чу  будущему.  Сейчас
она была приблизительно вдвое старше, чем тогда. И  в  машине  было  так  же
полутемно, как тогда. Но она все еще не могла представить себе свою жизнь  и
понятия не  имела,  какой  она  должна  быть.  Мужчины  были  дополнением  и
довершением твоего тела, но не духовным содержанием; ты брала  их,  как  они
брали тебя. Ее тело говорило ей, что всего через несколько  лет  оно  начнет
терять свою  красоту  -  терять,  стало  быть,  чувства,  которые,  возникая
непосредственно из его самоуверенности, поддавались  выражению  словами  или
мыслями лишь в небольшой степени. Тогда все минуло бы, хотя ничего так и  не
было. Ей вспомнилось, что Ульрих  говорил  что-то  похожее  о  бесполезности
своих занятий спортом, и, принуждая свое лицо оставаться повернутым к  окну,
она решила расспросить брата об этом.

        10
Дальнейший ход экскурсии на шведский редут. 
Мораль следующего шага

     У последних низких и уже совсем деревенских домов на краю города брат и
сестра вышли из машины и пошли в гору  пешком  по  широкому,  в  колдобинах,
полого поднимавшемуся проселку, замерзшие колеи которого превращались в пыль
у них под ногами. Обувь их вскоре покрылась унылой серостью этого кучерского
и  крестьянского  паркета,  составившей  заметный  контраст  с  их   изящной
городской одеждой, и хотя было нехолодно, сверху им дул в лицо резкий ветер,
от которого у них горели щеки и коченели,  так  что  трудно  было  говорить,
губы.
     Воспоминание о Хагауэре толкало Агату объяснить себя  брату.  Она  была
убеждена, что этот неудачный брак непонятен ему во всех отношениях, даже  по
простейшему социальному счету; но хотя внутри у нее слова были  уже  готовы,
она не решалась преодолеть сопротивление подъема, холода и  бьющего  в  лицо
воздуха. Ульрих шагал впереди ее,  по  широкой  колее,  которая  служила  им
тропинкой; она видела его широкие,  крепкие  плечи  и  медлила,  Она  всегда
представляла себе его жестким,  неподатливым  и  несколько  авантюристичным,
возможно, лишь по неодобрительным замечаниям о нем, которые слышала от отца,
а норой и от Хагауэра, и стыдилась перед этим совсем отколовшимся  от  семьи
братом собственной податливости в жизни. "Он был прав, что не заботился  обо
мне!" - подумала она и снова смутилась оттого,  что  так  часто  мирилась  с
неподобающим положением.  Но  на  самом  деле  в  ней  была  та  же  бурная,
противоречивая страсть, что заставила ее в дверях комнаты, где  лежало  тело
отца, прочесть те дикие стихи. Она догнала  Ульриха,  отчего  запыхалась,  и
вдруг раздались, вырвавшись, вопросы, каких, наверно, никогда не слыхала эта
целесообразная дорога, и ветер разорвали слова, не  звучавшие  ни  на  одном
ветру этих сельских холмов.
     - Помнишь...- воскликнула она и назвала несколько  знаменитых  примеров
из литературы.- Ты не сказал мне, можешь ли ты простить вора.  Но  ведь  эти
убийцы, по-твоему, люди хорошие?
     - Конечно! - крикнул Ульрих в ответ.- То  есть...  нет,  погоди.  Может
быть, это люди с хорошими задатками, полноценные люди. Это остается у них  и
потом, когда они уже стали преступниками. Но хорошими людьми  они  перестают
быть!
     - Но почему же ты любишь их и после их  злодеяния?!  Не  ради  ведь  их
прежних хороших задатков, а потому, что они все еще тебе нравятся!
     - Так ведь всегда бывает,- сказал Ульрих.- Человек придает поступку тот
или иной характер, а не наоборот! Мы различаем добро и зло, но в душе знаем,
что они составляют одно целое!
     Агата покраснела еще сильнее, чем  от  холода,  когда  для  страсти  ее
вопросов, которая в  словах  одновременно  выражалась  и  пряталась,  у  нее
нашлись только ссылки на книги. "Образованностью"  так  злоупотребляют,  что
могло возникнуть чувство, будто она неуместна там, где дует  ветер  и  стоят
деревья, словно человеческое образование не есть обобщение всего, что творит
природа! Но, храбро совладав с собой, Агата взяла брата под руку и почти  на
ухо, благодаря чему не нужно было больше кричать, ответила  ему  с  какой-то
особенной, изменившей ее лицо заносчивостью:
     - Поэтому, наверно, мы уничтожаем злых людей,  но  любезно  угощаем  их
перед казнью последним обедом!
