азу же отвели ульриховского подопечного, и, судя по тому, что  больше
его не  было  слышно,  его  хмель  даровал  ему  благодать  сна;  но  другие
жутковатые действия давали о себе знать. Коридор с камерами  имел,  по  всей
вероятности,  еще  одни  вход;  Ульрих  слышал  тяжелые  шаги  входивших   и
выходивших, хлопанье дверей,  приглушенные  голоса,  и  вдруг,  когда  снова
кого-то привели, один  такой  голос  поднялся  до  высокой  ноты,  и  Ульрих
услышал, как он  в  отчаянье  взмолился:  "Если  в  вас  есть  хоть  искорка
человеческого чувства, не арестовывайте меня!" Голос упал куда-то, и странно
неуместно, почти смехотворно прозвучал этот призыв к  чувствам  функционера,
ведь функции исполняются только по-деловому. Унтер на миг поднял голову,  не
вполне оторвавшись от своих  документов.  Ульрих  услышал  грузное  шарканье
множества ног, чьи тела явно молча теснили какое-то  сопротивляющееся  тело.
Затем шатнулся только звук  двух  ног,  как  после  толчка.  Затем  с  силой
защелкнулась дверь, звякнула задвижка, сидевший за столом  человек  в  форме
снова уже склонил голову, и к воздухе повисло молчание  точки,  поставленной
после фразы там, где нужно.
     Но Ульрих, видимо, ошибся, ретив,  что  сам  он  еще  не  сотворен  для
полицейского космоса, ибо, подняв голову в следующий раз, унтер взглянул  на
него,  написанные  только  что  строчки  остались  непосыпанными  и   влажно
блестели, и вдруг оказалось, что дело Ульриха давно уже вступило  в  здешнее
официальное бытие.  Имя  и  фамилия?  Возраст?  Занятие?  Местожительство?..
Ульриха допрашивали.
     Ему казалось, что он угодил в машину, которая стала расчленять  его  на
безличные, общие составные части еще до того, как вообще зашла  речь  о  его
виновности или невиновности. Его имя и фамилия, эти два слова, по содержанию
самые бедные, но эмоционально самые богатые слова языка, не  говорили  здесь
ничего. Его работ, снискавших ему уважение в научном мире, который вообще-то
считается солидным, в этом, здешнем мире не было вовсе; его ни разу о них не
спросили. Его лицо  имело  значение  только  как  совокупность  примет;  ему
показалось, что никогда раньше он не думал о том, что глаза его были  серыми
глазами,  одной  из  четырех  официально  признанных  разновидностей   глаз,
имеющейся в миллионах  экземпляров;  волосы  его  были  светло-русыми,  рост
высоким, лицо овальным, а особых примет у него не было, хотя сам он держался
другого мнения на этот счет. По собственному его чувству,  он  был  крупного
сложения, у него были  широкие  плечи,  его  грудная  клетка  выпирала,  как
надутый парус на мачте, а суставы его тела замыкали  его  мышцы,  как  узкие
стальные звенья, когда он сердился, спорил или когда к нему льнула  Бонадея;
напротив, он был тонок, хрупок, темен и мягок, как висящая  в  воде  медуза,
когда читал книгу, которая его захватывала, или когда на него веяло дыханьем
бесприютной великой  любви,  присутствия  которой  в  мире  ему  никогда  не
удавалось  понять.  Вот  почему  даже  в  эту   минуту   он   смог   оценить
статистическое развенчание своей персоны,  и  примененный  к  нему  полицией
способ измерения и описания  воодушевил  его,  как  любовное  стихотворение,
сочиненное сатаной. Замечательнее всего тут было то, что  полиция  может  не
только расчленить человека так, что от него ничего не останется, но  что  из
этих ничтожных составных частей  она  безошибочно  собирает  его  и  по  ним
узнает. Чтобы  совершить  это,  ей  нужно  только,  чтобы,  произошло  нечто
невесомое, именуемое ею подозрением.
