урсе дел
на ипподромах и площадках для гольфа  не  только  Европы,  но  и  Америки  и
Австралии.
     Поэтому даже охотники на серн, укротители лошадей  и  владельцы  лож  в
придворных  театрах,  приходившие  поглядеть  на  сумасшедшего  богача-еврея
("Это, доложу я вам, из  ряда  вон",-  как  они  выражались),  покидали  дом
Диотимы, почтительно качая головами.
     Однажды его сиятельство отвел Ульриха в сторону и сказал ему:
     - Знаете, последние сто лет  родовой  знати  не  везло  с  гувернерами!
Прежде это были люди,  многие  из  которых  оставляли  потом  свои  имена  в
энциклопедическом словаре, а они в свою очередь приводили учителей музыки  и
рисования, и те в благодарность за это делали вещи, которые сегодня называют
нашей старой  культурой.  Но  с  тех  пор,  как  существует  новое  всеобщее
образование и люди моего круга приобретают,  простите,  докторскую  степень,
домашние учителя  как-то  ухудшились.  Наша  молодежь,  конечно,  совершенно
права, когда палит в фазанов  и  кабанов,  сидит  верхом  и  ищет  смазливых
бабенок, тут ничего не возразишь, на то и молодость; но  прежде-то  домашние
учителя направляли часть этой молодой силы на то, чтобы заботиться о духе  и
об искусстве так же, как о фазанах, а сегодня этого нет и в помине.
     Так уж это пришло на ум его сиятельству, а ему иногда приходили  на  ум
такие вещи; вдруг он совсем повернулся к Ульриху и заключил:
     - Это, знаете ли,  роковой  сорок  восьмой  год  разделил  буржуазию  и
аристократию на беду обеим.
     Он озабоченно поглядел  на  собравшихся.  Он  всегда  злился;  когда  в
парламентских речах  ораторы  оппозиции  кичились  буржуазной  культурой,  и
порадовался бы, если бы истинную буржуазную культуру можно было бы  найти  у
аристократии; бедная аристократия, однако, ничего  не  могла  в  ней  найти,
буржуазная культура была невидимым  для  аристократии  оружием,  которым  ее
побивали, и поскольку в  ходе  этого  процесса  она  все  больше  утрачивала
власть, то в конце концов ты приходил к Диотиме  и  видел  это  воочию.  Так
огорчался иногда граф Лейнсдорф, наблюдая за происходившим вес  салоне;  ему
хотелось, чтобы к служению,  возможность  которого  предоставлял  этот  дом,
относились серьезнее.
     - С интеллигентами, ваше сиятельство, у буржуазии сегодня  точно  такие
же отношения, как в свое время  у  аристократии  с  гувернерами!  -  пытался
утешить его Ульрих.- Это чужие  ей  люди.  Поглядите,  пожалуйста,  как  все
дивятся этому доктору Арнгейму.
     Но граф Лейнсдорф и без того глядел все время только на Арнгейма.
     - Это, впрочем, уже не ум,- прибавил Ульрих по  поводу  объекта  такого
удивления,- это такой же феномен, как  радуга,  которую  можно  схватить  за
концы и ощутить осязанием. Он  говорит  о  любви  и  экономике,  о  химии  и
плаванье на байдарках, он ученый, помещик и биржевик; короче говоря, то, что
все мы представляем собой порознь, он представляет собой в одном лице; и  мы
удивляемся.  Вы  качаете  головой,  ваше  сиятельство?  Но  я  убежден,  что
поставило его вот здесь у нас на  виду  облако  так  называемого  прогресса,
внутрь которого никому заглянуть не дано.
     - Я качал головой не  по  поводу  ваших  слов,-  поправил  Ульриха  его
сиятельство,- я думал о  докторе  Арнгейме.  В  общем  нужно  признать,  что
личность он интересная.

        48
Три причины славы Арнгейма 
и тайна целого

     Но все это было лишь обычное воздействие личности доктора Арнгейма.
     Он был человек крупный.
     Его деятельность распространялась по  континентам  земного  шара  и  по
континентам знания. Он зная все: философов, экономику, музыку,  мир,  спорт.
