блестящие возможности. Его
мысли охладило лишь лицо Солимана, который, видимо,  уже  долго  смотрел  на
него и теперь решил, что настало время продолжить  расспросы.  От  сознания,
что не каждому дано совершать открытия с помощью  такого  маленького  немого
полудикаря, у Арнгейма усилилось счастливое чувство,  что  он  единственный,
кто знает тайну своего врага, хотя тут многое еще  было  темно  и  в  смысле
дальнейших последствий неясно. Он  чувствовал  только  любовь,  испытываемую
ростовщиком к своей жертве, в которую вложен  его  капитал.  И  может  быть,
именно зрелище Солимана вдруг внушило  ему  умысел  привлечь  к  себе  этого
человека, показавшегося ему по-иному воплощенным  приключением  собственного
"я", привлечь к себе во что бы то ни стало, любой ценой,  пусть  даже,  если
понадобится,  усыновив  его!  Он  улыбнулся  по  поводу   этого   поспешного
подкрепления  намерения,  форма  которого  еще  должна   была   созреть,   и
одновременно заткнул рот Солиману, чье лицо содрогалось от трагической жажды
знания, таким приказом:
     - Ну, довольно теперь, и отнеси госпоже Туцци цветы, которые я заказал.
Если у тебя есть еще какие-либо вопросы, мы можем, пожалуй, подумать об этом
в другой раз.

        113
Ульрих беседует с Гансом Зеппом и Гердой 
на смешанном языке пограничной области 
между сверхразумным и не вполне разумным

     Ульрих воистину не знал,  что  сделать  для  исполнения  желания  отца,
требовавшего от него, чтобы он, возлюбив социальную школу, подготовил  почву
для личных переговоров с  его  сиятельством  и  другими  высокопоставленными
патриотами, и потому навестил Герду, чтобы начисто выкинуть это  из  головы.
Он застал у нее Ганса, и Ганс тотчас же пошел в наступление.
     - Вы взяли под защиту директора Фишеля?
     Ульрих уклончиво ответил вопросом, сказала ли ему об этом Герда.
     Да, Герда сказала ему об этом.
     - Что дальше? Хотите услыхать почему?
     - Я прошу об этом! - потребовал Ганс.
     - Это не тая просто, милый Ганс.
     - Не называйте меня "милый Ганс"!
     - Ну, тогда, значит, милая Герда,- он повернулся к ней,- это совсем  не
просто. Я уже донельзя много говорил об этом и думал, что вы меня поняли.
     - Я и понимаю вас, но я вам не верю,- ответила Герда, стараясь, однако,
тем, как она это сказала и как при этом на него посмотрела,  придать  своему
союзничеству с Гансом что-то примирительное для Ульриха. - Мы не верим вам,-
тотчас  же  прервал  Ганс  этот  более  приятный  ход  разговора,-  что   вы
действительно такого мнения. Вы это где-то подхватили!
     -  Что?!  Вы  имеете  в  виду  то,  о  чем...  чего   нельзя   выразить
толком?спросил Ульрих, сразу поняв, что наглое замечание Ганса  относится  к
тому, о чем он говорил с Гордой с глазу на глаз.
     - О, это можно прекрасно выразить, если действительно так думать!
     - Мне это не удается. Но я могу рассказать вам одну историю.
     - Опять история! Вы, похоже, рассказываете истории, как старик Гомер! -
воскликнул Ганс еще наглее и самоуверенней.
     Герда просительно посмотрела на него. Но Ульрих пропустил  его  возглас
мимо ушей и продолжал: - Однажды я был очень влюблен; лет мне было  примерно
столько, сколько вам сейчас. Влюблен был я тогда, в сущности, в свою любовь,
в свое  изменившееся  состояние  и  меньше  в  женщину,  которая  для  этого
требовалась; тогда я узнал все то, из чего вы, ваши друзья и  Герда  делаете
свои великие тайны. Вот история, которую я  хотел  вам  рассказать.  Ганс  и
Герда были  смущены  тем,  что  история  оказалась  такой  короткой.  Герда,
помедлив,  спросила:  "Вы  были  однажды  очень  влюблены?.."-  и   тут   же
огорчилась, что так, со  страшным  девчоночьим  любопытством,  спросила  при
Гансе. Но Ганс прервал ее: -  Зачем  нам  вообще  говорить  о  таких  вещах!
