ораль
пяти банкротств, проникает ли предпринимательская мораль нашего времени  так
глубоко внутрь, или это только видимость тождества, или мораль карьеристов -
это урод, преждевременно рожденный более глубокими феноменами,- дать тебе на
это ответ я сейчас не могу!
     Маленькая передышка, которую сделал в своей  речи  Ульрих,  была  чисто
риторической, ибо  он  собирался  продолжить  свои  рассуждения.  Но  Агата,
слушавшая дотоле со свойственной ей иногда смесью живости и  безжизненности,
продвинула разговор вперед и перевела его на другое простым замечанием,  что
ответ этот ей безразличен, ибо ей хочется  только  знать,  как  считает  сам
Ульрих, а охватить все, что можно представить себе, она не в состоянии.
     - Но если ты в какой-либо форме потребуешь от  меня.  чтобы  я  чего-то
достигла,   то   пусть   лучше   у   меня   не   будет   никаких   моральных
принципов,прибавила она.
     - Слава богу! - воскликнул Ульрих.- Я ведь каждый  раз  радуюсь,  когда
гляжу на твою молодость, красоту и силу, а потом слышу от тебя, что  у  тебя
совсем нет энергии! Наша эпоха и так насквозь пропитана активностью. Она  не
хочет больше мыслей,  а  хочет  видеть  только  дела.  Корень  этой  ужасной
активности в том, что людям нечего делать. Внутренне - я хочу сказать. Но  в
конце концов каждый и внешне  только  повторяет  всю  жизнь  одно  и  то  же
действие. Он уходит в  какое-нибудь  занятие  и  продвигается  в  нем.  Тут,
по-моему, мы возвращаемся к вопросу, который ты задала мне на  холме.  Проще
простого обладать энергией для действий и труднее трудного  найти  действиям
смысл! Это сегодня мало  кто  понимает.  Поэтому  люди  действия  похожи  на
игроков в кегли, способных с  наполеоновскими  жестами  сбить  каких-то  там
девять деревяшек. Я бы  не  удивился  даже,  если  бы  они  в  конце  концов
набросились друг на друга - просто от несносной для  них  непонятности  того
факта, что всех их действий недостаточно!..
     Он начал оживленно,  но  постепенно  опять  стал  задумчив  и  даже  на
несколько мгновений умолк. Наконец он с улыбкой поднял глаза  и  ограничился
тем, что сказал:
     - Ты  утверждаешь,  что  разочаровала  бы  меня,  потребуй  я  от  тебя
какого-либо морального усилия. А  я  утверждаю,  что  разочаровал  бы  тебя,
потребуй ты от меня каких-либо советов морального характера. Я  считаю,  что
ничего определенного нам друг от друга требовать нечего - нам всем, я имею в
виду. По правде, нам  надо  бы  не  требовать  друг  от  друга  действий,  а
создавать для них предпосылки - так мне кажется!
     - А как это сделать?!  -  спросила  Агата.  Она  заметила,  что  Ульрих
отклонился от начатой было им большой обобщающей речи  и  сбился  на  что-то
более личное, но и это было на ее вкус чересчур обще. У нее,  как  известно,
было предубеждение против общих анализов, и всякое усилие,  выходившее,  так
сказать, за пределы ее кожи, она считала более или менее напрасным;  считала
с уверенностью, если утруждаться надо было ей самой, но и  чужим  обобщениям
она тоже не доверяла. Тем не менее она довольно хорошо  поняла  Ульриха.  От
нее не ускользнуло, что когда брат, опустив голову, тихо обличал активность,
он, безотчетно играя перочинным ножом, долбил и царапал лезвием доску стола,
и все жилы на его руке напряглись. Бездумное, но  почти  страстное  движение
этой руки и то, что он так откровенно сказал об  Агате,  что  она  молода  и
красива,- это был бессмысленный дуэт над оркестром других слов, которому она
тоже не придавала никакого смысла,  кроме  того,  что  она  сидела  здесь  и
смотрела.
     - Что следовало бы сделать? - отвечал Ульрих все тем же тоном.- Однажды
у нашей кузины я предложил графу Лейнсдорфу учредить  всемирный  секретариат
точности и души, чтобы и те, кто не ходит в церковь, знали, что  им  делать.
Конечно, я сказал это в шутку, ибо хотя для определения истины мы давно  уже
создали  науку,  тому,  кто  потребовал  бы  чего-то  подобного  для   всего
остального, пришлось бы сегодня чуть  ли  не  стыдиться  своей  глупости.  И
однако же, все, о чем мы с тобой до сих пор говорили, привело бы нас к этому
секретариату!
