я знатных родителей, случай  спасти  жизнь  какому-нибудь  князю,-  но  о
простой возможности понравиться барину, бывающему у  ее  барыни,  стать  его
любовницей или даже женой она и думать не думала. Поэтому  она  просто  была
готова оказать Ульриху  какую-нибудь  большую  услугу.  Это  она  и  Солиман
послали приглашение генералу, случайно узнав, что Ульрих  с  ним  в  дружбе;
конечно, произошло это и потому,  что  дело  надо  было  подтолкнуть,  а  на
основании всей предшествующей истории генерал казался очень  подходящим  для
этого лицом. Но поскольку Рахиль  действовала  в  скрытом,  таившем  в  себе
что-то от домового согласии с Ульрихом, нельзя было  избежать  возникновения
между нею и  им,  за  чьими  движениями  она  с  любопытством  следила,  той
захватывающей близости, когда все тайно подмечаемые движения его губ, глаз и
пальцев делались актерами, к которым она привязывалась со страстью человека,
видящего  свое  неприметное  бытие  вынесенным  на  большую  сцену.  И   чем
явственнее она замечала, что  эта  взаимность  сжимает  ей  грудь  не  менее
сильно, чем узкое платье, когда припадаешь к замочной  скважине,  тем  более
испорченной она казалась себе, потому что не очень решительно сопротивлялась
в то же время темным ухаживаньям Солимана; такова была та неведомая  Ульриху
причина, по которой она встречала  его  любопытство  благоговейной  страстью
показать себя благовоспитанной, образцовой служанкой.
     Ульрих тщетно задавался вопросом, почему  это  созданное  природой  для
нежной игры существо так целомудренно, что впору было  поверить  в  холодную
строптивость, не столь уж редкую у изящных  женщин.  Он,  однако,  переменил
свое мнение и был,  может  быть,  немного  даже  разочарован,  став  однажды
свидетелем неожиданной сцены. Арнгейм только что прибыл, Солиман притаился в
передней, а Рахиль быстро, как всегда, удалилась, но  Ульрих  воспользовался
вызванной появлением Арнгейма минутной суматохой, чтобы  вернуться  и  взять
носовой платок из кармана пальто. Свет был уже погашен, но Солиман  был  еще
там и не заметил, что Ульрих, скрывшись в тени косяка, затворил открытую  им
дверь только для вида, чтобы показать,  будто  он  снова  покинул  переднюю.
Солиман осторожно поднялся и медленно  вынул  из-под  своей  куртки  большой
цветок. Это был большой белый ирис, и Солиман сперва рассмотрел его, а потом
пошел на цыпочках и миновал кухню. Ульрих, который ведь знал, где находилась
комнатка Рахили,  тихо  последовал  за  ним  и  увидел  дальнейшее.  Солиман
остановился у двери, прижал цветок к  губам  и  прикрепил  его  к  рукоятке,
дважды поспешно обернув вокруг нее стебель и воткнув его  конец  в  замочную
скважину.
     Трудно было незаметно вытащить  по  дороге  этот  цветок  из  букета  и
спрятать его  для  Рахили,  и  Рахиль  знала  цену  таким  знакам  внимания.
Оказаться уличенной и  уволенной  было  бы  для  нее  равнозначно  смерти  и
Страшному суду; поэтому  ее,  наверно,  тяготила  необходимость  быть  из-за
Солимана  настороже  на  каждом  шагу,  и  ей  это  не  доставляло  большого
удовольствия, когда он вдруг из своего укрытия щипал ее за бедро,  а  она  и
вскрикнуть не смела; но на нее не могло не производить впечатление и то, что
какое-то  существо  оказывало  ей  с  риском  для   себя   знаки   внимания,
самоотверженно выведывало каждый ее шаг  и  испытывало  ее  нрав  в  трудных
ситуациях. Этот обезьяненок ускорял дело безумным и опасным, на  ее  взгляд,
образом - так чувствовала Рахиль, и порой, вопреки всем ее принципам и среди
всех сумбурных ожиданий, которыми была забита ее голова,  у  нее  появлялось
грешное желание сначала - какие бы важные вещи ни случились когда-то потом -
хорошенько воспользоваться толстыми, везде  ждущими  ее,  созданными,  чтобы
служить ей, служанке, губами сына африканского князя.