     Немного догадываясь о кипевшей рядом с ним страсти, Ульрих наклонился к
сестре и сказал ей на ухо, хоть и достаточно громко:
     - Каждый готов думать о себе, что он-то уж не учинит  зла,  потому  что
он-то человек хороший.
     Тем временем они вышли наверх, где  проселок  шел  уже  не  в  гору,  а
наперерез волнам широкого, безлесного плато. Ветер вдруг улегся, и было  уже
не холодно, но в этой приятной тишине разговор умолк, словно потеряв нить, и
продолжить его не удалось.
     - Что навело тебя на этом ветру на  мысли  о  Достоевском  и  Бейле?  -
спросил Ульрих немного спустя.- Если бы  кто-нибудь  наблюдал  за  нами,  он
принял бы нас за сумасшедших!
     Агата засмеялась.
     - Он так же не понял бы нас,  как  птичий  крик!..  Кстати,  ты  совсем
недавно рассказывал мне о Моосбругере...
     Они прибавили шагу.
     Через некоторое время Агата сказала:
     - Но мне он не нравится!
     - Да я уже почти забыл о нем,- ответил Ульрих.
     Они еще некоторое время шли молча, потом Агата остановилась.
     - Как же  так?  -  спросила  она.-  Ты  ведь,  кажется,  тоже  совершал
безответственные поступки? Помню, например, что однажды ты лежал в госпитале
с пулевым ранением. Ты тоже, конечно, не все обдумываешь вовремя?..
     - Ну и вопросы задаешь ты сегодня! - сказал Ульрих.- Что же мне на  это
ответить тебе?!
     - Ты никогда не раскаиваешься в том,  что  сделал?  -  быстро  спросила
Агата.- У меня такое впечатление, что ты никогда ни в чем не  раскаиваешься.
Что-то похожее ты и сам как-то сказал.
     - Боже правый,- ответил Ульрих, зашагав снова,- в  каждом  минусе  есть
свой плюс. Может быть, я и говорил что-то подобное, но не надо это  понимать
так уж буквально.
     - Во всяком минусе - плюс?
     - Во всем плохом - что-то хорошее. Или хотя бы во многом плохом. Обычно
в отрицательном с точки зрения  человека  варианте  заключен  нераспознанный
положительный вариант. Это я, вероятно, и хотел сказать. А если ты в  чем-то
раскаиваешься, то ведь именно это может дать тебе силу  сделать  что-то  так
хорошо, как у тебя иначе не получилось бы. Решающее значение  имеет  не  то,
что ты делаешь, а только то, что ты делаешь затем!
     - А если ты кого-то убил, что можешь ты сделать затем?!
     Ульрих пожал плечами.  Ему  хотелось,  просто  для  последовательности,
ответить: "Может быть, это дало бы мне способность  написать  стихотворение,
которое даст тысячам людей духовную жизнь, или сделать какое-нибудь  великое
открытие!" Но он сдержался.  "Никогда  бы  этого  не  произошло!  -  подумал
он.Только душевнобольной  мог  бы  это  вообразить.  Или  восемнадцатилетний
эстет. Это мысли,- бог знает, откуда они  берутся,-  противоречащие  законам
природы. Впрочем,- поправился он,- у первобытного человека так оно  и  было:
он убивал, потому что человеческая жертва была великим религиозным стихом!"
     Он не сказал вслух ни того, ни другого, но Агата продолжала:
     - Может быть, мои возражения глупы, но когда я в первый раз услыхала от
тебя, что важен не тот шаг, который делаешь, а всегда  только  следующий,  я
представила себе: если бы человек мог внутренне лететь, лететь, так сказать,
в нравственном смысле, непрестанно становясь все лучше и лучше, он  не  знал
бы раскаянья! Я страшно позавидовала тебе!
     -  Это  чепуха,-  решительно  возразил  Ульрих.-  Я  сказал:  важен  не
неправильный шаг, а тот, что за ним последует. Но что важно после следующего
шага? Опять-таки, очевидно, шаг, следующий за ним? А после  энного  -  энный
плюс единица, не так  ли?!  Человеку  пришлось  бы  жить  без  окончательных
решений, по сути - без реальности. И все-таки важен всегда только  следующий
шаг. Истина состоит в том, что у нас нет способа  верно  обходиться  с  этим
неостанавливающимся рядом. Дорогая моя,- закончил он без перехода,- я  часто
раскаиваюсь во всей своей жизни!