Он свободно объяснялся на пяти языках. Самые знаменитые художники мира  были
его друзьями, а искусство завтрашнего дня он покупал на  корню,  по  еще  не
установленным ценам.  Он  общался  с  императорским  двором  и  беседовал  с
рабочими.  Он  владел  виллой  в  стиле  ультрамодерн,  фотографии   которой
красовались во всех  специальных  журналах  по  современной  архитектуре,  и
ветхим старым замком где-то в аристократическом медвежьем углу Бранденбурга,
выглядевшим прямо-таки как трухлявая колыбель прусской идеи.
     Такая   широта   и   всеядность   редко   сопровождаются    собственной
продуктивностью; но и тут Арнгейм составлял исключение. Раз или два  раза  в
году он удалялся в свое имение и записывал там заметы, опыты своего ума. Эти
его книги  и  статьи,  составлявшие  уже  внушительную  серию,  пользовались
большим спросом, достигали больших тиражей и переводились на  многие  языки;
ведь к больному врачу доверия нет, а  в  том,  что  может  сказать  человек,
сумевший о себе позаботиться, должна же, наверно, быть какая-то истина.  Это
был первый источник его славы.
     Второй вытекал из природы науки. Наука у нас  в  большой  чести,  и  по
праву; но хотя наверняка можно  заполнить  всю  свою  жизнь,  посвятив  себя
изучению деятельности почек, выпадают все-таки  при  этом  такие  мгновения,
гуманистические мгновения, можно сказать, когда ты чувствуешь  необходимость
напомнить о связи почек с народом в целом.  Поэтому  в  Германии  так  часто
цитируют Гете. Если же человек с  университетским  дипломом  хочет  особенно
подчеркнуть, что он обладает не только ученостью, но и живым, устремленным в
будущее умом, то для  этого  нет  лучшего  способа,  чем  ссылка  на  труды,
знакомство с которыми не только делает честь, но и сулит еще большую  честь,
как акция, курс которой повышается,  и  в  таких  случаях  все  возраставшей
популярностью пользовались цитаты из  Пауля  Арнгейма.  Не  всегда,  правда,
экскурсы в области наук, предпринимаемые им  для  подкрепления  общих  своих
концепций,   удовлетворяли    строжайшим    требованиям.    Хотя    они    и
свидетельствовали об огромной начитанности и об умении играючи пускать ее  в
ход, специалист непременно находил в них те маленькие неточности  и  ошибки,
по которым работу дилетанта распознать так же легко,  как  отличить  платье,
сшитое домашней портнихой, от платья из настоящего ателье. Только отнюдь  не
следует  думать,  что-то  мешало  специалистам  восхищаться  Арнгеймом.  Они
самодовольно улыбались;  он  импонировал  им  как  нечто  в  высшей  степени
современное, как человек, о котором кричали все газеты, король экономики,  с
чьими  заслугами  духовные  заслуги  прежних  королей  не  шли  ни  в  какое
сравненье, а если им, специалистам, случалось заметить, что в своей  области
они представляют собой все-таки еще нечто совершенно иное, чем он, то за это
они выражали ему благодарность, называя его блестящим, гениальным или просто
универсальным человеком, что в устах специалистов то же самое, как если бы в
мужском обществе о  какой-нибудь  женщине  сказали,  что  она  красавица  на
женский вкус.
