ается, что подражает другому, он выражает это так, словно речь идет  об
активном достижении! Поэтому я спросил вас и спрашиваю вас еще раз, были  ли
вы когда-нибудь  безмерно  влюблены,  иди  безмерно  злы,  или  в  безмерном
отчаянии. Ведь тогда при некоторой  наблюдательности  ясно  понимаешь,  что,
волнуясь всем своим существом, ты находишься точно в таком же положении, как
пчела у окна или инфузория в отравленной воде: тобой играет буря эмоций,  ты
слепо мечешься во все стороны, ты сотни  раз  натыкаешься  на  непроницаемую
преграду и однажды, если тебе повезет, вырываешься на свободу, что, конечно,
потом, в твердом сознании, истолковываешь как планомерное действие.
     - Должна возразить вам,-  заметила  Диотима,-  что  это  безотрадный  и
недостойный взгляд на чувства, которые способны решить всю жизнь человека.
     - У вас на уме, может быть, старый, наскучивший спорный вопрос, властен
ли человек над собой или нет,- ответил Ульрих, быстро  подняв  глаза.-  Если
все имеет причину, то ты ничего не можешь поделать, и тому подобное?  Должен
признаться вам, за всю мою жизнь это не занимало меня и четверти  часа.  Это
постановка вопроса, принадлежащая веку, который незаметно  отжил  свое;  она
идет от богословия я, кроме юристов,- у них  в  ноздрях  остался  еще  запах
богословия и сожженных еретиков,- о причинах пекутся  сегодня  разве  только
члены семьи, которые  говорят:  "Ты  причина  моих  бессонных  ночей",  или:
"Падение цен на хлеб было  причиной  его  беды".  Но  спросите  преступника,
встряхнув его совесть, как дошел он до жизни такой! Он этого  не  знает;  не
знает даже и в том случае,  если  в  момент  преступления  его  сознание  не
отключалось ни на долю секунды!
     Диотима выпрямилась.
     - Почему вы так часто говорите о преступниках? У вас  особая  любовь  к
преступлению. Это ведь должно что-то означать?
     - Нет,- отвечал кузен.- Это ничего не  означает.  Разве  что  известный
интерес. Обыкновенная  жизнь  -  это  среднее  состояние,  образуемое  всеми
возможными у нас преступлениями. Но раз уж мы упомянули богословие,  я  хочу
спросить у вас одну вещь.
     - Опять, наверно, была  ли  я  уже  безмерно  влюблена  или  испытывала
безмерную ревность!
     - Нет. Рассудите-ка: если бог все определил наперед  и  знает  заранее,
как может человек грешить? Так ведь раньше и спрашивали, и видите,  это  все
еще  вполне  современная  постановка  вопроса.  На   редкость   интриганское
представление о боге! Его оскорбляют с его согласия, он толкает человека  на
проступок, за который сам же на него обидится; он ведь не только  знает  это
заранее,- примеров такой смиренной любви сколько угодно,- нет, он  побуждает
к этому! В сходном положении относительно друг друга  находимся  сегодня  мы
все. "Я" теряет значение, которое было у него до сих пор, значение суверена,
издающего правительственные  указы;  мы  учимся  понимать  его  закономерное
становление, влияние его окружения, типы его структуры, его  исчезновение  в
моменты величайшей  деятельности,  одним  словом,  законы,  управляющие  его
формированием и его поведением. Подумайте только - законы личности,  кузина!
Это как профсоюз,  объединяющий  ядовитых  змей,  или  торговая  палата  для
разбойников с большой дороги! Ведь поскольку законы -  это,  пожалуй,  самая
безличная вещь на свете, то личность скоро будет не более  чем  воображаемым
сборным пунктом всего безличного, и трудно будет найти для нее  ту  почетную
позицию, без которой вы не можете обойтись...
     Так говорил кузен, и однажды Диотиме  удалось  вставить:  "Но,  дорогой
мой, ведь все как раз и надо делать настолько  лично,  насколько  возможно!"
Наконец она сказала:
     - Вы сегодня действительно в очень богословской стихии; с этой  стороны
я вас совсем не знала!