Расскажите нам лучше, что поделывает ваша кузина, попавшая в  руки  духовных
банкротов.
     - Она ищет идею, которая показала бы миру дух нашей родины во всем  его
великолепии. Не хотите ли вы помочь ей каким-нибудь предложением?  Я  вполне
готов сыграть роль посредника,- ответил Ульрих.
     Ганс презрительно усмехнулся.
     - Почему вы делаете вид, будто не знаете,  что  мы  будем  мешать  этой
кампании?
     - Да почему, собственно, вы так негодуете на нее?
     - Потому что она есть великая гнусность, направленная против  немецкого
духа в этой стране! - сказал Ганс.- Неужели вы действительно не знаете,  что
развивается   многообещающее   ответное   движение?    Внимание    немецкого
национального  союза  обращено  на  намерения   вашего   графа   Лейнсдорфа.
Гимнастическая ассоциация  уже  выступила  с  протестом  против  оскорбления
немецкого духа. Федерация оруженосных братств в австрийских  высших  учебных
заведениях  выскажется  на  днях  против  грозящего  ославянивания,  и  союз
немецкой молодежи, в котором я состою, не успокоится, даже если нам придется
выйти на улицу!- Ганс сидел выпрямившись и рассказывал это не без  гордости.
Тем не менее он прибавил: - Но все это, конечно, не имеет значения! Эти люди
переоценивают внешние обстоятельства. Вся штука  в  том,  что  здесь  вообще
ничего никогда не удастся.
     Ульрих спросил, по какой причине.
     - Великие расы, все как одна, создали себе свой миф уже в самом  начале
своей истории; а существует ли австрийский миф?  -  спросил  Ганс  в  ответ.
Австрийская прарелигия? Австрийский эпос? Ни католическая, ни протестантская
религия здесь да возникли; книгопечатание  и  традиция  живописи  пришли  из
Германии; династию поставляли  Швейцария,  Испания,  Люксембург;  технику  -
Англия и Германия; самые красивые города, Вена, Прага, Зальцбург,  построены
итальянцами и немцами, военное дело устроено по наполеоновскому  образцу.  У
такого государства не должно быть  никаких  собственных  затей;  спасти  его
может только одно - присоединение к Германии.  -  Ну,  вот,  теперь  вы  все
знаете, что хотели о нас узнать? - заключил Ганс.
     Герде было неясно, следует ли ей гордиться им  или  стыдиться  его.  Ее
тяга к Ульриху в последнее время снова  оживилась,  хотя  вполне  человечное
желание играть самой какую-то роль ее более молодой друг удовлетворял лучше.
Странное дело, эту девушку смущали два противоречивших одно другому влечения
-  стать  старой  девой  и  отдаться  Ульриху.  Это  второе  влечение   было
естественным следствием любви, которую она чувствовала уже много лет, любви,
однако, которая не вспыхивала пламенем, а робко тлела в ней; и  ощущения  ее
были  похожи  на  ощущения,  свойственные  любви   к   недостойному,   когда
оскорбленная душа  мучится  презренной  тягой  к  физической  покорности.  В
странном противоречии с этим, а может быть, в простой и естественной  связи,
как тоска по покою, находилось предчувствие, что она никогда не выйдет замуж
и все ее мечтания кончатся тем, что она будет вести  одинокую,  спокойную  и
деятельную жизнь. Это желание не  было  порождено  убеждениями,  ибо  ясного
взгляда на то, что касалось ее самой, у Герды  не  было;  желание  это  было
скорее одной из тех догадок, что осеняют наше тело  порою  раньше,  чем  наш
разум. Влияние, оказываемое на нее Гансом, было тоже связано  с  этим.  Ганс
был невзрачный юноша, костистый, хотя невысокого  роста  и  не  крепкий,  он
вытирал руки о волосы или об одежду и  то  и  дело  гляделся  в  круглое,  в
жестяной оправе карманное зеркальце,  потому  что  его  постоянно  беспокоил
какой-нибудь гнойничок  на  неухоженной  коже  его  лица.  Но  точно  такими
представляла себе  Герда  первых  римских  христиан,  которые,  несмотря  на
преследования, собирались под землей  в  катакомбах;  разве  что  карманного
зеркальца  у  них  не   было.   "Точно   такими"   подразумевало   ведь   не
тождественность всех  деталей,  а  некое  общее,  глубинное  чувство  ужаса,
связывавшееся у нее с представлением о  христианстве;  вымытые  и  умащенные
язычники нравились ей всегда больше, но быть заодно с  христианами  означало
жертву, которую непременно  надо  было  принести  своему  характеру.  Высшие
требования приобрели таким образом для Герды неприятный  привкус  затхлости,
очень подходивший к мистическим настроениям, область которых открыл ей Ганс.