     - Но ведь именно это у тебя не должно получиться! - сказала сестра.
     - Почему же? Почему именно это?
     - Я,- отвечала  Агата,-  никогда  ничего  по-настоящему  не  делала,  и
поэтому у  меня  всегда  было  время  раскаяться  в  своих  немногочисленных
начинаниях. Я уверена, что тебе это неведомо - такое  омраченное  состояние!
Приходят тени, и то, что было, приобретает власть надо мной. Оно  оживает  в
мельчайших подробностях, и я не  могу  ничего  ни  забыть,  ни  понять.  Это
неприятное состояние...
     Она сказала это без аффектации, очень скромно.  Ульриху  и  правда  был
неведом такой обратный поток жизни, потому что его жизнь  всегда  стремилась
стать шире, и это просто напоминало ему, что сестра уже несколько раз как-то
странно жаловалась на себя самое. Но он не стал ни о чем спрашивать, ибо тем
временем они взобрались на холм, который он  выбрал  целью  их  прогулки,  и
шагали к противоположному его склону. Это была  внушительная  возвышенность,
которую предание связывало со шведской осадой в Тридцатилетнюю войну, ибо он
походил на редут, хотя и был слишком велик для  редута,  этот  зеленый,  без
кустов и деревьев, бастион природы, обращенный  к  городу  высоким,  светлым
скалистым обрывом. Пустой мир низких холмов окружал это место; не было видно
ни деревень, ни домов,  кругом  были  только  тени  облаков  да  серые  луга
выгонов.  Ульриха  опять  захватил  этот  запомнившийся  с  юности   пейзаж:
по-прежнему далеко впереди и внизу лежал город, испуганно сгрудившись вокруг
нескольких церквей, которые до того походили в нем на наседок  с  цыплятами,
что невольно возникало желание достичь их одним прыжком и примоститься среди
них или схватить их гигантской рукой.
     - Славное, наверно, чувство было у этих  шведских  авантюристов,  когда
они после многонедельной тряски в седле достигли  такого  места  и  с  коней
увидели впервые свою добычу! - сказал он, объяснив сестре, что это за холм.-
Тяжесть жизни - наше тайное недовольство тем, что все мы умрем, что все  так
кратко и так, наверно, напрасно! - эта тяжесть слетает  с  нас,  собственно,
только в такие мгновения!
     - В какие мгновения, по-твоему?! - сказала Агата.
     Ульрих не знал, что ответить. Он вообще не хотел отвечать, Он вспомнил,
что в юности каждый раз  испытывал  на  этом  месте  желание  сжать  губы  и
помолчать. Наконец он ответил:
     - В авантюристические мгновения,  когда  происходящее  песет  нас,  как
закусившая удила лошадь, то есть, по существу, в бессмысленные!
     При этом ему показалось, что на плечах  у  него  вместо  головы  пустой
орех, а в нем всякие старые присловья, вроде:  "костлявая",  "безносая"  или
"все трын-трава"; и одновременно он почувствовал отзвучавшее фортиссимо  тех
лет, когда еще не встало стены между надеждами на жизнь и самой  жизнью.  Он
подумал: "Что было у меня с тех пор определенного и счастливого? Ничего".
     Агата ответила:
     - Я всегда поступала бессмысленно, от этого бываешь только несчастна.
     Она подошла к самому обрыву; слова брата не доходили  до  ее  сознания,
она не понимала их, она видела перед собой суровый, голый  ландшафт,  печаль
которого отвечала ее собственной печали. Обернувшись, она сказала:
     - Вот местечко для самоубийства,- и улыбнулась.-  Пустоту  моей  головы
бесконечно мягко вобрала бы в себя пустота  этого  пейзажа!  -  Она  сделала
несколько шагов назад к Ульриху. - Всю мою  жизнь,-  продолжала  она,-  меня
упрекали в том, что у меня нет силы воли, что я ничего не люблю,  ничего  не
чту,- словом, что я не тот человек, у которого есть настоящая воля к  жизни.
Папа корил меня за это, Хагауэр ставил мне это в вину.  Так  скажи  мне  ты,
ради  бога,  скажи  наконец,  в  какие  мгновения  нам  что-нибудь  в  жизни
необходимо?