     Он перестал держать речь и, выпрямившись, откинулся к спинке скамьи.
     - Я, наверно, опять растворюсь, если прибавлю: но чем бы это обернулось
сегодня?! - спросил он.
     Агата не ответила, и воцарилась тишина. Через  некоторое  время  Ульрих
сказал:
     - Впрочем, я и сам порой думаю, что мне не выдержать этой убежденности!
Когда я смотрел, как ты стояла там на редуте,- продолжал он  вполголоса,-  у
меня, не знаю почему, было дикое желание что-то вдруг сделать. Ведь раньше я
и правда делал иногда необдуманные вещи. Волшебство тут  вот  в  чем:  после
того как это происходило, со мной рядом присутствовало еще что-то. Иногда  я
могу представить себе,  что  человек  становится  счастлив  даже  с  помощью
преступления, потому что оно дает ему известный балласт и  тем  самым,  быть
может, большую остойчивость.
     И на этот раз сестра ответила не сразу.  Он  глядел  на  нее  спокойно,
может быть - даже испытующе, но не чувствуя теперь того желания,  о  котором
только что говорил, да и вообще ни о  чем,  в  сущности,  не  думая.  Спустя
несколько мгновений она спросила его:
     - Ты был бы зол на меня, если бы я совершила преступление?
     - Что я могу тебе на это ответить?! - сказал Ульрих, снова  склонившись
над своим ножиком.
     - Никакого решения нет?
     - Нет, никакого настоящего решения сегодня нет.
     После этого Агата сказала:
     - Мне хочется убить Хагауэра.
     Ульрих заставил себя не поднимать глаз. Слова эти проникли в него легко
и тихо, но, пройдя, оставили в памяти что-то вроде широкой колеи.  Он  сразу
забыл их интонацию, ему нужно  было  увидеть  ее  лицо,  чтобы  узнать,  как
понимать эти слова, но ему не хотелось придавать им значение даже настолько.
     - Ну, что ж,- сказал он,- почему бы тебе  не  сделать  этого?  Есть  ли
вообще сегодня на свете хоть кто-нибудь, кто не  желал  чего-то  подобного?!
Сделай же это, если действительно можешь! Это  все  равно  как  если  бы  ты
сказала: мне хочется любить его за его недостатки!
     Только теперь он опять выпрямился и заглянул сестре в  лицо.  Оно  было
упрямое и удивительно взволнованнее. Не отводя взгляда от ее лица,  он  стал
медленно объяснять:
     - Тут, видишь ли, что-то  не  так:  на  этой  границе  между  тем,  что
происходит в нас,  и  тем,  что  происходит  вне  нас,  не  хватает  сегодня
какого-то связующего звена, одно преобразуется в другое только  с  огромными
потерями. Впору сказать, что наши злые желания - это теневая сторона  жизни,
которую мы действительно ведем, а жизнь, которую мы действительно ведем, это
теневая сторона наших добрых желаний. Представь  себе  только,  что  ты  это
действительно сделала: это было бы совсем не то, что ты имела в виду,  и  ты
была бы по меньшей мере ужасно разочарована...
     - А может быть, я стала бы  вдруг  другим  человеком:  ты  же  сам  это
признал! - прервала его Агата.
     Взглянув в этот миг в сторону, Ульрих вынужден был вспомнить о том, что
они не одни, что разговор их слушали два  человека.  Старая  бобылиха  -  ей
было, впрочем, едва ли намного больше сорока, но ее старили лохмотья и следы
унижений - сидела с радушным видом возле печи, а рядом сидел пастух, который
во время разговора успел вернуться в свою хижину, но не  был  замечен  столь
увлеченными собою  гостями.  Положив  руки  на  колени,  старики  польщенно,
казалось, и удивленно слушали беседу, которая наполняла их  хижину,  и  были
очень довольны таким разговором, хотя и не понимали в нем ни единого  слова.
Они видели, что молока гости ее пили, колбасы не ели, это  было  зрелище,  и
зрелище, пожалуй что, возвышающее. Хозяева даже не шептались друг с  другом.
Взгляд Ульриха окунулся в  их  широко  открытых  глаза,  и  от  смущения  он
улыбнулся, на что из хозяев ответила только женщина, в то время как  мужчина
строго соблюдал почтительную дистанцию.
