ость  в
любом случае, где дело касалось бы семейной  иерархии.  Ибо  уже  много  лет
назад  эта  старая  структура  стала  маловажной  по  сравнению  с   новыми,
возникшими  в  жизни  отношениями  и  как  раз  потому  и   сохранила   свою
традиционную  форму.  Зигмунд  не  только  преуспевал  как  врач,-  а   врач
владычествует иначе, чем чиновник, не  благодаря  чужой  силе,  а  благодаря
своему личному умению, он приходит к людям, которые ждут от  него  помощи  и
послушно принимают ее! - но и обладал состоятельной женой, подарившей ему за
короткое время себя и троих детей, которую он хоть и не часто, но регулярно,
когда это  устраивало  его,  обманывал  с  другими  женщинами.  Поэтому  его
положение вполне позволяло ему дать при  желании  Вальтеру  самоуверенный  и
падежный совет.
     В эту минуту Кларисса снова вышла из дому. Она уже не  помнила,  о  чем
говорилось во время их порывистого ухода. Она  помнила  только,  что  мастер
пустился от нее наутек; но это воспоминание утратило подробности, замкнулось
и свернулось. Что-то случилось! С этой единственной мыслью в памяти Кларисса
чувствовала себя как человек, только что вышедший из грозы  и  еще  весь,  с
головы до ног, заряженный  чувственной  силой.  Перед  собой,  в  нескольких
метрах от низа маленькой каменной лестницы, она  увидела  черного-пречерного
дрозда с  огненно-ярким  клювом,  поглощавшего  толстую  гусеницу.  Огромная
энергия была в этой птице или, может быть, в  контрасте  ее  красок.  Нельзя
было сказать, что Кларисса при этом о чем-то думала - скорее что-то отвечало
ей отовсюду у нее за спиной. Черный дрозд был  греховной  ипостасью  момента
насилия. Гусеница была греховной ипостасью бабочки. Обе твари  были  посланы
ей, Клариссе, судьбой как знак, что она должна действовать. Видно было,  как
дрозд вбирал в себя грехи гусеницы через свой  пламенно-оранжевый  клюв.  Не
был ли он "черным гением"? Подобно тому как голубь - это "белый  гений"?  Не
составляли ли эти знаки звеньев цепи? Тот эксгибиционист с этим плотником, с
бегством мастера?.. Ни одной из этих мыслей не было в ней в  такой  развитой
форме, они таились в стенах дома, позванные, однако еще держащие свой  ответ
при себе; но что Кларисса действительно почувствовала, выйдя на  лестницу  и
увидев пожиравшего гусеницу  дрозда,  так  это  невыразимое  согласие  между
внутренним фактом и внешним.
     Оно  каким-то  странным  образом  передалось   Вальтеру.   Впечатление,
возникшее у него,  сразу  пришло  в  соответствие  с  тем,  что  он  называл
"призывать бога"; на сей раз он определил это без малейшей неуверенности. Он
не мог различить, что происходит в Клариссе, расстояние было слишком велико;
но что-то неслучайное увидел он в ее осанке, в том,  как  она  стояла  перед
миром, в который эта маленькая лестничка спускалась, как ступеньки  купальни
в воду. Было тут что-то торжественное. Это не была осанка обычной  жизни.  И
он вдруг понял: эту же неслучайность имеет в виду Кларисса,  когда  говорит:
"Этот человек не случайно под моим окном!" Он  сам  почувствовал,  глядя  на
жену, как входит во все и все наполняет напор каких-то  чужедальних  сил.  В
том факте, что он стоял здесь, а Кларисса там, наискось  от  него,  который,
непроизвольно направив взгляд по продольной оси сада, должен  был  повернуть
его, чтобы увидеть Клариссу четко,- даже в этом  простом  соотношении  немая
выразительность жизни вдруг перевесила естественную случайность.
     Из   обилия   теснившихся   перед   глазами   картин   выплыло   что-то
геометрично-линейное и необычное. Так, наверни, было, когда Кларисса в таких
почти беспредметных соответствиях, что один стоял под ее окном, а другой был
плотником, находила какой-то смысл; факты обладали тогда, видимо, иным,  чем
обычно, способом прилагаться друг  к  другу,  принадлежали  другому  целому,
которое выпячивало другие их стороны и, вытаскивая таковые из их  незаметных
укрытий, давало  Клариссе  право  утверждать,  что  привлекает,  притягивает
происходящее она сама. Трудно было выразить это трезво, но  наконец  Вальтер
заметил, что это ведь как раз нечто очень родственное тому,  что  он  хорошо
знает, а именно - процессу писания картины. Картина тоже  неведомым  образом
исключает всякую краску и линию,  несообразные  с  ее  основной  формой,  ее
стилем, ее палитрой, а с другой стороны - вырывает из рук то, что ей  нужно,
в силу гениальных законов, иных, чем обычные законы природы. В  этот  миг  в
нем не было ни следа того округло-благополучного чувства  здоровья,  которое
испытывает порождения жизни  на  их  полезность,  как  он  это  еще  недавно
восхвалял,- скорей  он  страдал,  как  мальчик,  не  осмеливающийся  принять
участие в игре.