     - Когда ворочаешься в постели! - отрезал Ульрих.
     - То есть?!
     - Извини,- сказал он,- за вульгарный пример. Но  так  оно  и  есть.  Ты
недоволен  своим  положением.  Ты  непрестанно  думаешь  о  том,  чтобы  его
изменить, и принимаешь одно решение за другим, но не выполняешь их. Наконец,
тебе это надоедает - и на тебе: ты  повернулся.  По  такому  же  в  точности
образцу мы поступаем и тогда, когда нами движет страсть, и тогда,  когда  мы
долго взвешиваем свои решения.
     Он нс смотрел на нее при этом, он  отвечал  себе  самому.  Он  все  еще
чувствовал: "Здесь я стоял и хотел чего-то, я это  желание  так  и  не  было
удовлетворено".
     Агата улыбнулась и теперь, но рот  ее  искривился,  как  от  боли.  Она
вернулась на прежнее место и стала молча глядеть в  авантюристическую  даль.
Ее меховое пальто казалось на фоне  неба  особенно  темным,  а  стройная  ее
фигура настойчиво спорила с широкой тишиной этого простора и тенями  летящих
над ним облаков. Зрелище это наполнило Ульриха  неописуемо  острым  чувством
происходящего. Он чуть ли не устыдился, что стоит здесь в обществе  женщины,
а не рядом с оседланным конем. И хотя он ясно сознавал,  что  причиной  тому
спокойствие всей этой картины, исходившее сейчас от  сестры,  ему  казалось,
что не с ним, а где-то в мире что-то происходит и он  это  промаргивает.  Он
сказал себе, что он смешон. И  все  же  было  что-то  верное  в  его  наобум
сорвавшемся с языка утверждении, что он раскаивается в своей жизни. Он часто
мечтал о том, чтобы ввязаться в какое-то дело как в спортивный бой, и  пусть
оно  будет  бессмысленно  или  преступно,  было  бы  оно  только  настоящим,
окончательным, а не тем  постоянно  временным  делом,  при  котором  человек
остается выше того, что с ним происходит. "В дело, иными словами,  настоящее
тем, что оно завершается в себе  самом",-  размышлял  Ульрих,  ища  какой-то
формулы, и мысль эта внезапно перестала кружить вокруг воображаемых  дел,  а
сосредоточилась на зрелище, являемом самой Агатой, которая  казалась  в  эти
мгновения зеркалом себя самой. Так стояли они долгое время  порознь,  каждый
сам по себе, и наполненная противоречиями нерешительность  не  позволяла  им
сойти с места. Но самым, наверно, странным было то, что Ульриху и  в  голову
не пришло, что к этому времени уже все-таки что-то случилось, поскольку,  по
поручению Агаты и чтобы отвязаться от Хогауэра, он наврал своему  ничего  не
подозревавшему  зятю,  будто  существует  запечатанное  завещание,   вскрыть
которое можно будет лишь через несколько дней, и, опять-таки покривив душой,
заверил его, что Агата соблюдает его интересы,- позднее Хагауэр  назвал  это
пособничеством.
     Все же они как-то сошли с этого места, где каждый был погружен в  себя,
и вместе пошли дальше, так и не  выговорившись.  Ветер  опять  посвежел,  и,
видя, что Агата устала,  Ульрих  предложил  передохнуть  в  домике  пастуха,
находившемся, как он знал, неподалеку. Они быстро нашли эту каменную хижину,
входя в которую им пришлось наклонить головы, и жена пастуха  уставилась  на
них в почти враждебном смущении. На смешанном немецко-славянском наречии тех
мест, которое Ульрих еще смутно помнил, он попросил разрешения  погреться  и
перекусить в доме захваченными с собой припасами и так щедро подкрепил  свою
просьбу деньгами, что женщина стала клясть мерзкую нищету, не позволяющую ей
оказать "таким славным гостям" лучший прием. Она  вытерла  засаленный  стол,
стоявший у окна хижины, затопила печь хворостом и поставила козье молоко  на
огонь. Агата, однако, сразу протиснулась мимо стола к окну,  не  обращая  на
все эти действия  никакого  внимания,  словно  само  собой  разумелось,  что
где-нибудь найдется пристанище, а где  -  безразлично.  Она  глядела  сквозь
мутный  маленький  квадрат  окна  из   четырех   стеклышек   на   местность,
простиравшуюся за "редутом" и без широкого  кругозора,  который  давала  его
высота, напоминавшую скорее ощущения пловца, окруженного  зелеными  гребнями
воды. День хоть и не клонился еще к концу, но уже перевалил за свою  вершину
и потускнел. Агата вдруг спросила:
     - Почему ты никогда не говоришь со мной серьезно?!