     Ульрих вдруг понял, что  лишь  хладнокровной  находчивостью  сможет  он
выпутаться из этого положения, в которое попал  из-за  своей  глупости.  Его
продолжали допрашивать. Он представил себе,  какое  это  возымеет  действие,
если на вопрос о его местожительстве он ответит, что его  адрес  есть  адрес
незнакомого ему лица. Или если но вопрос, почему он сделал то,  что  сделал,
заявит, что всегда делает не то, что для него  действительно  важно.  Но  во
внешней реальности он невозмутимо назвал улицу  и  номер  дома  и  попытался
придумать оправдание своего поведения. Внутренний престиж духа был при  этом
удручающе бессилен против внешнего престижа унтера. Наконец Ульрих  все-таки
углядел спасительную лазейку. Отвечая на вопрос о роде занятий -  "свободная
профессия",- назваться "не состоящим на службе" у него не  повернулся  язык,
он еще чувствовал на себе взгляд, меривший его в точности так, как  если  бы
он сказал: "бездомный"; но когда в ходе допроса зашла  речь  о  его  отце  и
выяснилось, что тот член Верхней палаты, взгляд этот стал другим. Он был все
еще недоверчив, но отчего-то у Ульриха  появилось  такое  чувство,  с  каким
человек, которого швыряли взад и вперед морские волны, касается дна  большим
пальцем ноги. С быстро вернувшимся к нему самообладанием он это использовал.
Он мгновенно смягчил все, что уже признал, противопоставил  престижу  верных
присяге и находившихся на посту ушей настойчивое желание, чтобы его допросил
сам комиссар, и, когда это вызвало только усмешку, соврал  -  со  счастливой
естественностью, походя и в готовности сразу же замять это утверждение, если
из него ему скрутят петлю требующего точности вопросительного знака,- что он
друг графа Лейнсдорфа и секретарь великой патриотической акция,  о  которой,
наверно, все читали в газетах. Он сразу заметил, что вызвал  этим  ту  более
серьезную задумчивость по поводу своей персоны,  в  какой  ему  до  сих  пор
отказывали, и закрепил свое преимущество. Следствием было то, что унтер стал
глядеть на него со злостью, потому что ни отвечать за дальнейшее  задержание
этой добычи, ни отпускать ее на волю он не  хотел:  и  поскольку  никого  из
более высоких чиновников на месте в этот час не было, он  нашел  выход,  как
нельзя лучше свидетельствовавший о том,  что  по  части  решения  неприятных
вопросов этот простой унтер кое-чему научился у своего начальства. Он сделал
важную мину и самым серьезным образом предположил,  что  Ульрих  виновен  но
только в оскорблении стражей закона и вмешательстве в  действия  должностных
лиц, но как раз ввиду  положения,  которое  он,  по  его  словам,  занимает,
вероятно,  еще  и  в  каких-то  невыясненных,   может   быть,   политических
махинациях, отчего и должен быть  передан  политическому  отделу  управления
полиции.
     И вот через несколько минут Ульрих ехал сквозь ночь  в  такси,  которое
ему позволили взять, а рядом сидел неразговорчивый чин в штатском. Когда они
приблизились к управлению,  арестованный  увидел,  что  окна  второго  этажа
празднично освещены, ибо, несмотря на позднее время  у  главного  начальника
происходило важное заседание дом этот не был темным  сараем,  а  походил  на
какое-нибудь министерство, и Ульрих  дышал  уже  более  привычным  воздухом.
Вскоре он также заметил, что ночной дежурный, к которому его привели, в  два
счета распознал глупость, учиненную донесением  раздраженного  периферийного
органа; тем не менее ему показалось чрезвычайно неблагоразумным выпускать из
лап  закона  человека  имевшего  неосторожность  самочинно  в  них  угодить.
Чиновник  управления,  чье  лицо  тоже  носило  железную   машину,   заверил
задержанного, что из-за его опрометчивости взять на  себя  его  освобождение
крайне трудно. Арестованный уже дважды выложил  все,  что  так  благоприятно
подействовало  раньше  на  унтера,  но  на  вышестоящего  чиновника  это  не
произвело никакого впечатления, и Ульрих уже счел свое дело проигранным, как
вдруг в лице того, в чьих руках он сейчас находился, произошла удивительная,
почти счастливая перемена. Он еще раз хорошенько рассмотрел донесение, велел
Ульриху еще раз назвать ему свою фамилию,  проверил  его  адрес  и,  вежливо
попросив его немного подождать, вышел из  комнаты.  Через  десять  минут  он
вернулся с видом человека, вспомнившего что-то приятное, и уже необыкновенно
вежливо пригласил  арестованного  последовать  за  ним.  У  двери  одной  из
освещенных комнат этажом выше он сказал только "Господин  начальник  полиции
хочет поговорить с вами сам", а в следующий миг Ульрих стоял перед  вышедшим
из соседнего зала заседаний господином с бакенбардами который  был  ему  уже
знаком. Он хотел с мягким упреком объяснить свое появление здесь оплошностью
участкового унтера, но начальник полиции опередил его,  приветствуя  Ульриха
словами: "Недоразумение, дорогой доктор, коммиссар мне  уже  все  рассказал.