     - Надо поесть! - сказал по-английски Ульрих сестре.- На нас  смотрят  с
удивлением!
     Она послушно притронулась к хлебу и мясу, а сам он стал решительно есть
и даже  выпил  немного  молока.  Но  при  этом  Агата  продолжала  громко  и
непринужденно:
     - Если задуматься, то мысль о том, чтобы всерьез  причинить  ему  боль,
мне неприятна. Наверно, значит, убивать его мне не хочется. Но  мне  хочется
стереть его! Разорвать на  кусочки,  растолочь  их  в  ступке  и  вытряхнуть
порошок в воду - вот чего мне хочется! Начисто уничтожить все, что было!
     - Знаешь, это довольно смешно, то, что мы  сейчас  говорим,  -  заметил
Ульрих,
     Агата помолчала. А потом сказала;
     - Ты же в первый день  обещал  мне,  что  поможешь  мне  избавиться  от
Хагауэра!
     - Конечно, помогу. Но не таким же способом.
     Агата опять помолчала. Потом вдруг сказала:
     - Если бы ты купил или взял напрокат автомобиль, мы могли бы поехать ко
мне через Йиглаву и вернуться кружным путем, кажется, через Табор. Никому  и
в голову не пришло бы, что мы были там ночью.
     - А слугам? К счастью, я вообще не умею управлять автомобилем! - Ульрих
засмеялся, но потом раздраженно покачал головой: - Вот какие идеи сегодня  в
ходу!
     - Да, ты волен так говорить,-  сказала  Агата.  Она  задумчиво  толкала
ногтем взад и вперед кусочек сала, и казалось, что этот ноготь,  на  котором
появился налет жира, совершает свои действия совершенно самостоятельно.-  Но
ведь ты же говоришь: добродетели общества - это пороки для святого!
     - Только я не говорил,  что  пороки  общества  -  это  добродетели  для
святого! - уточнил Ульрих. Он засмеялся, схватил руку Агаты и вытер ее своим
носовым платком.
     - Ты всегда все берешь  назад!  -  упрекнула  его  Агата  и  недовольно
улыбнулась, в то время как кровь прилила у нее к  щекам,  ибо  она  пыталась
выпростать палец.
     Старики у печи, все еще глядевшие на них в  точности  так  же,  как  до
этого, теперь, как бы откликаясь, расплылись в улыбке.
     - Когда ты так говоришь со мной, то так, то этак,- тихо,  но  отчетливо
сказала Агата,- мне кажется, будто я гляжусь  в  осколки  зеркала:  с  тобой
нельзя увидеть себя целиком!
     - Нет,- ответил Ульрих.- Просто сегодня вообще нельзя ни увидеть  себя,
ни двинуться целиком - вот в чем дело!
     Агата вдруг перестала освобождать свою руку.
     -  Я,  конечно,  отнюдь  не  святая,-  сказала  она  тихо.-  Хуже,  чем
содержанка, была я, наверно,  в  своем  безразличии.  И  я,  безусловно,  не
предприимчива и вряд ли смогу кого-либо убить. Но  когда  ты  в  первый  раз
сказал  это  насчет  святого,-  довольно  давно  уже,-  я   что-то   увидела
"целиком"!.. - Она  опустила  голову,  чтобы  подумать  или  чтобы  не  дать
заглянуть себе в лицо.- Я увидела святого - может быть, фигуру  на  фонтане.
По правде сказать, я, может быть, ничего  не  увидела,  но  я  почувствовала
что-то, что нужно было выразить так. Лилась вода, и то, что  творил  святой,
тоже лилось через край, словно он сам был переполненным  бассейном  фонтана,
тихо изливавшимся во все стороны. Таким, я думаю, надо быть человеку,  тогда
его дело всегда было  бы  правым,  и  в  то  же  время  было  бы  совершенно
безразлично, что он делает.
     - Агата видит, как она стоит среди мира, переполняясь святостью и дрожа
из-за своих грехов, и с недоверием замечает, что змеи  и  носороги,  горы  и
ущелья спокойно лежат у ее ног и что они куда меньше, чем она сама.  Но  как
тогда быть с Хагауэром? - тихо поддразнил ее Ульрих.
     - То-то и оно. Ему тут нет места. Его долой.