     Как мог Ульрих ответить на это правильнее, чем бросив  на  нее  взгляд,
изображавший невинность  и  удивление?!  Он  как  раз  раскладывал  ветчину,
колбасу и яйца на листке бумаги между собой и сестрой.
     Но Агата продолжала:
     - Нечаянно столкнувшись с тобой, ощущаешь  боль  и  пугаешься  огромной
разницы между твоим  телом  и  моим.  Но  когда  я  хочу  добиться  от  тебя
какого-нибудь решающего ответа, ты растворяешься в воздухе!
     Она нс прикоснулась к еде, которую он ей  пододвинул,  больше  того,  в
своем нежелании завершить сейчас день сельской пирушкой  она  держалась  так
прямо, что не касалась даже стола. И тут повторилось нечто  похожее  на  то,
как они шагали в гору. Ульрих отодвинул в сторону кружки с  козьим  молоком,
только что поданным на стол с печи и распространявшим очень  неприятный  для
тех, кто не привык к нему, запах; и трезвая, легкая тошнота, которую он  при
этом почувствовал, подействовала так же упорядочивающе, как порой  внезапная
горечь.
     - Я всегда говорил с тобой серьезно,- возразил он.- Если  тебе  это  не
нравится, не моя вина, ибо то, что тебе не нравится в  моих  ответах,  есть,
стало быть, мораль нашего времени.
     В эту минуту ему стало ясно, что он хочет как  можно  полнее  объяснить
сестре все, что ей нужно знать, чтобы попять себя самое, а немного и  брата.
И с решительностью человека, считающего любые оттяжки  излишними,  он  начал
довольно длинную речь:
     - Мораль нашего времени, что бы там ни говорили, это мораль  достижения
цели. Пять более или менее ложных банкротств вполне хороши,  если  за  пятым
следует пора благословения и благодать. Успех может  предать  забвению  все.
Достигнув точки, когда ты даешь деньги на избирательную компанию и покупаешь
картины, ты  обеспечиваешь  себе  снисходительность  государства.  При  этом
существуют   неписаные   правила:   если   даешь    деньги    на    церковь,
благотворительные дела и политические партии, можешь ограничиться  не  более
чем десятой долей того, что тебе пришлось бы выложить, вздумай  ты  доказать
свою добрую волю покровительством искусству. Есть еще и границы успеха:  еще
нельзя достигать  любом  цели  любым  путем.  Некоторые  принципы  монархии,
аристократии  и  общества  оказывают   какое-то   тормозящее   действие   на
"выскочку". Но, с другой стороны, когда дело касается его  собственной,  так
сказать, сверхличной персоны, государство откровенно держится принципа,  что
можно грабить, убивать и  обманывать,  лишь  бы  из  этого  возникали  мощь,
цивилизация и блеск. Я, конечно, не утверждаю,  что  все  это  признается  и
теоретически, нет, теоретически это как раз очень неясно. Но я  назвал  тебе
сейчас лишь самые обычные факты. В свете их моральные доводы  -  это  только
еще одно средство  достижения  цели,  боевое  средство,  которым  пользуются
примерно так же, как ложью. Так выглядит мир, созданный мужчинами, и я хотел
бы быть женщиной, если бы женщины... не любили мужчин!
     Хорошим сегодня считается все, что дает нам иллюзию, что  оно  приведет
нас к чему-то. Но эта убежденность  есть  в  точности  то,  что  ты  назвала
летящим, не знающим раскаянья человеком, а я определил как проблему,  решить
которую у нас нет способа. Будучи  человеком  научного  мышления,  я  всегда
чувствую, что мои знания неполны, что они - только  указатель  пути  и  что,
может быть, уже завтра у меня будет какой-то новый  опыт,  который  заставит
меня думать иначе,  чем  сегодня.  С  другой  стороны,  и  человек,  целиком
захваченный своим чувством, "человек в полете", как ты его  расписала,  тоже
будет  ощущать  каждый  свой  поступок  как  ступеньку,  через  которую   он
поднимается к следующей. Значит, есть в нашем уме и нашей душе что-то такое,
что можно назвать "моралью следующего шага", но есть ли  это  просто  м