Однако мы должны будем немного вас наказать, поскольку..." При  этих  словах
он плутовато  (если  слово  "плутовато"  вообще  применимо  к  высшему  чину
полиции) взглянул на Ульриха, словно предоставляя ему самому  разрешить  эту
загадку.
     Но Ульрих не сумел ее разрешить.
     - Иго сиятельство! - помог начальник  полиции.-  Его  сиятельство  граф
Лейнсдорф,- прибавил он,- всего несколько часов назад справлялся  у  меня  о
вас с самым живым интересом.
     Ульрих понял только наполовину.
     - Вы не  значитесь  в  адресной  книге,  господин  доктор!  -  объяснил
начальник полиции с шутливым  упреком,  словно  только  в  этом  и  состояла
провинность Ульриха.
     Ульрих поклонился, сдержанно улыбаясь.
     - Полагаю, что завтра вам надо будет наведаться к  его  сиятельству  по
делу большой общественной важности, и не решусь помешать этому, заключив вас
в тюрьму.
     Так владыка железной машины закончил свою маленькую шутку.
     Можно предположить, что и в любом другом случае начальник полиции  счел
бы арест несправедливостью и что комиссар,  случайно  вспомнивший  связь,  в
которой несколько  часов  назад  в  этом  доме  впервые  прозвучала  фамилия
Ульриха, представил бы начальнику дело в точности таким,  каким  тот  должен
был увидеть его, чтобы прийти к этому мнению, и, стало  быть,  в  ход  вещей
никто произвольно не вмешивался. Его сиятельство, кстати сказать,  обо  всех
этих совпадениях так и не узнал. Ульрих почувствовал себя обязанным  нанести
ему визит на следующий после оскорбления величества день  и  сразу  же  стал
тогда  почетным  секретарем  великой  патриотической   акции.   Узнай   граф
Лейнсдорф, как это получилось, он не мог бы сказать ничего, кроме того,  что
все произошло просто чудом.

        41
Рахиль и Диотима

     Вскоре после этого у Диотимы состоялось  первое  большое  заседание  по
поводу отечественной акции.
     Столовая рядом с салоном была переоборудована в комнату для  совещаний.
Обеденный стол, раздвинутый и  покрытый  зеленым  сукном,  стоял  посередине
комнаты. Листы министерской, цвета слоновой кости, бумаги и карандаши разной
твердости лежали у каждого места. Буфет вынесли. Углы комнаты были  пусты  и
строги. Стены были Почтительно голые, если не считать  повешенного  Диотимой
портрета его величества  и  портрета  какой-то  дамы  в  корсаже,  откуда-то
привезенного некогда господином Туцци в бытность  его  консулом,  хотя  этот
портрет вполне мог сойти  за  изображение  какой-нибудь  прародительницы,  а
Диотима с удовольствием  поставила  бы  еще  во  главе  стола  распятие,  но
начальник отдела Туцци  высмеял  ее,  прежде  чем,  по  соображениям  такта,
покинул дом.
     Ибо параллельная акция должна была начаться совершенно неофициально. Ни
министров, ни высоких чиновников не пригласили;  отсутствовали  и  политики;
так было задумано; сначала нужно было собрать лишь самоотверженных слуг идеи
в самом узком кругу. Ожидались глава Государственного  банка,  господин  фон
Гольцкопф и барон Виснечки, несколько дам из высшей аристократии,  известные
деятели общественной благотворительности и, в соответствии с принципом графа
Лейнсдорфа "собственность и  образованность",  представители  высшей  школы,
артистических объединений, промышленности, крупного землевладения и  церкви.