     Но Зигмунд был не тот человек, чтобы, взявшись за  что-то,  быстро  это
отставить.
     - У Клариссы расшатаны нервы,- констатировал  он.-  Она  всегда  хотела
прошибить головой стенку, и теперь голова  ее  где-то  застряла.  Ты  должен
взяться за нее как следует, даже если она и будет отбиваться!
     -  Вы,  врачи,  ничего  не  смыслите  в  психологических  процессах!  -
воскликнул Вальтер. Он поискал второй пункт  для  атаки  и  нашел  его.-  Ты
говоришь о "знамениях",- продолжал он, и на его раздраженность иакладывалась
радость, что он мог говорить о Клариссе,-  и  озабоченно  разбираешь,  когда
знамения - патология и когда - нет! А я скажу  тебе:  истинное  человеческое
состояние - это когда все - знамение! Просто все! Может быть, ты и  способен
взглянуть правде в глаза, но правда никогда не взглянет в глаза тебе.  Этого
божественно неопределенного чувства ты никогда не узнаешь!
     - Да вы же оба сумасшедшие! - сухо заметил Зигмунд.
     - Да, конечно, мы сумасшедшие! - воскликнул  Вальтер.-  Но  ты  человек
нетворческий. Ты не знаешь, что значит "выразить себя", а для художника  это
вообще равнозначно пониманию! Выражение, которое мы  даем  вещам,  только  и
развивает нашу способность воспринять их правильно. Я только и понимаю, чего
я хочу или чего хочет другой, когда я это исполняю! Это  наш  живой  опыт  в
отличие от твоего мертвого! Ты, конечно, скажешь, что это парадокс, смешение
причины и следствия, ты, со своей медицинской каузальностью!
     Но Зигмунд сказал не это, а только непоколебимо повторил :
     - Ей наверняка пойдет на пользу, если ты ее приструнишь. Нервным  людям
нужна известная строгость.
     - А когда я играю на пианино у открытого окна,- спросил Вальтер, как бы
не слыша предостережения шурина,- что я делаю?  Мимо  проходят  люди,  среди
них, может быть, девушки, кто хочет, останавливается, я  играю  для  молодых
парочек и одиноких стариков. Есть умные, есть глупые. Ничего разумного я, во
всяком случае, им не даю. То, что я играю, совсем не разумно. Я  сообщаю  им
себя. Я невидимо сижу в своей комнате и даю им знаки - несколько нот, и  это
их жизнь, и это моя жизнь. Ты действительно мог бы  сказать,  что  и  это  -
сумасшествие!..
     Вдруг он умолк. Чувство "Ах, уж я-то смог бы сказать кое-что вам всем!"
- это главное  честолюбивое  чувство  гражданина  земли,  томимого  желанием
что-то сообщить и обладающего средними  творческими  способностями,  сникло.
Каждый раз, когда Вальтер сидел в мягкой тишине за открытым окном и с гордым
сознанием, что он художник, делающий счастливыми  тысячи  незнакомых  людей,
выпускал свою музыку в мир,  чувство  это  было  похоже  на  туго  натянутый
зонтик, и каждый раз, как  только  он  переставал  играть,  оно  становилось
дряблым, как зонтик сложенный. Вся легкость тогда уходила, всего, что  было,
как бы и не бывало, и говорить он тогда мог только  что-нибудь  вроде  того,
что, мол, искусство утратило связь с пародом и все  плохо.  Он  вспомнил  об
этом и приуныл. Он боролся с унынием. И Кларисса ведь сказала:  надо  играть
музыку "до конца". Кларисса сказала: понимаешь что-либо  лишь  до  тех  пор,
пока участвуешь в этом сам! Но ведь Кларисса сказала также: поэтому мы  сами
должны  отправиться  в  сумасшедший  дом!   "Внутренний   зонтик"   Вальтера
трепыхался, наполовину закрывшись, на порывистом ветру.