     Третий источник славы Арнгейма находился  в  сфере  экономики.  Ему  не
доставляли неприятностей ее старые, избороздившие все  моря  капитаны;  если
ему надо было согласовать с  ними  какое-нибудь  большое  дело,  он  обводил
вокруг пальца и самых прожженных. Они, впрочем, были о нем как о коммерсанте
невысокого мнения и называя его "наследным принцем" - в отличие от его отца,
чей короткий, толстый язык  не  умел  ловко  болтать,  но  зато  на  большом
расстоянии и по тончайшим признакам чуял дело  действительно  стоящее.  Того
они боялись и почитали,  а  когда  они  слышали  о  философских  требованиях
которые предъявлял их сословию и даже  вплетал  в  самый  деловые  разговоры
наследный принц, они посмеивались.  Он  стяжал  дурную  славу  тем,  что  на
заседаниях правлений цитировал поэтов и утверждал, что экономика есть  нечто
неотделимое от других видов человеческой деятельности и заниматься ею  можно
только с учетом широкой взаимосвязи всех вопросов национальной,  духовной  и
даже самой интимной жизни. Но и посмеиваясь над ним, они не могли не видеть,
что именно этими приправами к коммерции Арнгейм-младший все больше и  больше
занимал  общественное  мнение.  В  больших  газетах   всех   стран,   то   в
экономическом, то в политическом отделе или  в  отделу  культуры,  время  от
времени появлялись какие-либо упоминания о нем, похвала  ли  его  сочинению,
отчет ли о замечательной речи, которую он где-то произнес,  сообщение  ли  о
приеме, оказанном ему тем или  иным  правителем  или  объединением  деятелей
искусства, и не было вскоре в кругу крупных предпринимателей, укрытом обычно
от посторонних глаз и ушей двойными дверями, никого,  о  ком  бы  вне  этого
круга говорили столько,  сколько  о  нем.  Притом  не  следует  думать,  что
президенты, члены наблюдательных советов, генеральные директора и  директора
банков,  концернов,  металлургических   заводов,   рудников   и   пароходств
действительно такие злобные  люди,  какими  их  часто  изображают.  Если  не
считать их сильно развитых родственных чувств,  внутренний  смысл  их  жизни
равнозначен смыслу денег, а это смысл с очень здоровыми зубами и  немудрящим
желудком. Все они были убеждены, что мир был бы гораздо лучше, если  бы  его
просто предоставили свободной игре спроса и предложения, а  не  броненосцам,
штыкам, монархам и не сведущим в  экономике  дипломатам;  но  поскольку  мир
таков, каков он есть и жизнь, которая служит прежде всего своим  собственным
интересам и  лишь  через  это  общей  выгоде,  оценивается  в  угоду  старым
предрассудкам ниже, чем рыцарственность и государственный  подход  к  любому
вопросу, а государственные заказы морально котируются выше, частные,  они  с
этим очень даже считались и, как известно вовсю пользовались теми  выгодами,
какие дают общему благу подкрепляемые  оружием  переговоры  о  пошлинах  или
пущенная в ход против бастующих военная сила. Однако  этим  путем  коммерция
ведет к философии, ибо  без  философии  вредить  другим  людям  отваживаются
сегодня только преступники, и потому они привыкли видеть в  Арнгейме-младшем
что-то вроде ватиканского представителя их интересов.  При  всей  иронии,  с
какой они относились к его склонностям, им было приятно  иметь  в  его  лице
человека, способного представлять их нужды на собрании епископов с таким  же
успехом, как на конгрессе социологов; более того, он в конце концов приобрел
в их среде влияние, подобное тому, каким пользуется красивая и эстетствующая
супруга, которая поносит вечную конторскую возню, но приносит  пользу  делу,
потому что вызывает у  всех  восхищение.  Достаточно  представить  себе  еще
эффект метерлинковской или бергсоновской философии в приложении  к  вопросам
цен на уголь или политики картелирования, чтобы понять,  как  подавлял  всех
младший Арнгейм на собраниях промышленников  или  в  кабинетах  дирекции,  в
Париже ли, в Петербурге или Кейптауне, куда он прибывал  посланником  своего
родителя и где его надлежало выслушивать от начала и до конца.  Его  деловые
успехи были столь же значительны, сколь и  таинственны,  и  из  всего  этого
возникла общеизвестная легенда об  из  ряда  вон  выходящем  значении  этого
человека и о его счастливой руке.