     Она опять сидела как усталая танцовщица. Сильный и  красивый  экземпляр
женщины; каким-то образом она сама чувствовала это каждой своей клеткой. Она
неделями избегала кузена, может быть, уже даже месяцами. Но ей нравился этот
ее сверстник. У  него  был  забавный  вид;  во  фраке,  в  слабо  освещенной
комнатке, черно-белый,  он  походил  на  члена  рыцарского  ордена;  в  этой
черно-белости было что-то от страсти креста. Она оглядела скромную спаленку;
параллельная акция была далеко, позади была великая, страстная  борьба,  эта
комната была проста, как долг, ее  смягчали  лишь  вербочки  и  неисписанные
цветные  открытки  в  уголках  зеркала;  между  ними,  значит,   окаймленное
столичным  великолепием,  представало  лицо  Рахили,   когда   эта   девочка
рассматривала себя в зеркале. Где,  собственно,  она  мылась?  В  том  узком
ящичке, если его открыть, стоит, кажется, жестяной тазик,- вспомнила Диотима
и потом подумала: этот человек хочет и не хочет.
     Она смотрела на него спокойно,  расположенной  к  нему  слушательницей.
"Хочет ли Арнгейм действительно жениться на мне?" - спросила  она  себя.  Он
сказал это. Но потом он больше на это не нажимал. У него столько других  тем
для разговора. Но и ее кузену, вместо  того  чтобы  говорить  об  отдаленных
вещах, следовало бы, собственно, спросить: "Так как же обстоит дело?" Почему
он не спрашивал? Ей казалось, что он понял  бы  ее,  если  бы  она  подробно
рассказала ему о своей борьбе. "Пойдет ли это на пользу мне?" -  спросил  он
по привычке, когда  она  сказала  ему,  что  изменилась.  Наглость!  Диотима
улыбнулась.
     Оба эти человека были, в сущности, одинаково странны. Почему кузен  так
плохо отзывался об Арнгейме? Она знала, что Арнгейм искал его дружбы;  но  и
Ульриха, судя по его собственным резким замечаниям, занимал Арнгейм.  "И  до
чего же неправильно он его понимает,- подумала она,- с этим ничего  поделать
нельзя!" Кстати, теперь не только душа ее восставала против ее состоявшего в
браке с начальником отдела Туцци тела, но и тело ее порой восставало  против
души, томившейся на краю пустыни, над которой дрожало,  может  быть,  только
обманчивое марево страстной тоски. Она охотно поделилась бы с кузеном  своим
страданием  и  своей  слабостью;  решительная  односторонность,  обычно   им
проявляемая,  нравилась   ей.   Уравновешенную   многосторонность   Арнгейма
следовало, конечно,  ставить  выше,  но  в  момент  решения  Ульрих  не  так
колебался бы, несмотря на свои теории, старавшиеся превратить все  в  полную
неопределенность. Это она чувствовала, хотя и не знала, по каким  признакам;
наверно, это было связано с теми чувствами, которые он вызвал у нее с самого
начала их знакомства. Если Арнгейм  представился  ей  в  этот  миг  огромным
напряжением, царственным бременем ее души, бременем,  возвышавшимся  над  ее
душой  во  всех  направлениях,  то  все,  что  говорил  Ульрих,   приводило,
показалось ей, единственно к тому,  что  за  сотнями  всевозможных  моментов
терялся момент ответственности  и  ты  попадал  в  подозрительное  состояние
свободы. У нее вдруг возникла потребность сделаться тяжелее, чем она была; и
неизвестно почему это одновременно напомнило ей  о  том,  как  она  девочкой
уносила от опасности какого-то малыша, а он, сопротивляясь,  упрямо  колотил
коленками по ее животу. Живость этого воспоминания, пришедшего ей на ум  так
непредвиденно, словно в эту одинокую  комнатку  она  угодила  через  дымовую
трубу, полностью вывела ее из равновесия. "Безмерно?" - думала  она.  Почему
он все время об этом спрашивал? Как будто она не могла быть безмерной?!  Она
перестала слушать его, она  не  знала,  вовремя  это  или  нет,  она  просто
прервала его, отшвырнула все, что он говорил, и со смехом (только  при  этом
ее внезапном и бесконтрольном волнении нельзя было поручиться за то, что она
действительно рассмеялась, а не думала, что смеется) дала ему на все  и  раз
навсегда ответ:
     - Но я и правда безмерно влюблена!
     Ульрих усмехнулся ей в лицо.
     - На это вы вовсе не способны,- сказал он.
     Она встала, приложила ладони к волосам, посмотрела на него удивленно.