     Зигмунд сказал:
     - Нервным людям нужно определенное руководство - для их же  собственной
пользы. Ты сам говорил, что больше  не  станешь  терпеть  это.  Как  врач  и
мужчина могу дать тебе один и тот же совет: покажи ей,  что  ты  мужчина.  Я
знаю, что она восстает против этого, но ничего, смирится!
     Как надежная машина. Зигмунд неустанно повторял полученный им "ответ".
     Вальтер, все еще "на порывистом ветру", возразил:
     -  Эта  медицинская  переоценка  упорядоченной  половой  жизни   вообще
устарела! Когда я музицирую, пишу картину или думаю, я оказываю  воздействие
на ближних и дальних, не отнимая у одних того,  что  даю  другим.  Напротив!
Позволь сказать тебе, что сегодня нет уже,  наверно,  ни  одной  сферы,  где
человек вправе исходить только из своего мировосприятия!  Даже  в  браке  не
вправе!
     Но более сильное давление было на стороне Зигмунда,  и  Вальтера  ветер
отнес к Клариссе, которую он во время этого разговора не  выпускал  из  поля
зрения. Ему было неприятно, что о нем можно было сказать, что он не мужчина;
он повернулся к этому утверждению спиной, дав ему погнать себя к Клариссе. И
на половине пути он почувствовал по своему испуганному  оскалу,  что  должен
будет начать с вопроса: "Что означают твои слова о знамениях?!"
     Но Кларисса видела,  как  он  приближается.  Она  видела,  как  он  уже
заколебался, еще стоя на месте, йотом его ноги  были  вытащены  из  земли  и
понесли его к ней. Кларисса участвовала в этом с диким  наслаждением.  Дрозд
испуганно взлетел, поспешно унося свою гусеницу. Путь был теперь  совершенно
свободен для притяжения. Но вдруг Кларисса передумала и  уклонилась  на  сей
раз от встречи: она медленно пошла к выходу из сада  вдоль  стены  дома,  не
отворачиваясь при  этом  от  Вальтера,  но  быстрее,  чем  он,  медливший  в
нерешительности, вышла  из  пределов  дистанционного  управления  в  пределы
доводов и контрдоводов.

        27
Агату вскоре открывает для общества 
генерал Штумм.

     С тех пор как Агата объединилась с ним, отношения, связывавшие  Ульриха
с широким кругом знакомых по дому Туцци, отнимали  довольно  много  времени,
ибо, несмотря на весну, оживленная в зимний  сезон  светская  жизнь  еще  не
кончилась, и внимание, оказанное Ульриху после смерти его  отца,  требовало,
чтобы он, в свою очередь, не прятал Агату,  хотя  траур  и  избавлял  их  от
участия в больших празднествах. Если  бы  преимуществом,  которое  давал  их
траур, Ульрих воспользовался в полном объеме, это даже позволило  бы  долгое
время избегать всякого светского общества и  выйти  таким  образом  из  того
круга, куда он попал лишь по прихоти обстоятельств. Однако с  тех  пор,  как
Агата доверила ему свою жизнь, Ульрих действовал наперекор своим чувствам  и
перекладывал  на  какую-то  часть  себя,  подогнанную  им  к   традиционному
представлению "обязанности старшего брата", многие решения, от  которых  его
естество воздержалось бы, а то бы даже и отшатнулось.  К  этим  обязанностям
старшего брата принадлежала прежде всего мысль, что бегство  Агаты  из  дома
мужа должно завершиться не иначе, как в доме лучшего мужа. "Если так  пойдет
дальше,- обычно отвечал он ей, когда они говорили, что их  совместная  жизнь
требует сделать то-то и то-то,- ты скоро получишь несколько предложений руки
или хотя бы сердца". И когда Агата строила какие-нибудь планы больше чем  на
несколько недель, он возражал: "Да ведь к тому времени все  изменится",  Это
обижало бы ее еще больше, если бы она не  замечала  разлада  брата  с  самим
собой, что и удерживало ее пока от оказания сильного сопротивления, когда он
считал полезным всячески расширять светский круг, в котором  они  вращались.
Так и получилось,  что  после  приезда  Агаты  брат  и  сестра  куда  больше
втянулись в светскую жизнь, чем то случилось бы с Ульрихом, живи он один.