     - Я тоже расскажу тебе кое-что,- сказал брат.- Всякий  раз,  когда  мне
случалось участвовать в чем-либо общем, в каком-либо настоящем  человеческом
деле, я напоминал себе человека, который перед последним актом  выбегает  на
минутку из театра, чтобы глотнуть воздуха, видит великую темную  пустыню  со
множеством звезд и оставляет  шляпу,  сюртук  и  представление,  чтобы  уйти
прочь.
     Агата посмотрела на него испытующе. Это и годилось  для  ответа,  и  не
годилось.
     Ульрих тоже взглянул ей в лицо.
     - Тебя тоже часто мучит какая-то  антипатия,  а  симпатии,  которая  ей
соответствовала бы, еще нет,- сказал он и  подумал:  "Действительно  ли  она
похожа на меня?" Снова ему пришло в голову: может быть, так, как пастель  на
гравюру на дереве. Он счел себя более прочным. А она была красивее, чем  он.
Так приятно красива. Не довольствуясь пальцем, он схватил всю ее  руку;  это
была теплая, продолговатая рука, полная жизни, и до сих пор он держал  ее  в
своей только при обмене рукопожатиями. Его молодая сестра была  взволнована,
и хотя настоящие слезы в глазах у  нее  не  стояли,  влажный  воздух  в  них
все-таки был.
     - Через несколько дней ты тоже покинешь меня,- сказала она,- и как  мне
тогда справиться со всем?
     - Мы ведь можем остаться вместе, ты можешь поехать вслед за мной.
     -  Как  ты  это  представляешь  себе?  -  спросила   Агата,   задумчиво
нахмурившись.
     - Да никак еще не представляю себе. Ведь это только сейчас пришло мне в
голову.
     Он встал и дал хозяевам еще денег "за изрезанный  стол".  Агата  видела
сквозь туман, как они осклабливались, кланялись и выражали радость какими-то
короткими, невнятными возгласами. Проходя мимо них, она почувствовала у себя
на лице откровенно заинтересованные взгляды  четырех  гостеприимных  глаз  и
поняла,  что  их  приняли  за  любовников,  которые  поссорились   и   опять
помирились.
     - Они приняли нас за любовников! - сказала  Агата.  Она  задорно  взяла
брата под руку, и вся  ее  радость  вырвалась  наружу.-  Тебе  следовало  бы
поцеловать меня! - потребовала она, со смехом прижав к себе  плечо  Ульриха,
когда они стояли на пороге хижины и  низкая  дверь  распахнулась  в  темноту
вечера.

        11
Святые разговоры. Начало

     В оставшиеся до отъезда Ульриха дни о Хагауэре  почти  не  было  больше
речи, но и к идее прочного воссоединения и совместной жизни  брат  и  сестра
тоже  долго  не  возвращались.  Однако  огонь,  взметнувшийся   пламенем   в
необузданном желании Агаты устранить мужа, продолжал тлеть  под  пеплом.  Он
ширился в разговорах, ни к чему ни приходивших и все же снова  вспыхивавших;
может быть, следовало бы  сказать:  чувства  Агаты  искали  какой-то  другой
возможности свободно гореть.
     В начале таких разговоров она обычно задавала какой-нибудь определенный
вопрос личного характера, вопрос, внутренняя форма которого была "можно  мне
или нельзя?". Дотоле ее  взбалмошность  облекалась  в  печальную  и  усталую
убежденность: "Мне можно все, но мне просто не хочется",- и  потому  вопросы
его молодой сестры  не  без  основания  напоминали  иногда  Ульриху  вопросы
ребенка, такие же теплые, как ручки этого беспомощного существа.