     Однажды Солиман задал ей  вопрос,  есть  ли  у  нее  смелость.  Арнгейм
проводил два дня в горах в обществе Диотимы и некоторых ее друзей и не  взял
его с собой. Кухарку отпустили на сутки, а начальник отдела Туцци столовался
в ресторане. Рахиль рассказала Солиману о следах курения, обнаруженных ею  у
себя в комнате, и на вопрос Диотимы, что подумает об этом девочка, она и  он
единодушно ответили предположением, что на Соборе вертится нечто такое,  что
требует и от них какой-то усиленной  деятельности.  Когда  Солиман  спросил,
есть ли у нее смелость, он сообщил ей, что хочет украсть  у  своего  хозяина
документы, доказывающие его,  Солимана,  высокое  происхождение.  Рахиль  не
верила в существование таких свидетельств, но все эти заманчивые  осложнения
вокруг  вызвали  у  нее  настоятельную  потребность  в  том,  чтобы   что-то
случилось. Они договорились, что она останется в белой наколке  и  фартучке,
когда Солиман зайдет за ней и проводит в гостиницу, чтобы это выглядело так,
словно она послана хозяевами с  каким-то  поручением.  Когда  они  вышли  на
улицу, за кружевным нагрудником фартучка сразу стало  так  дымно-жарко,  что
даже в глазах потемнело, но Солиман смело остановил такси; последнее время у
него было много денег, потому что Арнгейм часто бывал очень рассеян.  Рахиль
тоже собралась с духом и на глазах у всех села в машину, словно ее поручение
и обязанности в том и  состояли,  чтобы  кататься  с  негритенком,  Сверкая,
пролетали мимо утренние улицы,  полные  изящных  бездельников,  которым  эти
улицы принадлежали  по  праву,  Рахиль  же  опять  волновалась  так,  словно
совершала кражу. Она попыталась откинуться в машине так же покойно, как  это
делала при ней Диотима; но сверху и снизу, где она прикасалась к подушкам, в
нее проникло беспорядочное, укачивающее движение.  Такси  было  закрытое,  и
Солиман воспользовался  тем,  что  она  откинулась  назад,  чтобы  прижаться
широкими штемпельными подушками своего рта к ее  губам;  наверно,  это  было
видно через окно, но машина летела вперед, и ощущение,  напоминавшее  слабое
закипание какой-то ароматической  жидкости,  лилось  из  качающихся  подушек
сиденья в спину Рахили.
     Арап не отказал себе в удовольствии подъехать к самой двери  гостиницы.
Дворники с черными шелковыми рукавами и в зеленых фартуках ухмылялись, когда
Рахиль вышла из машины, портье глазел через стеклянную дверь,  нока  Солиман
платил, и Рахиль думала, что тротуар провалится под ее ногами. Но  потом  ей
все-таки показалось, что Солиман пользуется в  гостинице  большим  влиянием,
потому что никто не задержал их, когда они  шагали  через  огромный  холл  с
колоннами. В холле сидели порознь какие-то мужчины, следовавшие  за  Рахилью
взглядами  из  глубоких  кресел;  она  опять  очень  застыдилась,  но  потом
поднялась по лестнице и  увидела  множество  горничних,  тоже,  как  она,  в
черном, с белыми наколками, только одетых немного менее изящно,  и  тут  она
почувствовала себя совершенно  так  же,  как  исследователь,  блуждающий  по
неизвестному, быть может, опасному острову и впервые набредший на людей.
     Потом Рахиль впервые в жизни увидела апартаменты фешенебельного  отеля.
Первым делом Солиман запер все двери; затем он почувствовал  себя  обязанным
еще раз поцеловать  свою  подругу.  В  поцелуях,  которыми  последнее  время
обменивались Рахиль и Солиман, было что-то от  жара  детских  поцелуев;  они
скорее успокаивали, чем опасно ослабляли, да и  теперь,  когда  они  впервые
остались  вдвоем  в  запертой  комнате,  Солиман  не  нашел   ничего   более
неотложного, чем изолировать эту комнату еще романтичнее. Он опустил  ставни
и закупорил выходившие в коридор замочные скважины. Рахиль тоже была слишком
взволнована этими приготовлениями, чтобы думать  о  чем-либо,  кроме  как  о
своей храбрости и позоре возможного раскрытия их тайны.
