья в комнате,  где  теперь  Ульрих,  куря,  караулил  ее
имущество. Плескаясь в воде, она думала, как ей поступить. Прислуги не было,
звонить было так же бессмысленно, как звать кого-нибудь, и ничего,  кажется,
не оставалось, как завернуться в висевший на стене купальный халат  Ульриха,
постучать в дверь и выслать его из комнаты. Но  Агата  весело  усомнилась  в
том, что при этой серьезной интимности, еще, правда, не  установившейся,  но
уже только что родившейся между ними, позволительно вести себя  как  молодая
дама и просить Ульриха выйти, и решила не признавать  никакой  двусмысленной
женственности и предстать перед ним естественным товарищем, каким она должна
была быть для него и полуодетой.
     Но когда она решительно вошла в комнату, оба почувствовали  неожиданное
сердцебиенье. Они оба старались не смутиться.  Несколько  мгновений  оба  не
могли отбросить  естественную  непоследовательность,  которая  разрешает  на
берегу моря почти полную наготу,  а  в  комнате  делает  кайму  рубашки  или
штанишек контрабандистской тропой романтики. Ульрих неловко улыбнулся, когда
Агата, на фоне освещенной передней, показалась в дверях как слегка окутанная
дымкой батиста серебристая статуя; и слишком твердым от  неловкости  голосом
потребовала она чулки и  платье,  которые,  однако,  оказались  в  следующей
комнате. Ульрих повел сестру туда, и она, к  тайному  его  восторгу,  шагала
очень уж  по-мальчишески,  сама  наслаждаясь  этим  с  каким-то  упрямством,
которое склонны напускать на себя  женщины,  когда  не  чувствуют  себя  под
защитой своих юбок. Затем опять произошло нечто новое, ибо  немного  позднее
Агата, наполовину надев платье, наполовину застряв в нем, позвала Ульриха на
помощь. Когда он возился с застежками у нее на спине,  она  без  сестринской
ревности, даже с каким-то  удовольствием  -  отметила,  что  он  превосходно
разбирается в женских одеждах, и  сама  двигалась  непринужденно,  как  того
требовала природа производимой операции.
     Склонившись  над  трепетной  и  все-таки  плотной  кожей  ее   плеч   и
внимательно, с покрасневшим лбом, делая непривычное дело,  Ульрих  испытывал
какое-то приятное, не поддающееся определению чувство, о котором можно  было
разве лишь сказать, что тело его было равно взволнованно тем,  что  рядом  с
ним женщина, и тем, что никакой женщины рядом с ним нет; впрочем, с таким же
правом можно было сказать, что, не сомневаясь в том, что он твердо стоит  на
обеих ногах, Ульрих в то же время чувствовал, как он вытягивается из  самого
себя, словно ему сейчас было дано еще и второе, куда более красивое тело.
     Снова выпрямившись, он поэтому первым делом сказал сестре:
     - Я знаю, кто ты: ты мое себялюбив -  Прозвучало  это  странно,  но  он
описал действительно то, что его волновало.- В известном смысле  мне  всегда
не хватало настоящего себялюбия, которое так сильно у других людей,- пояснил
он.- А сейчас оно, по ошибке или по воле судьбы,  явно  воплотилось  в  тебя
вместо меня самого! - прибавил он скупо.
     Это была его первая  за  этот  вечер  попытка  отметить  приезд  сестры
каким-то суждением,

        25
Сиамские близнецы

     Позже в тот вечер он еще раз вернулся к этому.
     - Да будет тебе известно,- начал он рассказывать сестре,- что мне чуждо
известного  рода  себялюбие,  некое  нежное   отношение   к   себе   самому,
естественное, кажется, для большинства других людей. Не  знаю,  как  описать
это получше. Я мог бы, например, сказать, что у меня всегда были  любовницы,
с которыми я  находился  в  плохих  отношениях.  Они  были  иллюстрациями  к
внезапным прихотям, карикатурами на мои настроения - то  есть,  в  сущности,
лишь примерами  моей  неспособности  вступать  в  естественные  отношения  с
другими людьми. Даже это связано с тем, как относишься  к  самому  себе.  По
существу, я всегда находил себе любовниц, которые мне не нравились...
     - Но тут ты совершенно прав! - прервала его Агата.- Будь я мужчиной,  я
бы  не  чувствовала  угрызений  совести,   обращаясь   с   женщинами   самым
безответственным образом, Я желала бы их тоже только по  рассеянности  и  от
удивления.