     Его собственные ответы бывали другого, но  не  менее  характерного  для
него рода; он каждый раз с удовольствием  приводил  какой-нибудь  пример  из
своей жизни и своих размышлений и говорил обычно  в  столь  же  откровенной,
сколь и умственно занятной манере. Он всегда быстро  переходил  на  "мораль"
той истории, о которой сообщала сестра, выводил формулы  и,  любя  ссылаться
для сравнения на собственный опыт, много рассказывал Агате о себе,  особенно
о своей прежней, более бурной жизни. О себе  Агата  ничего  не  рассказывала
ему, но она восхищалась его умением так говорить о собственной жизни, а  то,
что он из всего, чего она ни касалась, извлекал какую-то мораль, было ей как
раз по сердцу. Ведь мораль  -  не  что  иное,  как  порядок  души  и  вещей,
охватывающий и то, и другое, и поэтому не удивительно, что молодые люди, чья
воля к жизни еще не совсем притупилась, много говорят о  морали.  Объяснение
требуется скорее в том случае, когда дело идет о мужчине возраста Ульриха  и
с опытом Ульриха: ведь мужчины  говорят  о  морали  только  профессионально,
только если это слово входит в их деловой жаргон,  а  вообще-то  оно  у  них
проглочено житейскими делами, и проглочено безвозвратно. Поэтому если Ульрих
говорил о морали, то это  означало  глубокий  непорядок,  который  привлекал
Агату, отвечая ее настроению. Теперь она стыдилась своего  немного  наивного
признания, что хотела бы жить "в полном согласии с самой собой", ибо узнала,
какие сложные для этого требуются предпосылки,  и  все  же  она  нетерпеливо
желала, чтобы брат поскорее пришел к какому-то итогу, ибо ей часто казалось,
что все, что он говорит, движется именно  туда,  с  каждым  разом  даже  все
точней к цели, и лишь на последнем шагу останавливается перед  порогом,  где
он каждый раз отступался от своих же усилий.
     А место этой остановки и  этих  последних  шагов,  место,  парализующее
действие которого ощущал и Ульрих, можно  в  самой  общей  форме  определить
замечанием, что любое положение европейской морали приводит к  такой  точке,
где дальше нет ходу; поэтому человек, отдающий себе отчет в своих действиях,
напоминает сперва, пока он чувствует под собой твердые убеждения,  бредущего
вброд, а потом вдруг ведет себя так, словно утонет, если пойдет чуть дальше,
словно страшится, что сразу за  мелью  резко  оборвется  и  канет  в  бездну
твердая, почва жизни. У брата и сестры это выражалось определенным образом и
внешне:  на  любую  тему,  которой  касался  Ульрих,  он  мог   спокойно   и
объяснительно говорить до тех пор, пока она занимала его умственно, и такого
же рода  интерес  чувствовала,  слушая  его,  Агата;  но  затем,  когда  они
умолкали, их лица напрягались намного взволнованнее.  И  вот  так  случилось
однажды,  что  они  оказались  по  ту  сторону  черты,  у   которой   дотоле
бессознательно останавливались. Ульрих заявил:
     - Единственный верный признак нашей морали -  это  противоречивость  ее
заповедей. "Исключение подтверждает правило" - вот самое моральное  из  всех
положений!
     Побудила его сказать это,  наверно,  лишь  неприязнь  к  такой  системе
морали, которая  притворяется  несгибаемой  а  на  практике  вынуждена  быть
гибкой, чем как раз и противоположна точному рассуждению, которое  считается
прежде всего с опытом, а уж  из  него  выводит  законы.  Он  знал,  конечно,
разницу между законами природы и нравственными законами,  состоящую  в  том,
что первые выводятся из наблюдений за  безнравственной  природой,  а  вторые
приходится менее упорной человеческой природе навязывать; но он считал,  что
сегодня такое разделение уже в чем-то неверно, и как раз хотел сказать,  что
интеллектуально мораль отстала от времени на сто лет, отчего  так  трудно  и
приспособить ее к изменившимся нуждам. Однако, прежде чем он дошел до  этого
в своем объяснении, Агата перебила  его  ответом,  который  показался  очень
простым, но в тот миг Привел его в замешательство.
     - Значит, быть хорошим нехорошо? - спросила она брата, и в глазах у нее
мелькнуло что-то, напомнившее тот раз, когда она  проделывала  с  отцовскими
орденами нечто такое, что далеко не все нашли бы хорошим.
     - Ты права,- ответил он, оживившись.- Надо и  правда  сперва  выдвинуть
какой-нибудь такой тезис, чтобы  снова  почувствовать  первоначальный  смысл
слова! Но дети все еще любят "быть хорошими", как любят лакомства...
     - Между прочим, как и "быть плохими",- добавила Агата.
     - Но разве "быть хорошим" - это одна  из  страстей  взрослых?-  спросил
Ульрих.- Это один из их принципов! Взрослые не "хорошие", это показалось  бы
им ребячеством, а только поступают "хорошо". Хороший человек - это  человек,
обладающий хорошими принципами и делающий хорошие дела. И  ни  для  кого  не
секрет, что при этом он может быть омерзителен!
     - Смотри Хагауэра,- добавила Агата.
     - В этих "хороших людях" есть что-то парадоксально бессмысленное,сказал
Ульрих.- Они делают из состояния требование, из милости - норму, из бытия  -
цель! В этой семье "хороших" всю ж