кричала? Можно было  либо  опомниться,  либо,
если опомниться-то не можешь, вдавить ее  лицо  в  землю  и  набить  ее  рот
землей.
     Моосбругер был лишь бродячим плотником, совсем  одиноким  человеком,  и
хотя везде, где он работал, товарищи с ним ладили, друзей у  него  не  было.
Сильнейший инстинкт время от времени жестоко обращал его естество к внешнему
миру; но, может быть,  ему  и  правда  не  хватало  лишь,  как  он  говорил,
воспитания и условий, чтобы сделать из этой потребности  что-нибудь  другое,
ангела  массовой  смерти,  поджигателя  театра,  великого  анархиста;   ведь
анархистов,  сплачивающихся  в  тайных  союзах,  он  с  презрением   называл
жуликами. Он был, несомненно, болен: но хотя в  основе  его  поведения  явно
лежала патология, отделявшая его от других людей, ему-то это  казалось  лишь
более сильным и более высоким сознанием своего "я". Вся его  жизнь  была  до
смешного, до ужаса неуклюжей борьбой за то, чтобы это признали и оценили. Он
уже мальчишкой переломал  пальцы  своему  хозяину,  когда  тот  вздумал  его
наказать. От другого он удрал с  деньгами  -  справедливости  ради,  как  он
говорил. Ни на одном месте он не выдерживал долго; он оставался везде до тех
пор, пока - так поначалу всегда  бывало  -  держал  людей  в  робости  своим
молчаливым трудолюбием при добродушном спокойствии и здоровенных плечах;  но
как только люди начинали обращаться с ним фамильярно и непочтительно, словно
наконец раскусили его, он сматывал удочки,  ибо  его  охватывало  жутковатое
чувство, будто его кожа сидит на нем недостаточно плотно. Один раз он сделал
это слишком поздно; четыре каменщика на  стройке  сговорились  доказать  ему
свое превосходство, сбросив его с верхнего этажа лесов; услыхав, как они уже
хихикают у него за спиной и подкрадываются,  он  обрушил  на  них  всю  свою
огромную силу, спустил одного с двух лестниц, а двоим  другим  перерезал  на
руках все сухожилия. То, что его наказали за это, перевернуло  ему,  как  он
говорил,  душу.  Он  эмигрировал.  В  Турцию;  и  вернулся,  ибо  мир  везде
сплачивался против него; ни волшебными словами нельзя  было  разрушить  этот
заговор, ни добротой.
     А такие слова он усердно подхватывал в сумасшедших домах  и  тюрьмах  -
крохи французского и латинского, которые  он  в  самых  неподходящих  местах
вставлял в свои речи, с тех пор как обнаружил, что  владение  этими  языками
дает власть имущим право "выносить решение" о его судьбе. По той же  причине
он старался  и  на  судебных  заседаниях  выражаться  по-книжному,  говорил,
например, "это, по-видимому, является основой  моего  зверства"  или  "я  ее
представлял себе еще более жестокой, чем обычно бывают, по моему наблюдению,
такого рода  бабы";  видя,  однако,  что  и  это  не  производит  ожидаемого
впечатления, он  нередко  принимал  театрально  эффектную  позу  и  надменно
объявлял себя "анархистом по убеждениям", который в любую минуту мог бы быть
спасен социал-демократами, если бы захотел одолжаться у этих евреев, злейших
эксплуататоров трудового невежественного народа.  И  у  него  таким  образом
оказывалась своя "наука", область, недоступная ученым притязаниям его судей.