     - Чтобы не знать меры,- принялся  он  спокойно  объяснять,-  надо  быть
совершенно точным и объективным. Два "я", знающие, сколь сомнительно сегодня
"я", держатся друг за друга, так я себе  представляю,  если  это  непременно
должна быть любовь, а не просто  какая  то  обычная  деятельность;  они  так
сцеплены, что одно оказывается причиной другого, когда  они  чувствуют,  что
становятся чем-то великим, я парят, как  невесомая  нелепа.  Тут  невероятно
трудно не делать  неверных  движений,  даже  если  какое-то  время  движения
делались верные. Просто трудно в мире чувствовать верное! Вопреки  всеобщему
предрассудку, для этого нужен чуть ли не педантизм. Кстати, именно это  я  и
хотел вам сказать. Вы очень польстили мне,  Диотима,  приписав  мне  задатки
архангела; ссылаюсь на это самым скромным образом, как  вы  сейчас  увидите.
Ведь только если бы люди были целиком объективны,- а это почти то же  самое,
что безличность,- тогда они были бы и целиком  любовью.  Потому  что  только
тогда они были бы целиком ощущением, чувством  и  мыслью;  и  все  элементы,
образующие человека, нежные, ибо они стремятся  друг  к  другу,  только  сам
человек не нежен. Быть безмерно влюбленной - это, значит, что-то такое, чего
вы, может быть, совсем и не хотели бы!..
     Он  старался  сказать  это  как  можно  неторжественнее;  чтобы   лучше
управлять своим лицом, он даже опять закурил, и  Диотима  от  смущения  тоже
взяла предложенную им папиросу. С шутливо-упрямым видом она  пускала  дым  в
воздух, чтобы показать свою независимость, ибо она не вполне его поняла.  Но
в целом на нее произвел сильное впечатление тот  факт,  что  все  это  кузен
вдруг сказал ей именно в комнатке, где они были одни, и не сделал при  этом,
против  обыкновения,  ни  малейшей  попытки  -  такой  естественной  в  этих
обстоятельствах - взять ее руку или коснуться ее волос, хотя оба чувствовали
притяжение,  которым  в  этой  тесноте  заряжали  друг   друга   тела,   как
магнетический ток... Если бы они сейчас?.. - подумала она... Но  что  вообще
можно было предпринять в этой комнатке? Она посмотрела по сторонам.  Повести
себя как шлюха? Но как это делается? Если бы она разревелась?! "Разреветься"
- ей вспомнилось вдруг это словечко, которое было в ходу у гимназисток. Если
бы она вдруг, как он требовал, разделась, обняла его за плечи и запела,  что
запела? Заиграла на арфе? Она взглянула на него с улыбкой. Он  показался  ей
озорником братом, в чьем обществе можно вытворять что  угодно.  Ульрих  тоже
улыбнулся. Но его улыбка была как  слепое  окно,  ибо,  поддавшись  соблазну
провести этот разговор с Диотимой, он чувствовал только стыд за него. Тем не
менее ей почудилось сейчас что-то от возможности полюбить этого человека; ей
представилась эта любовь такой же, какой была,  на  ее  взгляд,  современная
музыка,- совершенно не удовлетворяющей, но полной волнующей  инородности.  И
хотя она полагала, что это чудится ей, конечно, яснее,  чем  ему,  ноги  ее,
когда  она  стояла  перед  ним,  начали  тайно  пылать,  и  потому,  показав
выражением лица,  что  их  разговор  слишком  уж  затянулся,  она  несколько
внезапно сказала кузену:
     - Дорогой мой, мы делаем что-то совершенно невозможное; побудьте  здесь
еще минутку, а я выйду вервей и покажусь нашим гостям.

        102
Борьба и любовь в доме Фишелей

     Герда тщетно ждала  прихода  Ульриха.  Но  правде,  он  забыл  об  этом
обещании или вспоминал о нем в минуты, когда у него были другие намерения.
     -  Оставь  его!  -   говорила   Клементина,   когда   директор   Фишель
ворчал.Прежде мы были для него достаточно хороши,  а  теперь  он,  наверное,
зазнался. Если ты навестишь его, ты только ухудшишь дело; ты слишком неловок
для этого.