     Многое еще можно было бы рассказать об успехах Арнгейма. О  дипломатах,
которые подходили к чуждой им по природе,  но  важной  области  экономики  с
осторожностью людей, вынужденных опекать не совсем покладистого слона, тогда
как  он  проявлял  в  обращении  с  нею  беспечность  прирожденного  сторожа
зоопарка. О художниках, которым он редко приносил какую-либо  пользу,  но  у
которых  все-таки  было  чувство,  что  перед  ними  меценат.   Наконец,   о
журналистах, которых, пожалуй, следовало бы упомянуть даже в первую очередь,
потому что они-то своим восхищением и сделали из Арнгейма великого человека;
но они не замечали, что на самом деле последовательность тут была  обратная:
им нашептывали, а они думали, что слышат, как растет  трава  времени.  Схема
его успеха была везде одна и  та  же;  окруженный  волшебным  светом  своего
богатства и молвой о своем значении, он всегда имел дело с  людьми,  которые
превосходили его в своей  области,  но  он  нравился  им  как  неспециалист,
обладавший поразительными знаниями по их специальности, и внушал им робость,
олицетворяя связи их с другими мирами, им совершенно  неведомыми.  Так  стал
его второй натурой производить в обществе людей, замкнувшихся в определенной
специальности, впечатление натуры  цельной  и  широкой.  Порой  ему  виделся
этакий веймарский или флорентийский век промышленности торговли,  главенство
сильных, умножающих благосостояние личностей, способных объединить в себе  и
направит с высокой позиции все,  чего  порознь  достигли  техника,  наука  и
искусство. Способность к этому он в себе чувстве  вал.  У  него  был  талант
никогда не обладать превосходством в чем-либо доказуемом и частном, но  зато
выплывать наверх в любом положении благодаря какому-то своему  подвижному  и
ежеминутно самообновляющемуся равновесию, что, возможно и есть  главный  дар
политика но Арнгейм был убежден, что  это  великая  тайна.  Он  называл  это
"тайной целого". Ведь и красота человека не состоит почти ни в чем  отдельно
взятом и доказуемом, а  состоит  в  том  волшебном  "что-то",  которое  даже
маленькие уродства обращает себе на пользу; точно так же глубокая доброта  и
любовь, достоинство и величие человеческого существа  почти  не  зависят  от
того, что оно делает, скорей уж они в состоянии облагородить все, что оно ни
делает. Таинственным образом целое важнее в  жизни,  чем  частности.  Пускай
себе, стало быть, маленькие люди состоят из своих добродетелей и недостатков
важными свои свойства делает только большой человек; и если тайна его успеха
заключена в том, что успех этот нельзя объяснить ни одной из его заслуг и ни
одним из его свойств, то как раз это наличие силы, большей, чем каждое из ее
проявлений, и есть тайна, на которой  основано  все  великое  в  жизни.  Так
описывал это Арнгейм одной из своих книг и, написав так, почти поверил,  что
схватил за складку плаща сверхъестественное, на что и прозрачно  намекнул  в
тексте.

        49
Начало разнобоя между старой 
и новой дипломатией

     Контакт с людьми,  чьей  узкой  специальностью  была  принадлежность  к
родовой  знати,  не  составлял  тут  исключения.  Арнгейм   приглушал   свою
утонченную  светскость  и  так   скромно   довольствовался   аристократизмом
духовным, который знает свои преимущества и  границы,  что  вскоре  носители
самых аристократических имен производили  рядом  с  ним  такое  впечатление,
будто от ношения этого груза у них  навсегда  согнулась  натруженная  спина.
Пристальнее всех наблюдала за этим Диотима. Тайну целого  она  познала  умом
художника, видящего мечту своей жизни осуществленной в такой мере, что какие
бы то ни было улучшения исключены.
     Она  теперь  опять  была  в  полном  мире  со  своим  салоном.  Арнгейм
предостерегал  от  переоценки  внешней  организации;   грубые   материальные
интересы могут захватить власть над чистым намерением; он  придавал  большое
значение салону.
     Начальник отдела Туцци высказал, напротив,  опасение,  что  этим  путем
никак не перейдешь через пропасть разговоров к делу.