Обычно  это  приносило  ему  в  зале  суда  оценку  "недюжинные   умственные
способности", почтительное  внимание  во  время  процесса  и  более  суровые
наказания,  но  польщенное  его  тщеславие  воспринимало,  в  сущности,  эти
процессы как почетные периоды его жизни. А потому он  ни  к  кому  не  пылал
такой ненавистью, как к психиатрам, полагавшим,  что  со  всей  его  сложной
сутью можно разделаться несколькими иностранными словами, как будто это дело
самое обыденное. Как всегда в таких случаях, медицинские  заключения  о  его
психическом состояний шатались под  нажимом  вышестоящего  мира  юридических
представлений, и  Моосбругер  не  упускал  ни  одной  из  этих  возможностей
публично доказать на суде свое превосходстве над психиатрами  и  разоблачить
их как самодовольных тупиц и обманщиков, которые  ни  в  чем  не  смыслят  и
посадили бы его, если бы он симулировал,  в  сумасшедший  дом,  вместо  того
чтобы отправить в тюрьму, где ему действительно место.  Ибо  он  не  отрицал
своих преступлений, он хотел,  чтобы  на  них  смотрели  как  на  катастрофы
грандиозного мировосприятия. Хихикающие бабы были первыми в заговоре  против
него; у всех у них имелись ухажеры, а прямое слово серьезного  человека  они
ни во что не ставили или даже принимали за оскорбление. Он избегал их,  пока
мог, чтобы не раздражаться, но не всегда это удавалось. Бывают дни, когда  у
мужчины одна дурь в голове и он ни за что не может  взяться,  потому  что  у
него от беспокойства потеют руки. И если тогда  поддашься,  то  можешь  быть
уверен, что и шагу не сделаешь,  как  вдали  уже,  словно  дозор,  высланный
вперед врагами, замаячит такая ходячая  отрава,  обманщица,  которая  втайне
высмеивает мужчину, ослабляя его и ломая перед ним комедию, а то и еще  куда
хуже обижая его но своей бессовестности! Вот  так  и  надвинулся  конец  той
ночи, ночи, безучастно проведенной в пьяной компании с великим шумом,  чтобы
утихомирить внутреннюю тревогу. Даже когда ты не пьян, мир бывает ненадежен.
Стены улиц колышутся, как  кулисы,  за  которыми  что-то  ждет  определенной
реплики, чтобы выйти на сцену.  На  краю  города,  где  начинается  широкое,
освещенное  луной  поле,  становится  спокойнее.  Там  Моосбругеру  пришлось
повернуть, чтобы найти окольный путь домой, и тут-то, у железного  моста,  к
нему пристала эта девчонка. Она была из  тех,  что  нанимаются  к  мужчинам,
внизу, на  пойменных  лугах,  какая-нибудь  сбежавшая  служанка  без  места,
коротышка, видны были только два завлекающих мышиных  глаза  из-под  платка.
Моосбругер отверг ее и ускорил шаг; но она стала клянчить, чтобы он взял  ее
к себе  домой.  Моосбругер  продолжал  шагать  -  прямо,  за  угол,  наконец
беспомощно взад и вперед; он делал большие шаги, и она бежала с  ним  рядом;
он останавливался, и она стояла, как тень. Он тянул ее за собой, вот  в  чем
была штука. Тогда он сделал еще одну попытку ее прогнать:  он  повернулся  и
плюнул ей дважды в лицо. Но это не помогло; она была неуязвима.
     Случилось это в отдаленном парке, который  им  нужно  было  пересечь  в
самом узком его месте. Тут Моосбругер и решил, что у  девчонки  должен  быть
какой-нибудь защитник поблизости: иначе откуда бы  взялась  у  нее  смелость
следовать за ним, несмотря на его неудовольствие? Он схватил лежавший у него
в кармане штанов нож, потому что его хотели разыграть или, может быть, опять
напасть на него: всегда ведь за бабами стоит  другой  мужчина,  который  над
тобой насмехается. Да и не показалась ли она ему вообще переодетым мужчиной?
Он видел, как движутся тени, и слышал треск в кустах, а эта  нахалка  с  ним
рядом упорно, как маятник, повторяла свою просьбу снова и снова; но не  было
ничего, на что бы могла обрушиться его исполинская сила, и он начал  бояться
этого жуткого бездействия.
     Когда они вошли в первую, еще очень мрачную улицу, лоб  у  него  был  в
поту и он весь дрожал. Не оглядываясь по сторонам, он направился в  кофейню,
которая еще была открыта. Он выпил залпом чашку черного, кофе  и  три  рюмки
коньяку  и  спокойно  посидел,  может  быть,  четверть  часа;  но  когда  он
расплачивался, опять пришла мысль, что ему делать, если она поджидает его на
улице. Есть такие мысли - как бечевки, опутывающие руки и ноги  бесконечными
петлями.  И,  не  успев  пройти  несколько  шагов  по   темной   улице,   он
почувствовал, что она - рядом. Теперь она держалась совсем  не  смиренно,  а
дерзко и уверенно; и она уже не просила, а просто молчала. Тут он понял, что
никогда от нее не избавится, потому что это он сам  и  тянул  ее  за  собой.