Правительственные инстанции поручили представлять  себя  незаметным  молодым
чиновникам, подходившим по светским меркам к этому  кругу  и  пользовавшимся
доверием своих начальников. Этот состав отвечал желаниям  графа  Лейнсдорфа,
который хоть и помышлял о  демонстрации,  идущей  без  принужденья  из  гущи
народа,  но  после  опыта  с  четырьмя  пунктами  находил  все-таки   весьма
успокоительным знать, с кем при этом имеешь дело.
     Маленькая горничная Рахиль (ее госпожа  несколько  самовольно  перевела
это имя на французский и произносила "Рашель") была уже с шести  часов  утра
на ногах. Она раздвинула большой  обеденный  стол,  приставила  к  нему  два
ломберных стола, покрыла все зеленым сукном, особенно тщательно вытерла пыль
и совершила  все  эти  обременительные  манипуляции  со  светлым  восторгом.
Накануне вечером Диотима сказала ей: "Завтра, возможно у нас будет твориться
мировая история!" - и все тельце Рахили сгорало от счастья жить в доме,  где
происходили такого рода событие, что очень даже говорило в  пользу  события,
ибо тело Рахили под черным платьицем было прелестно, как мейсенский фарфор.
     Рахили было девятнадцать лет, и она верила в  чудеса.  Она  родилась  в
Галиции, в безобразной лачуге, где на дверном косяке висела полоска бумаги с
текстом из торы а в полу были трещины, через которые  пробивалась  земля  Ее
прокляли и выгнали из дому. Лицо матери выражало при этом  беспомощность,  а
сестры и братья испуганно ухмылялись. Она, умоляя,  ползала  на  коленях,  и
стыд  разрывал  ей  сердце,  но  ничто  ей  не  помогло.  Ее  совратил  один
бессовестный малый, она уже не помнила  как.  Ей  пришлось  родить  у  чужих
людей,  а  потом  покинуть  родные  места.  И  Рахиль  уехала;  под  грязным
деревянным ящиком вагона, в котором она  ехала,  с  нею  катилось  отчаяние;
выплакавшись до пустоты, она увидела перед собой  столицу,  куда  ее  погнал
какой-то инстинкт,  только  как  огромную  огненную  стену,  на  которую  ей
хотелось броситься, чтобы умереть. Но, диво дивное, эта стена разомкнулась и
приняла ее; с тех пор у Рахили всегда было такое чувство, словно  она  живет
внутри золотого пламени. Случай привел ее в дом Диотимы, и  та  нашла  очень
естественным убежать из родительского дома в Галиции, если  благодаря  этому
попадаешь к ней. Она рассказывала малышке,  когда  они  сошлись  поближе,  о
знаменитых и высокопоставленных людях, бывавших в доме, где "Рашели"  выпала
честь им прислуживать; и даже насчет  параллельной  акции  она  уже  кое-что
поведала ей, потому что это была сущая радость - глядеть на  зрачки  Рахили,
вспыхивающие от  каждой  новости  и  похожие  на  золотые  зеркала,  которые
лучились отражением госпожи.
     Ибо хотя маленькую Рахиль и проклял отец из-за какого-то  бессовестного
парня,  она  была  все-таки  девушка   порядочная   и   любила   в   Диотиме
просто-напросто все: мягкие  темные  волосы,  которые  ей  утром  и  вечером
доводилось расчесывать, платья, которые она помогала ей надевать,  китайские
лакированные безделушки и разные индийские  столики,  разбросанные  повсюду,
книги на иностранных языках, в которых она не понимала ни слова; любила  она
и господина Туцци, а с недавних пор и набоба,  навестившего  уже  на  второй
день после своего приезда - она сделала из второго дня первый - ее  госпожу;
Рахиль глядела на него в передней со светлым восторгом, как на христианского
Спасителя, вышедшего из своей золотой раки, и огорчало  ее  единственно  то,
что  он  не  взял  с   собой   своего   Солимана,   чтобы   вместе   с   ним
засвидетельствовать почтение ее хозяйке.