     - Вот как? Правда? Это мило с твоей стороны!
     - Они - смешные паразиты. Они делят жизнь мужчины вместе с  собакой!  -
Агата заявила это без всякого нравственного возмущения. Она приятно  устала,
глаза у нее были закрыты, она  рано  легла,  и  Ульрих,  придя  пожелать  ей
спокойной ночи, увидел, как она лежит на его месте в кровати.
     Но это была та же кровать, где полутора сутками раньше лежала  Бонадея.
Наверно, поэтому Ульрих и заговорил о своих любовницах.
     - Но этим я хотел только подвести к  своей  неспособности  на  какие-то
мягко-резонные отношения с самим собой,- повторил он с  улыбкой.-  Для  того
чтобы  меня  что-то  заинтересовало,   это   должно   быть   частью   некоей
совокупности, стоять под знаком какой-то идеи.  Самый  факт  я,  собственно,
предпочел бы видеть уже в прошлом, в архиве памяти. Сиюминутная  затрата  на
него чувств кажется мне неприятной и до смешного неуместной. Вот как обстоит
дело, если описывать тебе себя без всяких  скидок.  А  самая  изначальная  и
самая простая идея, по крайней мере в молодые годы, сводится к тому, что  ты
окаянный, невиданный малый, которого ждал мир. Но когда  тебе  за  тридцать,
это проходит! - Он подумал минуту и сказал: - Нет! Очень трудно  говорить  о
себе: ведь, собственно, мне как раз следовало бы сказать, что я  никогда  не
держался какой-либо постоянной идеи. Никакой не нашлось. Идею  следовало  бы
любить, как женщину. Блаженствовать, когда возвращаешься к ней. И она всегда
в тебе! И ты ищешь ее во всем, кроме себя! Таких идей я никогда не  находил.
Я всегда относился как мужчина к мужчине к  так  называемым  великим  идеям.
Может  быть,  и  к  называемым  так  по  праву.  Я  не  считал,  что  рожден
подчиняться, они подстрекали меня опрокинуть  их  и  заменить  другими.  Да,
может быть, именно эта ревность привела меня к науке,  законы  которой  ищут
сообща и тоже не считают нерушимыми! - Он снова умолк и засмеялся то ли  над
собой, то ли над своим изложением,- Но как бы  то  ни  было,-  продолжал  он
серьезно,- не связывая с собой ни одной идеи или связывая с собой  любую,  я
разучился принимать жизнь  всерьез.  Она  волнует  меня,  в  сущности,  куда
больше, когда я  читаю  о  ней  в  романе,  где  она  подогнана  к  какой-то
концепции. Но, проживая ее во всей ее обстоятельности, я  всегда  нахожу  ее
уже устарелой, старомодно подробной и отсталой по содержанию мыслей. И я  не
думаю, что тут дело во мне. Ведь большинство людей  живет  сегодня  так  же.
Многие, правда, прикидываются перед собой, что испытывают  огромную  радость
жизни,- так младшеклассников учат резвиться  среди  цветочков,-  но  в  этом
всегда есть какая-то нарочитость, и они это чувствуют. На самом деле они так
же могут хладнокровно убить друг друга, как и сердечно поладить между собой.
Наше время наверняка  ведь  не  принимает  всерьез  событий  и  приключений,
которых оно полно. Если  они  происходят,  они  волнуют.  Тогда  они  тотчас
вызывают новые события, как бы кровную месть событий, необходимость  сказать
все буквы алфавита от "б" до "я", потому что было сказано  "а".  Но  в  этих
событиях нашей жизни меньше жизни,  чем  в  книге,  потому  что  у  них  нет
связного смысла.
     Так говорил  Ульрих.  Наобум.  С  переменами  в  настроении.  Агата  не
отвечала; она все еще не открыла глаз, но улыбалась.
     Ульрих сказал: - Забыл, о чем я говорил. Кажется, мне  уже  не  удастся
вернуться к началу.