Слезливое отвращение наполнило ему глотку. Он шел, а это, наполовину  позади
него, было опять-таки  им.  В  точности  так,  как  всегда  при  встречах  с
процессиями. Однажды он сам вырезал у себя из ноги  большую  занозу,  потому
что у него не хватило терпения ждать врача; совершенно так же чувствовал  он
свой нож и сейчас - длинный и твердый, лежал он у него в кармане.
     Но прямо-таки неземным напряжением своего сознания Моосбругер нашел еще
один выход. За оградой, вдоль которой  проходила  теперь  его  дорога,  была
спортивная площадка; там тебя никто не увидит, и он свернул туда. Он  улегся
в тесной будке кассы, уткнувшись головой в  угол,  где  было  всего  темнее;
мягкое проклятое второе "я" улеглось рядом с ним.  Он  притворился  поэтому,
что засыпает, чтобы потом улизнуть. Но когда он стал  тихо,  ногами  вперед,
выползать, оно опять было здесь и обвило руками его шею. Тут он почувствовал
что-то твердое в ее или в своем кармане; он извлек это наружу.  Он  не  знал
точно, были ли это ножницы или нож; он пырнул этим. Она утверждала, что  это
только ножницы, но это был его нож. Она упала головой  в  будку  он  немного
оттащил ее оттуда, на мягкую землю, и колол ее до тех пор,  пока  совсем  не
отделил ее от себя. Потом он постоял рядом с ней еще, может  быть,  четверть
часа и смотрел  на  нее,  а  ночь  тем  временем  опять  стала  спокойнее  и
удивительно гладкой. Теперь она уже не могла обидеть мужчину и  повиснуть  у
него на шее. Наконец он перенес труп через улицу  и  положил  перед  кустом,
чтобы ее легче было найти и похоронить, как он утверждал, ибо теперь она уже
была ни при чем.
     При  слушании  дела  Моосбругер  уготовлял   своему   защитнику   самые
непредвиденные трудности. Он сидел на своей скамье развалясь,  как  зритель,
кричал прокурору "браво", когда тот приводил какое-нибудь доказательство его
социальной опасности, казавшееся ему, Моосбругеру, достойным его, и раздавал
похвальные оценки свидетелям, которые заявляли, что никогда  не  замечали  у
него никаких признаков невменяемости. "Вы  забавный  субъект",-  льстил  ему
время от времени руководивший слушанием дела судья и добросовестно  стягивал
петли, которыми обвиняемый себя опутал.  Потом  Моосбругер  минуту  стоял  в
удивлении, как затравленный на арене бык, скользил  глазами  по  сторонам  и
видел по лицам сидевших вокруг то, чего он понять не  мог,-  что  он  вогнал
себя в свою вину на пласт глубже.
     Ульриха особенно привлекало то, что  в  основе  самозащиты  Моосбругера
несомненно лежал какой-то смутно вырисовывавшийся план. Ни намерения убивать
у него первоначально не было, ни больным он, дорожа своим  достоинством,  не
позволял себе быть; о наслаждении вообще не могло идти речи, речь могла идти
только об отвращении и презрении; преступление оказывалось,  таким  образом,
непредумышленным убийством, к которому его побудило подозрительное поведение
женщины, "этой  карикатуры  на  женщину",  как  он  выразился.  Пожалуй,  он
требовал даже, чтобы на совершенное им убийство смотрели как на политическое
преступление, и порой складывалось такое впечатление, что борется  он  вовсе
не за себя, а за эту юридическую конструкцию. Тактика, применявшаяся  против
этого судьей, была обычной - видеть во всем только неуклюже хитрые  старания
убийцы уйти от ответственности. "Почему вы вытерли  окровавленные  руки?"  -
"Почему выбросили нож?" - "Почему вы  после  убийства  переменили  платье  и
белье?" - "Потому что было воскресенье? Не потому, что они были в крови?"  -
"Почему вы отправились развлекаться? Преступление, значит, не помешало  вам?
Чувствовали ли вы вообще раскаяние?"
     Ульрих хорошо понимал глубокое смирение, с которым Моосбругер  в  такие
минуты винил свое недостаточное  образование,  мешавшее  ему  распутать  эту
сплетенную из непонимания сеть, а на языке судьи это обозначалось  иначе,  и
притом с уличающей интонацией: "Вы все время  умудряетесь  свалить  вину  на
других!"