     Затем Солиман повел ее к арнгеймовским шкафам и чемоданам,  и  все  они
были отперты, кроме одного. Ясно было, значит,  что  тайна  могла  храниться
лишь в нем. Негр вынул ключи из отпертых чемоданов и испробовал их. На  один
не подошел. При этом Солиман трещал без умолку; весь  его  запас  верблюдов,
принцев, таинственных  курьеров  и  ложных  доносов  на  Арнгейма  изливался
потоком. Он попросил у Рахили шпильку и попытался сделать  из  нее  отмычку.
Когда это не удалось, он вытащил все ключи из шкафов и комодов, разложил их,
став на колени, перед собой и, умолкнув, задумался, чтобы найти какое-нибудь
новое решение.
     - Видишь, как он от меня прячется! - сказал он Рахили, потирая лоб.- Но
ведь сперва я могу показать тебе все другое.
     И он стал просто разбрасывать обескураживающие богатства  арнгеймовских
чемоданов и шкафов перед Рахилью, которая  сидела  скорчившись  на  полу  и,
зажав руки коленями, с любопытством глядела на это добро. Интимный  гардероб
избалованного тончайшими наслаждениями мужчины был чем-то, чего она  еще  не
видела. Ее барин был, конечно, неплохо одет, но у него не было ни  денег  на
хитрейшие выдумки  портных  и  белошвеек,  создателей  домашней  и  дорожной
роскоши, ни потребности в таком шике, и даже у ее  хозяйки  не  было  ничего
похожего на такие изысканные, женственно-нежные и неведомо для  чего  нужные
вещи, как у этого безмерно богатого человека.  В  Рахили  вновь  пробудилось
что-то от ее прежнего  боязливого  почтения  к  набобу,  а  Солиман,  кичась
огромным впечатлением, которое он произвел на  нее  добром  своего  хозяина,
выставлял   все   напоказ,   демонстрировал,    как    пользоваться    всеми
приспособлениями, и усердно объяснял все секреты. Рахиль стала уставать, как
вдруг ее поразило одно странное наблюдение. Она отчетливо вспомнила,  что  с
некоторых пор среди белья и мелких домашних вещей Диотимы  стали  попадаться
похожие вещи. Они не были так многочисленны и драгоценны, как эти здесь, но,
если сравнить их с прежней монастырской простотой, то  сегодняшнему  зрелищу
были они безусловно роднее,  чем  строгому  прошлому.  В  этот  миг  Рахилью
овладело постыдное предположение, что связь между ее  госпожой  и  Арнгеймом
может быть менее духовной, чем она думала.
     Она покраснела до корней волос.
     Ее мысли не затрагивали этой области, с  тех  пор  как  она  служила  у
Диотимы. Великолепие тела ее госпожи глаза ее глотали как порошок  вместе  с
оберткой, без какой бы то  ни  было  связи  с  мыслями  о  применении  этого
великолепия. Ее удовлетворенность  жизнью  среди  высших  существ  была  так
велика, что все это время мужчина существовал  для  столь  легко  совратимой
Рахили  вообще  не  как  реальное  существо  другого  пола,  а  был  лишь  в
романтическом и романном смысле чем-то другим. Благодаря этому  возвышенному
строю мыслей в ней  появилось  больше  детского,  она  как  бы  вернулась  к
предшествующей половой зрелости поре, когда  так  самозабвенно  восхищаешься
чужим величием,  и  только  этим  и  можно  было  объяснить,  что  россказни
Солимана, над которыми  презрительно  посмеялась  бы  какая-нибудь  кухарка,
встречали у нее податливость и опьяненную слабость. Но теперь, когда  Рахиль
сидела на полу и как бы воочию видела перед собой мысль о  преступной  связи
между Арнгеймом и Диотимой, в ней произошел давно уже намечавшийся переворот
-  пробуждение  от  неестественного  душевного  состояния  к   недоверчивому
плотскому состоянию мира.
     Она сразу сделалась совершенно неромантичной, немного  сердитой,  стала
решительным телом, которое полагало, что и служанка может когда-нибудь взять
свое, Солиман сидел рядом на корточках перед своим развалом, он собрал  все,
чем она особенно восхитилась, и пытался в  виде  подарка  набить  ей  карман
фартука тем, что туда. вошло бы. Вдруг он вскочил и  принялся  снова  быстро
обрабатывать запертый чемодан перочинным ножом. В раже он  объявил,  что  до
возвращения Арнгейма получит по его  чековой  книжке  большую  сумму,  чтобы
бежать с Рахилью,- в денежных делах этот маленький безумец разбирался отнюдь
не по-детски, но сначала он должен добыть свои документы.