     Они помолчали. Он мог хорошенько рассмотреть лицо  сестры,  которое  не
было защищено взглядом ее глаз. Оно лежало куском голого тела, как  женщины,
когда они вместе в женской  купальне.  Женский,  неохраняемый,  естественный
цинизм  этого  не  рассчитанного  на  мужчину  зрелища  все   еще   оказывал
непривычное воздействие на Ульриха, хотя и давно уже не такое сильное, как в
первые  дни  первой  их  встречи,  когда  Агата  сразу  настояла  на   своем
сестринском праве говорить с  ним  без  всяких  эмоциональных  околичностей,
потому что он для нее не  такой  же  мужчина,  как  все.  Он  вспомнил,  как
поражался и  ужасался,  когда  в  детстве  видел  на  улице  беременную  или
кормившую грудью; тайны, тщательно скрываемые  от  мальчика,  вдруг  туго  и
вольно пучились тогда на свету. И может быть, остатки таких  впечатлений  он
долгое время носил с собой, ибо вдруг у него возникло такое чувство,  словно
теперь он совершенно свободен от них. Ему представлялось приятным и  удобным
то, что Агата была женщиной и, наверно, уже кое-что повидала на своем  веку;
говоря с ней, не надо было  так  следить  за  собой,  как  при  разговоре  с
девушкой. Больше того, ему казалось трогательно-естественным, что со  зрелой
женщиной все нравственно проще. Он испытывал также потребность взять ее  поД
защиту и за что-то вознаградить ее чем-то добрым. Он собирался  сделать  для
нее все, что в его силах. Он даже собирался поискать ей другого мужа. И  эта
потребность в  доброте  незаметно  для  него  вернула  ему  потерянную  нить
разговора.
     - Наверно, наше себялюбие меняется в период полового  созревания,сказал
он без перехода.- Ведь тогда некий  луг  нежности,  где  мы  дотоле  играли,
скашивается, чтобы заготовить корм для одного определенного инстинкта.
     - Чтобы корова давала молоко! - грубо и с достоинством, но не  открывая
глаз, дополнила после крошечной паузы Агата.
     - Да, все это, пожалуй, связано,- сказал Ульрих и  продолжил:  -  Есть,
стало быть, момент, когда наша жизнь теряет почти всю  свою  нежность  и  та
сосредоточивается на этом единственном пункте, который отныне перегружен ею.
Не кажется ли и тебе тоже, что это как если бы на всей земле стояла  ужасная
засуха, а в одном-единственном месте не переставая лил дождь?!
     Агата сказала:
     - Мне кажется, что в детстве я любила своих  кукол  с  такой  силой,  с
какой никогда не любила ни одного  мужчины.  Когда  ты  уехал,  я  нашла  на
чердаке ящик со своими старыми куклами.
     - Что ты с ними сделала? Раздарила?
     - Кому было их дарить? Я устроила им кремацию в печке,- сказала она.
     Ульрих живо отозвался"
     - Когда я вспоминаю самую раннюю свою  пору,  мне  кажется,  что  тогда
внутренний и внешний миры почти не были разделены. Когда я к  чему-то  полз,
это летело ко мне на крыльях. А когда происходило что-то для нас важное,  то
не только мы волновались из-за этого, но даже вещи начинали кипеть. Не  хочу
утверждать, что при этом мы были счастливее, чем позднее.  Мы  ведь  еще  не
обладали самими собой. Нас,  по  сути,  вообще  еще  не  было,  наши  личные
состояния не были еще четко отделены от состояний мира. Это звучит  странно,
и все-таки это правда, если я скажу, что наши чувства, наши побуждения, да и
мы сами не были еще целиком внутри нас. Еще более странно, что  с  таким  же
правом я мог бы сказать: еще не целиком отделились  от  нас.  Ведь  если  ты
сегодня, когда считаешь, что целиком  обладаешь  собой,  в  виде  исключения
спросишь себя, кто ты на самом деле, ты сделаешь  именно  это  открытие.  Ты
будешь видеть себя всегда со стороны, как предмет. Ты заметишь, что в  одном
случае злишься, а в другом - грустишь, подобно тому как твое пальто иной раз
мокро, а иной - тепловато. Сколько  ни  наблюдай,  тебе  удастся  проникнуть
разве что к тому, что за тобой, но никак не в себя самое. Ты  остаешься  вне
себя, что бы ты ни предпринимал, и исключение из этого составляют как раз те
немногие мгновения, когда о тебе сказали бы, что ты  вне  себя.  Правда,  мы
вознаграждаем себя, повзрослев, тем, что по каждому поводу можем думать:  "Я
есмь", если  это  доставляет  нам  удовольствие.  Ты  видишь  автомобиль,  и
каким-то образом тебе при этом еще мерещится, видится: "Я вижу  автомобиль".
Ты любишь или грустишь и видишь, что любишь или грустишь. Но в полном смысле
нет целиком ни автомобиля, ни твоей грусти, ни твоей любви, не  тебя  самой.
Нет ничего целиком такого, каким оно было когда-то