Ульрих знал эти настроения как нельзя лучше. Надо, может  быть,  благодарить
спиритизм за то, что он своими смешными, напоминающими дух  умерших  поварих
донесениями из потустороннего мира удовлетворяет грубую потребность  черпать
ложками если не бога, то хотя бы духов,  как  кушанье,  которое,  скользя  в
темноте по глотке, наполняет ее ледяным холодом. В более древние времена эта
потребность вступать  в  личный  контакт  с  богом  и  его  спутниками,  что
происходило будто бы в состоянии экстаза, давала, несмотря на свое тонкое  и
отчасти диковинное оформление, все-таки  смесь  грубо  земного  поведения  с
переживаниями  крайне  необычного  и  неопределимого  состояния  интуитивной
проницательности. Метафизическое было погруженным в это состояние физическим
началом, отражением  земных  желаний,  ибо  верили,  что  видят  в  нем  то,
относительно чего современные представления заставляли горячо надеяться, что
это  удается  увидеть.  Но  как  раз  представления  интеллекта  меняются  и
становятся недостоверными со временем; если бы  сегодня  кто-нибудь  вздумал
рассказать, что бог с ним говорил, больно схватил его за волосы и  поднял  к
себе или не вполне понятным, но  весьма  сладостным  образом  проник  в  его
грудь, то этим определенным  представлениям,  в  которые  он  облекает  свое
переживание,  никто  не  поверил  бы,  и,  уж  конечно,   не   поверили   бы
профессиональные слуги бога, ибо, как дети разумного  века,  они  испытывают
вполне человечный страх перед тем, что  их  скомпрометируют  исступленные  и
истеричные приверженцы. Вследствие этого остается либо считать иные,  весьма
отчетливые и распространенные  в  средние  века  и  в  языческой  античности
переживания химерами и патологическими явлениями, либо предположить,  что  в
них содержится что-то не зависящее от мифической связи, в каковую это до сих
пор всегда ставили, чистое, так сказать,  ядро  переживания,  ядро,  которое
было бы достоверно, даже если  подойти  к  нему  со  строгими  эмпирическими
критериями, и потому, само собой разумеется,  представляло  бы  чрезвычайную
важность задолго до того, как  настанет  очередь  второго  вопроса  -  какие
следует сделать из этого выводы относительно наших отношений с потусторонним
миром.
     И в то время, как вере, упорядоченной богословским разумом,  приходится
вести  жестокую   борьбу   с   сомнениями   и   возражениями   разума   ныне
господствующего, голое, очищенное  от  всех  традиционных  терминологических
оболочек веры, освобожденное от всех  религиозных  представлений,  глубинное
ощущение  мистической   связанности,   которое   вряд   ли   можно   назвать
исключительно религиозным,- это ощущение, кажется, и в самом деле невероятно
распространилось,  и  оно-то   и   составляет   душу   того   многообразного
иррационального движения, что, как заплутавшаяся при свете дня ночная птица,
мечется по нашей эпохе. Гротескной частицей  этого  многообразного  движения
был бурлящий кружок, в котором играл свою роль Ганс Зепп.  Если  перечислять
идеи,- чего, однако, по царившим там воззрениям делать нельзя было, ибо идеи
не терпят числа и сметы,- если перечислять идеи,  сменявшие  одна  другую  в
этом обществе, то  первым  делом  надо  было  бы  назвать  робкое  и  вполне
платоническое требование пробного и товарищеского брака,  даже  полигамии  и
полиандрии; затем,  в  области  искусства,  необъективный,  направленный  на
общезначимое и вечное  взгляд,  который  тогда,  именуясь  экспрессионизмом,
презрительно отворачивался от грубого внешнего проявления, от  оболочки,  от
"пошлой  наружности",  верное  отображение  которых  считалось  почему-то  у
предыдущего поколения революционным; с этой абстрактной задачей передать, не
заботясь о внешних деталях, непосредственно "сущность" духа  и  мира  вполне
уживалась, однако, и задача самая конкретная и самая ограниченная, а  именно
задача национального искусства, к которому, как считали  эти  молодые  люди,
обязывало  их  благоговейное  служение  своей  немецкой  душе;  и   так,   в
хаотическом беспорядке, обнаружились бы и  другие,  подобранные  на  дорогах
эпохи великолепные веточки и травинки, из  которых  можно  выстроить  гнездо
духу, но среди которых пышные представления о праве, долге и творческой силе
молодежи играют настолько большую роль, что о них надо упомянуть подробнее.