     Герда тосковала о своем старшем друге. Она хотела, чтобы он  явился,  и
знала, что захочет, чтобы он  исчез,  когда  он  явится.  Несмотря  на  свои
двадцать три года, она еще ничего не знала, кроме некоего господина  Гланца,
осторожно   ухаживавшего   за   ней   с   согласия   ее   отца,   да   своих
христианско-германских друзей, которые иногда казались ей  не  мужчинами,  а
мальчишками-школьниками. "Почему он не приходит?"  -  спрашивала  она  себя,
когда думала об Ульрихе. В  кругу  ее  друзей  не  подлежало  сомнению,  что
параллельная акция означает начало духовного уничтожения немецкого народа, и
она стыдилась его участия в ней; она была бы рада услышать,  что  думает  по
этому  поводу  он  сам,  и  надеялась,  что  у  него   есть   причины,   его
оправдывающие.
     Мать говорила отцу:
     - Ты упустил возможность войти в  это  дело.  Для  Герды  это  было  бы
полезно и навело бы ее на другие мысли; у Туцци бывает множество людей.
     Вышло так, что он вовремя не ответил на  приглашение  его  сиятельства.
Теперь ему оставалось страдать.
     Молодые люди, которых Горда называла своими товарищами по духу,  засели
в его доме, как женихи  Пенелопы,  и  обсуждали  здесь,  что  должен  делать
молодой немец перед лицом параллельной акции.  "Есть  обстоятельства,  когда
финансист обязан показать себя меценатом!"- требовала  от  него  Клементина,
когда он горячо уверял ее, что не для того нанял за свои денежки в  домашние
учителя Ганса Зеппа, "духовного руководителя" Герды, чтобы  из  этого  вышло
теперь такое!.. Ведь так оно и было: Ганс Зепп, студент,  не  подававший  ни
малейшей надежды на обеспеченное существование, появился в доме как  учитель
и только благодаря царившим там противоречиям превратился в  тирана;  теперь
он обсуждал со своими друзьями, успевшими стать друзьями Герды,  как  спасти
германскую аристократию, которая у Диотимы (о ней  говорилось,  что  она  не
видит различия между братьями по расе и расово чуждыми людьми) попала в сети
еврейского духа. И хотя в присутствии  Лео  Фишеля  это  разбиралось  обычно
только с некоей  щадящей  объективностью,  до  слуха  его  доходило  все  же
достаточно много слов и  утверждений,  которые  действовали  ему  на  нервы.
Выражалась тревога по поводу того, что  такая  чреватая  полной  катастрофой
попытка предпринимается в век, которому не дано создавать великие символы, и
от  одних  уже  таких  слов,  как   "знаменательный",   "путь   к   вершинам
человечности" и "свободные человеческие ценности",  пенсне  на  носу  Фишеля
вздрагивало всякий раз, когда он их слышал.  В  доме  его  расцветали  такие
понятия,  как  "жизненность  мысли",  "кривая  духовного  роста",   "парящее
действие". Потом выяснилось, что каждые две недели  в  его  доме  проводится
"час очищения". Он потребовал объяснений. Оказалось, что в этот  час  читают
вслух  Стефана  Георге.   Лео   Фишель   тщетно   искал   в   своем   старом
энциклопедическом словаре, кто это такой. Но больше всего злило его, старого
либерала, то, что, говоря о параллельной акции, эти молокососы называли всех
участвовавших в ней министерских референтов, председателей банков  и  ученых
"напыщенными людишками", что они высокомерно утверждали, будто  сегодня  нет
больше великих идей или  нет  уже  никого,  кто  их  понимал  бы;  что  даже
гуманность они объявили пустой фразой и признавали только нацию или, как они
это называли, народ и традицию чем-то реальным.
     - У меня, папа, человечество не вызывает никаких представлений,отвечала
Герда, когда он выговаривал ей,- сегодня это уже лишено  содержания;  а  вот
моя нация - это что-то осязаемое!
     - Твоя нация! - начинал тогда Лео Фишель, собираясь  сказать  что-то  о
великих пророках и о своем собственном отце, который был некогда адвокатом в
Триесте.
     - Я знаю,- прерывала его Герда.- Но моя нация - это нация  духовная;  я
говорю о ней.
     - Я запру тебя в комнате и буду держать там, пока  не  образумишься!  -
говорил   тогда   папа.-   А   твоим   друзьям   откажу   от    дома.    Это
недисциплинированные люди, которые  без  конца  занимаются  своей  совестью,
вместо того чтобы работать!