     Но сегодня, пребывая в соседстве с таким  мировым  событием,  она  была
убеждена, что произойдет что-то, касающееся и ее самой, и полагала,  что  на
сей раз Солиман, Сверло, прибудет в  обществе  своего  господина,  как  того
Требует торжественность случая. Ожидание это, однако, вовсе  не  было  самым
главным, а было только надлежащей завязкой, узлом или интригой, непременными
во всех романах, на  которых  воспиталась  Рахиль.  Ибо  Рахили  разрешалось
читать романы, брошенные Диотимой, как разрешалось ей  перешивать  для  себя
белье, когда  Диотима  переставала  его  носить.  Рахиль  шила  и  читала  с
легкостью, это было  ее  еврейское  наследство,  но  когда  в  руках  у  нее
оказывался роман, который Диотима называла великим произведением искусства,-
а такие Рахиль любила больше всего,- то,  конечно,  описываемое  в  нем  она
воспринимала лишь так, как смотрят на какие-нибудь бурные события с большого
расстояния или в чужой стране; ее занимало, даже захватывало  непонятное  ей
движение, но вмешаться в него она  не  могла,  и  это-то  она  больше  всего
любила. Когда ее посылали за чем-нибудь на улицу или  когда  в  доме  бывали
важные гости, она точно так же наслаждалась великой и  волнующей  атмосферой
имперского города, не поддающимся пониманию  обилием  блестящих  деталей,  к
которым   она   была   причастна   просто   потому,   что   находилась    на
привилегированном месте в их центре. Она вовсе  и  не  хотела  понимать  это
лучше;  свое  начальное  еврейское  образование,  мудрость,   услышанную   в
родительском доме, она забыла со злости и не нуждалась в них так же, как  не
нужны цветку ложка и вилка, чтобы питаться соками земли и воздуха.
     И вот теперь она еще  раз  собрала  все  карандаши  и  стала  осторожно
всовывать блестящие их острия в стоявшую в углу стола машинку, которая, если
покрутить ее за ручку,  строгала  дерево  с  таким  совершенством,  что  при
повторении этого процесса уже не отлетало  ни  волоконца;  затем  она  опять
положила карандаши к мягким, как бархат, листам бумаги,  к  каждому  по  три
разных, думая о том,  что  совершенная  эта  машинка,  которую  ей  довелось
обслуживать, родом из министерства иностранных дел  и  императорского  дома,
ибо оттуда принес ее вчера вечером слуга вместе  с  карандашами  и  бумагой.
Время между тем подошло к семи; Рахиль быстро окинула генеральским  взглядом
все мелочи и поспешно вышла из комнаты, чтобы разбудить Диотиму, ибо уже  на
четверть одиннадцатого было  назначено  заседание,  а  Диотима  после  ухода
хозяина осталась еще ненадолго в постели.
     Эти утренние часы с Диотимой были особой  радостью  для  Рахили;  слово
"любовь" тут не годится:  скорее  подойдет  слово  "самозабвение",  понимать
которое нужно так, что человек настолько полон почтительности, что в нем уже
не остается места ему самому. После того приключения на родине у Рахили была
полуторагодовалая теперь  девочка,  чьей  приемной  матери  она  пунктуально
каждые первое воскресенье месяца отдавала большую часть своего жалованья; по
тем же дням она и видела свою дочь; но хотя она  и  не  пренебрегала  своими
материнскими обязанностями, она видела в них только  заслуженное  в  прошлом
наказанье, и чувства ее стали снова чувствами девушки, чье невинное тело еще
не открыто любовью.  Она  подошла  к  постели  Диотимы,  и  с  благоговением
альпиниста, взирающего на снежную вершину, которая  вздымается  из  утренней
темноты в первую голубизну, взгляд ее скользнул но плечу госпожи, прежде чем
она  коснулась  пальцами  перламутрово-нежного   тепла   кожи.   Затем   она
насладилась тонким и сложным благоуханием руки, сонно выпроставшейся  из-под
одеяла, чтобы дать поцеловать себя, и пахнувшей духами предыдущего  дня,  но
также и испарениями ночного покоя; подала ищущей голой ступне домашнюю туфлю
и  поймала  пробуждающийся  взгляд.  Чувственное  соприкосновение   с   этим
великолепным женским телом было бы для нее, однако, вовсе не так  прекрасно,
если бы она не была вся  проникнута  сознанием  нравственной  значительности
Диотимы.
     - Ты поставила для его сиятельства стул с подлокотниками? У моего места
серебряный колокольчик? Положила перед местом  секретаря  двенадцать  листов
бумаги? И шесть карандашей, Рашель, шесть, а не три, у  места  секретаря?  -
сказала Диотима на этот раз. При каждом из этих вопросов Рахиль мысленно еще
раз пересчитывала но пальцам все, что она сделала, и от честолюбия  пугалась
так, словно для нее решался