     Он закинул ногу на ногу и скрестил на колене жилистые,  худые,  смуглые
руки; со своими усиками и южными глазами  он  выглядел  рядом  с  Арнгеймом,
который сидел выпрямившись, в безукоризненном костюме из мягкой  ткани,  как
левантийский карманный вор рядом с главой ганзейской торговой  фирмы.  Здесь
столкнулись два аристократизма,  и  австрийский,  который  в  угоду  некоему
весьма сложному и изысканному вкусу напускал на себя небрежность, отнюдь  не
считал себя меньшим. У начальника отдела Туцци была милая манера справляться
об  успехах  параллельной  акции  так,  словно  ему   самому,   без   помощи
посредников, не дано было знать, что происходит у него в доме. "Мы  были  бы
рады как можно скорее узнать, что планируется",- сказал  он  и  взглянул  на
свою супругу и Арнгейма с любезной улыбкой, которая  должна  была  выразить,
что  я-то,  мол,  в  данном  случае  здесь  человек  посторонний.  Затем  он
рассказал, что  общее  дело  его  жены  и  его  сиятельства  уже  доставляет
ведомствам немало тяжких забот. Во время последнего доклада  его  величеству
министр попытался прощупать, какие внешние  демонстрации  по  поводу  юбилея
могут  при  случае  рассчитывать  на  высочайшее  одобрение,  насколько,   в
частности,  приемлемо  для  высочайшей  инстанции  намерение   предвосхитить
тенденцию времени, возглавив  международную  пацифистскую  акцию,-  ибо  это
единственная  возможность,  объяснил  Туцци,  перевести  на  язык   политики
возникшую у его сиятельства идею всемирной Австрии. Но  его  величество,  по
своей  высочайшей  и  всемирно  известной  совестливости   и   сдержанности,
продолжал он,  сразу  же  отмахнулся  энергичным  замечанием:  "А,  не  хочу
высовываться",-  теперь  неизвестно,  надо  ли   считать   это   высочайшим,
решительно отрицательным волеизъявлением или нет.
     С маленькими тайнами своей службы Туцци деликатным  образом,  обращался
так неделикатно, как это делают люди, умеющие в то же время  хорошо  хранить
большие тайны.  Он  кончил  тем,  что  посольства  должны  сейчас  "выяснить
настроение  иностранных  дворов,   потому   что   относительно,   настроения
собственного двора нет уверенности, а какую-то опору где-то  все-таки  нужно
найти. Ведь в конце: концов чисто технических возможностей  предостаточно  -
от созыва всеобщей мирной  конференции  до  встречи  двадцати  правителей  и
дальше вниз - до украшения гаагского  дворца  стенной  росписью  австрийские
художников  или  до  пожертвования  в  пользу  детей   и   сирот   домашнего
обслуживающего персонала в городе Гааге. К этому он привязал вопрос  о  том,
что думают о юбилейном годе при прусском дворе. Арнгейм отвечал, что он не в
курсе дела. Австрийский цинизм его отталкивал он,  умевший  сам  так  изящно
болтать, чувствовал себя рядим с  Туцци  замкнутым,  как  человек,  желающий
подчеркнуть, что, когда речь идет  о  делах  государственных  должны  царить
серьезность и холод. Так, не без соперничества,  проявились  перед  Диотимой
два противоположных аристократизма, два государственных и  жизненных  стиля.
Но поставь борзую рядом с  мопсом,  иву  -  рядом  с  тополем,  рюмку  -  на
вспаханное поле или портрет не  в  магазине  художественных  изделий,  а  на
парусной лодке, короче, помести рядом две высокопородные и  ярко  выраженные
формы  жизни  -  и  между   ними   возникнет   пустота,   взаимоуничтожение,
злокачественный беспочвенный  комизм.  Диотима  чувствовала  это  зрением  и
слухом не  понимая,  что  происходит,  и  в  испуге  дала  разговору  другое
направление, с большой решительностью заявив мужу, что  параллельной  акцией
она намеревается достичь, в первую очередь, чего-то духовно великого  и  при
проведении ее будет учитывать  лишь  потребности  действительно  современных
людей!
     Арнгейм был благодарен за то, что идее, опять вернули  ее  достоинство,
ибо именно потому, что в иные моменты ему приходилось силой удерживаться, на
плаву, он так же не хотел шутить с  вещами,  грандиозно  оправдывавшими  его
общение с Диотимой,  как  не  хочет  шутить  со  своим  спасательным  поясом
утопающий. Но, к собственному удивлению, он не без сомнения в голосе спросил
Диотиму кого же она тогда хочет избрать  в  духовную  верхушку  параллельной
акции.
     Диотиме это  было,  конечно,  еще  совершенно  неясно;  дни  Общения  с
Арнгеймом одарили ее  таким  обилием  стимулов  и  идей,  что  она  пока  не
остановилась на чем-то определенном. Правда, Арнгейм несколько раз  повторял
ей  что  самое  важное  -  это  не  демократия  комитетов,   а   сильные   и
разносторонние личности, но тут у нее появлялось просто чувство: "ты и я"  -
а отнюдь еще не решение и даже не понимание; именно  об  этом,  вероятно,  и
напомнили ей пессимистические нотки в голосе Арнгейма, ибо она отве