     Рахиль поднялась с колен, решительно освободила свои  карманы  от  всех
набитых туда подарков и сказала:
     - Не болтай! У меня нет больше времени; который час?
     Голос ее сделался более  низким.  Она  пригладила  фартук  и  поправила
наколку; Солиман сразу почувствовал, что она не будет больше  играть  в  его
игру и стала вдруг старше, чем он. Но прежде, чем он успел возразить, Рахиль
поцеловала его на прощанье. Губы ее не дрожали, как обычно,  а  вдавились  в
сочный плод его лица, причем голову меньшего ростом Солимана она запрокинула
и держала так долго, что он чуть не задохнулся. Солиман стал вырываться,  и,
когда она отпустила его, у него было такое ощущение,  словно  более  сильный
мальчик окунул его с головой в воду, и в первое мгновение ему хотелось  лишь
отомстить за это неприятное насилие. Но  Рахиль  выскользнула  за  дверь,  и
взгляд, который только и догнал ее, был, правда, сначала злобен, как  стрела
с огненным наконечником, но потом, догорев, стал мягким  пеплом,  и  Солиман
начал поднимать с пола вещи своего господина, чтобы убрать все на  место,  и
превратился в молодого человека, который хочет добиться чего-то, что  вполне
достижимо.

        105
Возвышенной любви не до шуток

     После экскурсии в горы Арнгейм находился  в  отъезде  дольше  обычного.
Странно употребление слов "в отъезде", невольно вошедших и в его собственный
обиход, поскольку правильно было бы сказать: "дома". По многим  такого  рода
причинам Арнгейм  чувствовал,  что  крайне  необходимо  прийти  к  какому-то
решению. Его преследовали неприятные сны наяву, строгой  его  голове  дотоле
неведомые. Особенно  упорным  был  один;  он  видел  себя  и  Диотиму,  одно
мгновение они стояли на высокой церковной башне, и под ними зеленела  земля,
а потом прыгали  вниз.  Проникнуть  вечером  без  всякой  рыцарственности  в
спальню супругов Туцци и застрелить начальника отдела было явно то же самое.
Он мог бы уложить его и на  дуэли,  но  это  представлялось  Арнгейму  менее
естественным; эта фантазия была отягощена  уже  слишком  многими  атрибутами
действительности, а чем больше Арнгейм приближался к  действительности,  тем
неприятнее росли препятствия. В конце концов  можно  было  и,  так  сказать,
свободно и открыто попросить у Туцци руки его супруги. Но что сказал  бы  по
этому поводу  тот?  Это  уже  значило  бы  оказаться  в  ситуации,  чреватой
возможностями выставить себя на посмешище. И даже  в  том  случае,  если  бы
Туцци повел себя гуманно и скандал свелся бы к минимуму,  более  того,  если
предположить, что никакого скандала вообще не было бы, поскольку и в  высшем
обществе начали тогда мириться с разводами,- то все-таки никуда нельзя  было
уйти от того факта, что старый холостяк ставит себя поздним браком в немного
смешное положение, такое же примерно, как супруги, у  которых  к  серебряной
свадьбе вдруг родится ребенок. И уж если  бы  Арнгейм  пошел  на  такое,  то
ответственность перед делом потребовала бы, чтобы  женился  он  хотя  бы  на
богатой американской вдове или на приближенной ко двору аристократке,  а  не
на разведенной жене  чиновника-буржуа.  Для  него  любое  действие,  даже  в
области чувственного, было преисполнено ответственности. В эпоху,  когда  на
свете так мало ответственности за то, что ты  делаешь  или  думаешь,  как  в
нашу, такие возражения выдвигало отнюдь не только его личное честолюбие,  но
и прямо-таки сверхличная потребность приводить выросшую  в  руках  Арнгеймов
власть (этот организм, возникший сперва из тяги к деньгам,  но  потом  давно
вышедший  у  нее  из  подчинения,  имевший  свой  собственный  разум,   свою
собственную  волю,   вынужденный   увеличиваться,   укрепляться,   способный
заболевать, ржавевший, когда давал себе  роздых!)  в  согласие  с  бытующими
властями и иерархиями, чего он и от Диотимы, насколько  ему  было  известно,
никогда не скрывал. Конечно, человек, который  носил  фамилию  Арнгейм,  мог
позволить себе жениться хоть на простушке, пасущей коз;  но  позволить  себе
это он мог только в личном плане,  а  в  остальном  это  оставалось  все  же
изменой делу ради личной слабости.