     Этот судья сводил все  воедино,  исходя  из  полицейских  протоколов  и
бродяжничества, и вменял это Моосбругеру в вину; а для Моосбругера  все  это
состояло сплошь из отдельных случаев, ничего общего между собой не имевших и
вызванных каждый своей причиной, которая находилась  вне  его,  Моосбругера,
где-то  в  самом  устройстве  мира.  В  глазах   судьи   его,   Моосбругера,
преступления исходили от него, а в его собственных они на  него  "находили",
как налетают вдруг птицы. Для судьи Моосбругер был особым случаем; для  себя
же он был миром, а сказать что-либо убедительное о мире очень  трудно.  Было
две  тактики,  которые  боролись  одна  с  другой,  два   единства   и   две
последовательности, но  Моосбругер  был  в  невыгодном  положении,  ибо  его
странных, смутных мотивов не смог бы выразить и человек белее умный. Они шли
непосредственно от смятенного одиночества его жизни, и если все другие жизни
существуют стократно, если они видятся одинаково и тем, кто их ведет, и всем
другим, кто их подтверждает, то его подлинная жизнь  существовала  лишь  для
него самого. Это было дуновение, которое непрестанно деформируется и  меняет
облик. Правда, он мог спросить своих судей - разве их жизнь по сути иная? Но
этого у него и в мыслях не было. Все,  что  было  так  естественно  в  своей
последовательности,  лежало  в  нем  перед   правосудием   в   бессмысленном
беспорядке, и он изо всех сил старался внести в это смысл, который ни в  чем
не уступал бы достоинству его благородных противников. Судья казался чуть ли
не добрым в своих стараниях поддержать его  в  этом  и  предоставить  в  его
распоряжение  какие-то  понятия,  даже  если  то   были   понятия,   которые
оборачивались для Моосбругера самыми ужасными последствиями.
     Это было как бой тени со стеной, и под конец  тень  Моосбругера  только
мучительно колыхалась. На этом  последнем  заседании  Ульрих  присутствовал.
Когда председатель  прочел  заключение  экспертизы,  признавшее  Моосбругера
вменяемым, тот поднялся и объявил суду:
     - Я удовлетворен и достиг своей цели.
     Ответом ему было насмешливее недоверие в глазах  окружающих,  и  он  со
злостью прибавил:
     - В силу  того,  что  я  добился  обвинения,  я  удовлетворен  порядком
представления доказательств и их оценки судом!
     Председатель, который стал теперь олицетворением строгости и возмездия,
сделал ему за это замечание, сказав, что суд не интересует, удовлетворен  он
или нет, после чего прочитал ему смертный приговор, прочитал так,  как  если
бы на вздор,  который  во  время  всего  процесса  говорил,  к  удовольствию
публики, Моосбругер, надо было наконец ответить серьезно. На это  Моосбругер
ничего не сказал,  чтобы  не  было  впечатления,  что  он  испугался.  Затем
заседание закрыли, и все кончилось. Но тут  дух  его  все-таки  дрогнул;  он
отшатнулся, бессильный перед высокомерием этих бестолковых людей; когда  его
ужо выводили судебные надзиратели, он обернулся, начал искать слова, вытянул
руки вверх и крикнул голосом, который стряхивал понуканья его сторожей:
     - Я этим удовлетворен, хотя и должен признаться  вам,  что  вы  осудили
сумасшедшего!
     Это была непоследовательность, но Ульрих сидел не дыша. Это  было  явно
сумасшествие,  и  столь  же  явно  это  была  лишь  искаженная  связь  наших
собственных элементов бытия. Оно было разорвано на куски и пронизано мраком:
но Ульриху почему-то подумалось: если  бы  человечество,  как  некое  целое,
могло видеть сны, возник бы, наверно, Моосбругер. Он  отрезвел  лишь  тогда,
когда "жалкий шут адвокатишка", как обозвал того  однажды  в  ходе  процесса
неблагодарный  Моосбругер,  подал  из-за  каких-то  частностей  кассационную
жалобу, а великана, его - и Ульриха - подзащитного, уже увели.

        19
Увещевание письмом 
и случай приобрести свойства. 
Конкуренция двух вступлений на престол

     Так проходило время, и однажды Ульрих получил письмо от отца.
     "Дорогой мой сын! Минуло уже опять несколько месяцев, а из твоих скупых
сообщений по-прежнему не видно, чтобы ты сделал хоть небольшой шаг вперед  в
своей карьере или готовился таковой сделать.