     Нынешнее  время,  считалось  там,  не  знает  права  молодежи,  ибо  до
совершеннолетия человек  почти  бесправен.  Отец,  мать,  опекун  могут  его
одевать, кормить, предоставлять ему кров, как  им  заблагорассудится,  могут
наказывать и,  по  мнению  Ганса  Зеппа,  губить  вконец,  лишь  бы  они  не
переступали  далекой  границы  определенной   статьи   уголовного   кодекса,
защищающей  ребенка  разве  что  в  духе  защиты  животных.  Он  принадлежит
родителям,  как  раб  -  хозяину,  и  является  в  силу  своей  материальной
зависимости собственностью,  объектом  капиталистической  эксплуатации.  Эта
"капиталистическая  эксплуатация  ребенка",  описание  которой  Ганс  где-то
вычитал, а потом разработал сам, была первым, чему он научил свою удивленную
и дотоле вполне благополучно жившую у себя дома ученицу Герду.  Христианство
облегчило лишь иго женщины, но не дочери; дочь влачит жалкое  существование,
потому что ее силой отчуждают от жизни; после этой подготовки он преподал ей
право ребенка строить свое воспитание по законам собственной натуры. Ребенок
- существо творческое, потому что растет и творит самого себя. Он - существо
царственное, потому что диктует миру свои представления, чувства и фантазии.
Он знать не желает  о  случайном  готовом  мире  и  строит  собственный  мир
идеалов,  У  него  своя  собственная   сексуальность.   Взрослые   совершают
варварский грех, губя творческие способности ребенка  похищением  его  мира,
удушая их мертвечиной традиционных знаний и направляя  их  на  определенные,
чуждые ребенку цели. Ребенок не стремится ни к какой цели, его творчество  -
это игра и нежное подрастание; если ему не мешать насилием, он не  воспримет
ничего, кроме того, что он  воистину  вберет  в  себя;  каждый  предмет,  до
которого он дотрагивается, живет;  ребенок  -  это  мир,  космос,  он  видит
конечное, абсолютное, хотя и не может выразить это; но ребенка убивают,  уча
его понимать цели и приковывая его к  пошлой  сиюминутности,  которую  лживо
называют действительностью!
     Так говорил Ганс Зепп. Когда он  начал  насаждать  это  учение  в  доме
Фишелей, ему был уже двадцать один год, и Горда была не моложе. Кроме  того,
у Ганса давно но было отца, а  с  матерью,  державшей  небольшую  лавку,  на
доходы с которой она кормила его и его  сестер  и  братьев,  он  всегда  был
раскованно груб,  так  что  непосредственного  повода  для  такой  философии
подавленных, в защиту бедных детей, собственно, не было.
     И, усваивая эту философию, Герда колебалась между мягким педагогическим
интересом  к  воспитанию  будущих  людей  и  непосредственным   воинственным
использованием ее в  отношении  к  Лео  и  Клементине.  Ганс  Зепп,  однако,
подходил к делу гораздо принципиальнее и провозгласил лозунг: "Мы все должны
быть детьми!" То, что он так упорно настаивал  на  боевой  позиции  ребенка,
объяснялось, вероятно, отчасти его ранним стремлением  к  самостоятельности,
но  главная  причина  была  в  том,  что  язык  юношеского  движения,  тогда
развернувшегося, был первым языком, который дал слова его душе и, как  то  и
должен делать настоящий язык, вел от одного слова к другому и каждым говорил
больше, чем ты, собственно, знаешь. Так и фраза,  что  мы  все  должны  быть
детьми, развивала важнейшие положения. Ребенку не нужно извращать и отметать
свою сущность, чтобы стать матерью и отцом; это происходит только для  того,
чтобы быть "гражданином", рабом  мира,  связанным  и  "запрограммированным".