     Тем не менее он действительно предложил Диотиме  жениться  на  ней.  Он
сделал это хотя бы  уже  потому,  что  хотел  предотвратить  неизбежные  при
супружеской неверности ситуации, с добросовестной жизнью по  большому  счету
несовместимые. Диотима благодарно пожала ему руку и с улыбкой,  напоминавшей
лучшие образцы из истории искусства, ответила на его предложение: "Тех, кого
мы обнимаем, мы никогда не любим  самой  глубокой  любовью!.."  После  этого
ответа, многозначительного, как  манящая  желтизна  в  лоне  строгой  лилии,
Арнгейм не решался вернуться к своей просьбе. Но на ее месте возникли беседы
общего характера, где слова "развод", "женитьба",  "неверность"  и  подобные
проявляли примечательную склонность фигурировать. Так, например,  Арнгейм  и
Диотима не раз вели глубокую беседу об освещении  супружеской  неверности  в
современной литературе, и Диотима  находила,  что  проблема  эта  освещается
совершенно  без  понимания  великого  смысла  порядочности,   самоотречения,
героического аскетизма, чисто сенсуалистски, что, к  сожалению,  в  точности
совпадало с мнением на этот счет  Арнгейма,  отчего  ему  оставалось  только
добавить, что понимание глубокой  нравственной  тайны  личности  ныне  почти
повсюду утрачено. Тайна эта состоит в том, что не все можно позволить  себе.
Эпоха, когда все дозволено, каждый раз делала несчастными  тех,  кто  в  эту
эпоху жил.  Порядочность,  воздержность,  рыцарственность,  музыка,  обычай,
стихи, форма, запрет - у всего этого нет более глубокой  цели,  чем  придать
жизни ограниченный и определенный  облик.  Нет  безграничного  счастья.  Нет
великого счастья без великих запретов. Даже в делах нельзя гнаться за каждой
выгодой, а то ничего не достигнешь. Граница ость тайна явления, тайна  силы,
счастья, веры и задачи утвердиться во вселенной, будучи крошечным человеком.
     Так излагал это Арнгейм,  и  Диотима  могла  лишь  соглашаться  с  ним.
Огорчительным в известном смысле следствием  таких  взглядов  было  то,  что
понятие законности приобретало из-за них такую значительность, какою оно уже
для обыкновенных смертных существ обычно не обладает. У  великих  душ  есть,
однако, потребность в законности. В возвышенные часы чувствуешь вертикальную
строгость космоса. И купец, хотя он владеет миром, чтит королевскую  власть,
дворянство и духовенство как носителей иррационального. Ибо законное просто,
как просто все великое, и не  нуждается  в  смышлености.  Гомер  был  прост.
Христос был  прост.  Великие  умы  снова  и  снова  возвращаются  к  простым
правилам, надо даже иметь мужество сказать - к нравственным банальностям,  и
в общем поэтому никому так не трудно действовать  наперекор  традициям,  как
душам  воистину  свободным.  Такие  взгляды,  сколь   они   ни   верны,   не
благоприятствуют намерению вторгнуться в чужой брак. Поэтому они аходились в
положении людей, которых связывает  великолепный  мост  с  дырой  посредине,
всего, правда, в несколько метров, но вполне достаточной, чтобы помешать  им
сойтись друг с другом.  Искренне  огорчаясь,  что  у  него  нет  искры  того
вожделения,  которое  во  всех  вещах  одинаково  и  вовлекает  человека   в
безрассудное дело в точности так же,  как  в  безрассудную  любовь,  Арнгейм
начал в этой огорченности подробно говорить о вожделении. Вожделение, по его
словам,- это как раз то чувство, которое соответствует культуре ума  в  нашу
эпоху. Ни одно другое чувство не направлено так однозначно на свою цель, как
это. Оно застревает, как воткнувшаяся стрела, а не уносится, как стая  птиц,
во все новые дали. Оно обедняет душу, как  обедняют  ее  расчеты,  механика,
грубость. Так неодобрительно говорил Арнгейм о вожделении, чувствуя в то  же
время, что оно шумит, как ослепленный раб в подвале.
     Диотима попыталась поступить иначе. Она сделала  протест