     С  радостью  признаю,  что  в  течение  последних  лет   мне   выпадало
удовольствие слышать, как разные уважаемые лица хвалят твои успехи и  прочат
тебе, на их основании большое будущее. Но, с  одной  стороны,  твоя,  не  от
меня, конечно, унаследованная склонность сперва  рьяно  браться  за  решение
привлекшей тебя задачи, а потом словно бы забывать свой долг перед  собой  и
перед  теми,  кто  возлагает  на  тебя  надежды,  с   другой   стороны,   то
обстоятельство, что в твоих сообщениях я не нахожу ни малейшего указания  на
какой-либо план твоих дальнейших действий, наполняют меня тяжкой тревогой.
     Мало того, что ты уже в том возрасте,  когда  другие  мужчины  успевают
создать себе прочное положение в жизни,  я  в  любой  час  могу  умереть,  а
состояние, которое я оставлю, разделив его поровну между  тобой  и  сестрой,
будут хоть и немалым, но не настолько по нынешним временам и большим,  чтобы
одно только обладание им обеспечило тебе  какое-то  общественное  положение,
которого ты, стало быть, должен добиться наконец сам. Мысль, что с тех  пор,
как ты стал доктором, ты лишь в  очень  неясной  форме  говоришь  о  планах,
простирающихся  на  самые  разные  области  и  тобою,  вероятно,  по  твоему
обыкновению,  сильно  переоцениваемых,  но   никогда   не   пишешь   ни   об
удовлетворении, которое доставила бы тебе преподавательская деятельность, ни
о вступлении ради подобных планов в контакт с каким-либо  университетом,  ни
вообще о связях с влиятельными кругами,- вот что наполняет меня порою тяжкой
тревогой. Меня, человека, который сорок семь лет  назад  в  своем  известном
тебе и выходящем ныне двенадцатым изданием труде "Учение Самуэля  Пуфендорфа
о вменяемости и современное  правоведение",  выявив  истинные  связи  вещей,
первый порвал в  этом  вопросе  с  предрассудками  старой  школы  уголовного
права,-   меня   вряд   ли   можно   заподозрить   в   недооценке    научной
самостоятельности, но в то же время, имея за  собой  опыт  большой  трудовой
жизни, я не могу согласиться с тем, кто рассчитывает лишь  на  себя  самого,
пренебрегая научными и светскими  связями,  которые  только  и  вводят  труд
одиночки в плодотворную и полезную колею.
     Поэтому я твердо надеюсь услышать о тебе  вскорости  и  найти  расходы,
сделанные мною для твоего продвижения, вознагражденными тем, что теперь,  по
возвращении на родину, ты  завяжешь  такие  связи  и  не  будешь  ими  долее
пренебрегать. Я написал в этом же смысле своему многолетнему верному другу и
покровителю, бывшему президенту  Счетной  палаты  и  нынешнему  председателю
юридического августейшей фамилии партикуляритета  при  ведомстве  гофмаршала
его  превосходительству  графу  Штальбургу  и  попросил   его   благосклонно
отнестись к твоей просьбе, с которой ты в скором времени обратишься к  нему.
Мой высокопоставленный друг уже соблаговолил немедленно мне ответить, и,  на
твое счастье, он не только примет тебя, но и проявит живой интерес  к  твоим
делам, как я описал их. Тем самым, насколько это в моих силах и насколько  я
могу  судить,  твое  будущее  обеспечено  -  при  условии,  что  ты  сумеешь
расположить к себе  его  превосходительство  и  одновременно  укрепить  свою
репутацию во влиятельных академических кругах.
     Что же касается просьбы, которую ты, конечно, с радостью  доложишь  его
превосходительству, как только узнаешь, о чем идет речь, то суть ее такова.
     В 1918 году, приблизительно 15.VI, в Германии должно состояться пышное,
способное запечатлеть в памяти мира величие  и  мощь  Германии  празднование
тридцатилетия правления императора Вильгельма II; хотя впереди еще несколько
лет, из надежного  источника  известно,  что  готовятся  к  юбилею  -  пока,
разумеется, совершенно неофициально - уже сегодня. Ты, вероятно, знаешь, что
в том же году празднует семидесятилетие своего  вступления  на  престол  наш
достопочтенный император и что дата  эта  приходится  на  2-е  декабря.  При
чрезмерной скромност