Гражданство,  таким  образом,  воистину   старит,   и   ребенок   противится
превращению себя в гражданина - чем в устраняется трудность, заключающаяся в
том, что в двадцать один год нельзя вести себя как ребенок: ведь борьба  эта
длится от рождения до  старости  и  оканчивается  лишь  с  разрушением  мира
гражданства миром любви.
     Это была, так сказать, высшая ступень учения Ганса  Зеппа,  и  все  это
Ульрих со временем узнал от Герды.
     Это он, Ульрих, открыл связь между тем, что именовалось у этих  молодых
людей любовью, или еще  содружеством,  и  следствиями  какого-то  странного,
дико-религиозного или немифологического мифического  состояния  или  просто,
может быть, состояния влюбленности, которое задевало его за живое, о чем они
не знали, потому что он ограничивался тем, что  выставлял  в  смешном  свете
следы этого состояния в них. Так и сейчас он вступил в дискуссию  с  Гансом,
прямо спросив его, почему он не хочет попытаться  использовать  параллельную
акцию для содействия "содружеству отрешенных от своего "я".
     - Потому что это недопустимо! - ответил Ганс.
     Из этого у них возник разговор, который  произвел  бы  на  постороннего
странное впечатление своим сходством с беседой на жаргоне преступников, хотя
жаргон обоих был не чем иным, как смешанным  языком  мирской  и  религиозной
влюбленности. Предпочтительнее поэтому больше передавать  смысл  их  беседы,
чем приводить подлинные  их  слова.  Выражение  "содружество  отрешенных  от
своего "я" было  придумано  Гансом,  но  оно  все-таки  понятно.  Чем  более
самоотверженным чувствует себя человек, тем  светлее  и  сильнее  становятся
окружающие вещи, чем легче он делается, тем возвышенней  себя  чувствует,  и
состояния такого рода знает, наверно, каждый; не надо  только  путать  их  с
резвостью, веселостью, беззаботностью и тому подобным,  ибо  это  только  их
заменители для низкого, а то даже и порочного  употребления.  То,  подлинное
состояние следовало бы,  может  быть,  вообще  называть  не  возвышенным,  а
сбросившим  панцирь  -  панцирь  собственного  "я"  -  объяснял  Ганс.  Надо
различать два крепостных  вала,  окружающих  человека.  Один  преодолевается
каждый раз уже тогда, когда человек делает что-то доброе и бескорыстное,  но
это лишь малый вал. Большой состоит в эгоизме даже  самого  самоотверженного
человека;  это  просто-напросто   первородный   грех;   каждое   чувственное
впечатление, каждое чувство, даже  чувство  самоотдачи  в  нашем  исполнении
таковы, что мы больше берем, чем даем, и от этого панциря своекорыстия  едва
ли можно как-то избавиться. Ганс привел примеры. Так, знание - не что  иное,
как присвоение чужого предмета; его убивают, разрывают на куски и  пожирают,
как животное. Понятие - это нечто убитое и ставшее неподвижным. Убеждение  -
это уже неизменимое, застывшее отношение. Исследование означает констатацию,
утверждение. Характер означает косность, ленивое нежелание  меняться.  Знать
человека - это все равно что больше не волноваться по его поводу.  Заглянуть
во что-то значит просто взглянуть  на  это.  Истина  есть  успешная  попытка
думать объективно и бесчеловечно. Во всех этих отношениях  налицо  убийство,
ледяной холод, потребность в собственности и окоченении, смесь  своекорыстия
с объективной, трусливой, коварной, ненастоящей самоотверженностью!
     - И даже любовь,- спросил Ганс, хотя он знал лишь невинную  Герду,разве
она была когда-либо чем-то  иным,  чем  желанием  обладать  или  отдаться  в
расчете на обладание?!
     Ульрих согласился с этими не вполне однородными утверждениями осторожно
и с поправками. Верно, что  даже  страдание  и  самоотверженность  сберегает
полушку на черный день нам самим; бледная, грамматическая, так сказать, тень
эгоизма не сходит ни с какого действия, пока  не  существ