     Это появление вдвоем, после того как долго знали только его и  ни  разу
не слыхали от него ни слова о сестре, всех взбудоражило.  Началось  с  того,
что к Ульриху как-то снова явился со своим ординарцем, своей полевой  сумкой
и своей буханкой хлеба генерал Штумм фон  Бордвер.  Он  недоверчиво  понюхал
воздух.  В  воздухе  стоял  какой-то  неописуемый  запах.  Затем  фон  Штумм
обнаружил висевший на спинке стула дамский чулок и неодобрительно сказал:
     - Ну, ясное дело, эти молодые кавалеры!
     - Моя сестра,- объяснил Ульрих.
     - Ах, оставь! У тебя же нет сестры! - поправил его генерал.- Мы  бьемся
над такими важными задачами, а ты прячешься с какой-то девицей!
     В тот же миг в комнату вошла Агата, и он  растерялся.  Увидев  семейное
сходство и по непринужденности ее появления почувствовав, что Ульрих  сказал
правду, генерал все-таки не мог  отрешиться  от  мысли,  что  это  любовница
Ульриха, правда, как-то непонятно и обманчиво похожая на него.
     - Не знаю, что на меня тогда нашло,  сударыня,-  рассказывал  он  потом
Диотиме,- но я поразился бы, право, не больше, если бы он сам вдруг предстал
передо мной снова прапорщиком!
     Ибо  при  виде  Агаты,  поскольку  она  ему  очень  поправилась,  Штумм
почувствовал  то  замешательство,  в  котором  он  научился  видеть  признак
глубокой  взволнованности.  Его  нежная  тучность  и  чувствительная  натура
склонялись к поспешному, как бегство, отступлению со столь мудреной позиции,
и, несмотря на все попытки задержать его, Ульрих на этот раз мало что  узнал
о важных заботах, приведших к нему просвещенного генерала.
     - Нет! - корил тот себя.- Нет ничего  настолько  важного,  чтобы  из-за
этого так мешать людям, как я!
     - Да ты нам вовсе не помешал! - заверил его Ульрих с улыбкой.- Чему  ты
можешь мешать?!
     - Нет,  конечно  нет!  -  согласился  Штумм,  и  вовсе  смутившись.-  В
известном смысле - конечно нет! Но тем  не  менее!  Знаешь,  я  приду  лучше
как-нибудь в другой раз!
     - Так скажи хотя бы, прежде чем убегать, зачем ты пришел! -  потребовал
Ульрих.
     - Ничего! Ровно ничего! Сущая  мелочь!  -  бросил  Штумм,  которому  не
терпелось удрать.- Кажется, начинается "великое событие"!
     - Коня! Коня! Во Францию на судне! - в веселом  возбуждении  воскликнул
Ульрих без видимой связи,
     Агата взглянула на него удивленно,
     - Прошу прощения,- обратился к ней генерал,- сударыня ведь не знает,  о
чем идет речь.
     - Параллельная акция нашла идею, которая увенчает ее,- дополнил Ульрих.
     - Нет,- уточнил генерал,- этого я не сказал. Я  хотел  только  сказать,
что событие, которого все ждали, начинает возникать!
     - Ах, вот как! - сказал Ульрих.-  Но  ведь  это  оно  делает  с  самого
начала.
     - Нет,- серьезно сказал генерал.- Не  в  том  суть.  Сейчас  в  воздухе
носится совершенно явное незнание, как быть. Скоро у твоей кузины  состоится
решающая встреча. Госпожа Докукер...
     - Кто это? - прервал его Ульрих, услыхав это новое имя.
     - Ты совсем отошел от дел! - с сожалением упрекнул его генерал и, чтобы
поскорее загладить это, повернулся к Агате.- Госпожа  Докукер  -  это  дама,
покровительствующая писателю Фейермаулю. Его ты тоже не  знаешь?  -  спросил
он, снова поворачивая назад свое круглое тело, поскольку со стороны  Ульриха
не слышалось подтверждения.
     - Знаю. Лирик.
     - Стихи,- сказал генерал, недоверчиво уклоняясь от непривычного слова.
     - Даже хорошие. И всякие пьесы.
     - Этого я не знаю. Да и записи мои не при мне. Но он тот, кто  говорит:
человек добр. Одним словом,  госпожа  Докукер  покровительствует  идее,  что
человек добр, а это, говорят, идея европейская, и Фейермаулю прочат  великое
будущее. А муж у нее был всемирно-известный  врач,  и,  наверно,  она  хочет
сделать знаменитым и Фейермауля. Во всяком случае, есть опасность, что  твоя
кузина утратит руководящую роль, и та перейдет к салону госпожи Докукер, где
и так бывают все знаменитости.
     Генерал вытер пот со лба; Ульрих же нашел, что эта  перспектива  совсем
не плоха.