     - Я знаю, папа,- отвечала  Герда,-  твой  образ  мыслей.  Вы,  старшие,
думаете,  что  имеете  право  нас  унижать,  потому  что  нас  кормите.   Вы
патриархальные капиталисты.
     Такие разговоры происходили из-за отцовской заботливости нередко.
     - А на что бы ты жила, если бы я  не  был  капиталистом?!  -  спрашивал
хозяин дома.
     - Я не  могу  все  знать,-  отрезала  обычно  Герда  такое  продолжение
разговора.- Но я знаю, что ученые, воспитатели, духовные пастыри, политики и
другие люди действия уже начали создавать новые ценности,  в  которые  можно
верить.
     Директор Фишель  иногда  еще  спрашивал:  "А  эти  духовные  пастыри  и
политики, конечно, вы сами?!"- но  делал  он  это  только  для  того,  чтобы
последнее слово осталось за ним; в сущности, он всегда бывал рад, что  Герда
не замечала, до какой степени, уже по  привычке,  все  неразумное  сопряжено
было для него со страхом, что ему придется пойти  на  уступки.  Доходило  до
того,  что  в  конце  таких  бесед  он  начинал   даже   осторожно   хвалить
упорядоченность параллельной акции как противоположность  диким  контрмерам,
принимаемым в его доме; но случалось  это  только  тогда,  когда  Клементины
поблизости не было.
     Тихое  мученическое  упорство  в  сопротивлении  увещаниям  отца  Герде
придавала ощутимая в этом  доме  и  смутно  чувствуемая  Лео  и  Клементиной
атмосфера невинного сладострастия. В среде молодых людей говорилось о многих
вещах, насчет которых родители ожесточенно молчали.  Даже  в  том,  что  они
называли  национальным  чувством,  в  этом  желанном  единстве,  в   которое
сплавлялись их непрестанно спорившие между собой "я" и которая называлось  у
них германско-христианским содружеством граждан, было, в отличие от гнетущих
любовных отношений старшего поколения, что-то от крыльев Эрота.  Они  не  по
годам мудро  презирали  "похоть",  "прикрашенную  ложь  грубого  наслаждения
жизнью", как у них это называлось, но о сверхчувственности и любострастности
говорили столько, что в душе пораженного слушателя невольно и  по  контрасту
возникало легкое воспоминание о чувственности и страстности, даже Лео Фишель
не мог не признать, что безудержная горячность, с какой они говорили,  порой
заставляла слушателя чувствовать корни их идей чуть  ли  даже  не  чреслами,
чего он, однако, не одобрял, считая, что великие идеи должны вызывать у тебя
чувство, что ты смотришь на них снизу вверх.
     Клементина, напротив, говорила:
     - Тебе не следовало бы просто все отметать, Лео!
     - Как могут они утверждать: "собственность ведет  к  бездуховности"?  -
начинал он тогда спорить с нею.- Разве я  бездуховен?!  Ты,  может  быть,  и
потеряла уже половину своей духовности, потому  что  всерьез  принимаешь  их
болтовню!
     - Ты этого не понимаешь, Лео; они придают этому христианский смысл, они
хотят уйти от старого способа жизни к более высокой жизни уже на земле.
     - Это не по-христиански, а просто заумно! - протестовал Лео.
     - Истинную действительность видят, в конечном  счете,  может  быть,  не
реалисты, а те, кто смотрит внутрь,- отвечала Клементина.
     - Мне смешно! - утверждал Фишель. Но он ошибался, он плакал; внутренне,
от неспособности совладать с духовными переменами в его окружении.
     Директор Фишель испытывал теперь чаще, чем прежде, потребность в свежем
воздухе; по окончании работы его не тянуло  домой,  и  когда  он  уходил  из
конторы засветло, то любил немного побродить  по  городским  садам,  хотя  и
стояла зима. Еще со времен, когда  он  был  практикантом,  у  него  осталось
пристрастие  к  этим  садам.  По  непонятной   ему   причине   муниципалитет
распорядился поздней осенью заново покрасить  железные  складные  стулья;  и
вот, прислонясь  друг  к  другу,  они  стояли  свежезеленые  на  белоснежных
дорожках и будоражили воображение  весенними  красками.  Иногда  Лео  Фишель
усаживался в одиночестве на такой стул на краю площадки для игр или аллеи и,
закутавшись, смотрел на бонн, которые со  с