     - Ну, знаешь! - осудил его Штумм.- Ты же тоже  почитаешь  свою  кузину,
как же ты можешь так говорить! Не находит ли  и  сударыня,  что  это  с  его
стороны  вероломство  и  неблагодарность  по  отношению   к   восхитительной
женщине?! - обратился он к Агате.
     - Я совсем не знаю свою кузину! - призналась она ему.
     - О! - сказал Штумм и прибавил слова, в которых рыцарственные намерения
смешались с непреднамеренной нерыцарственностью в темную  уступку  Агате:  -
Правда, в последнее время она немного сдала!
     Ни Ульрих, ни она ничего на это не ответили, и генералу показалось, что
он должен объяснить эти слова.
     - И ты знаешь - почему! - многозначительно сказал  он  Ульриху.  Он  не
одобрял занятий сексологией, отвлекавших ум Диотимы от параллельной акции, и
был озабочен тем, что ее отношения с Арнгеймом не улучшились; но он не знал,
сколь далеко можно заходить, говоря о таких вещах  при  Агате,  а  лицо  той
принимало все более холодное выражение. Ульрих, однако, спокойно ответил:
     - Тебе не продвинуть, пожалуй, дело с нефтью, если у нашей  Диотимы  не
будет ее прежнего влияния на Арнгейма.
     Штумм  сделал  заклинающе-жалобный  жест,   словно   призывал   Ульриха
воздержаться от неуместной при даме шутки, но в то же время  предостерегающе
посмотрел ему прямо в глаза.  Он  нашел  в  себе  также  силу  поднять  свое
неуклюжее тело с юношеской быстротой и оправил мундир. У него  еще  осталась
достаточная доля первоначального недоверия к роли Агаты в этом  доме,  чтобы
бояться выдать ей тайны военного министерства. Лишь  в  передней,  куда  его
проводил Ульрих, он вцепился в его плечо, хрипло прошептал, улыбаясь:  "Ради
бога, не выбалтывай государственную тайну!" - и строго-настрого запретил ему
упоминать о нефтеносных районах при каком-либо третьем лице,  будь  то  даже
его родная сестра.
     - Ладно,- заверил его Ульрих.- Но ведь это моя сестра-двойняшка.
     - И при двойняшке нельзя! - заверил его генерал, которому  и  сестра-то
показалась  слишком  недостоверной,  чтобы  его  могла   поколебать   теперь
сестра-двойняшка.- Обещай мне!
     - Что толку,- разошелся Ульрих,- если я дам тебе такое обещание? Мы  же
сиамские близнецы - понимаешь?
     Теперь Штумм понял во всяком случае, что Ульрих, на свой манер, никогда
не отвечая простым "да", подтрунивает над ним.
     - Ты, бывало, шутил удачнее, что за неаппетитная выдумка -  утверждать,
что такая прелестная женщина, будь она хоть сто раз твоей сестрой,  с  тобою
срослась!  -  укорил  он  его.  Но  поскольку  тут  вновь  пробудилось   его
недоверчивое беспокойство по поводу уединения, в котором он застал  Ульриха,
он все-таки прибавил к сказанному  и  несколько  вопросов,  чтобы  прояснить
ситуацию: побывал ли уже у тебя  новый  секретарь?  Был  ли  ты  у  Диотимы?
Выполнил ли ты свое обещание сходить к Лейнсдорфу? Знаешь ли ты теперь,  что
происходит между твоей кузиной и Арнгеймом? Будучи, конечно, обо  всем  этом
осведомлен,  округлый  скептик  просто  проверял  правдивость   Ульриха,   и
результат удовлетворил его.
     - Ну, так сделай одолжение,  не  опаздывай  на  решающее  заседание!  -
попросил он его,  застегивая  шинель  и  еще  тяжело  дыша  после  борьбы  с
рукавами.- Я предварительно позвоню тебе и заеду за тобой на  своей  машине,
так будет лучше!
     - Когда  же  состоится  эта  скучища?  -  спросил  Ульрих  без  особого
энтузиазма.
     - Ну, я думаю, недели  через  две,-  сказал  генерал.-  Мы  ведь  хотим
привести к Диотиме другую партию, но надо, чтобы и Арнгейм присутствовал,  а
он еще в отъезде.- Он похлопал пальцем  по  вылезавшему  из  кармана  шипели
золотому темляку.- Без него "нам" это не в  радость,  ты  же  понимаешь.  Но
знай,- вздохнул он,-  я  все  равно  хочу  только  одного,-  чтобы  духовное
руководство оставалось за твоей кузиной. Мне было бы