удно провести грань, полагал Ульрих.
     - Предположим, композитор, автор  последней  снискавшей  мировой  успех
оперетты, оказался бы интриганом и объявил себя президентом  мира,  что  при
огромной его популярности было бы в пределах возможного.  Оказалось  бы  это
скачком в истории или выражением духовной ситуации?
     - Это совершенно невозможно! - сказал  доктор  Арнгейм  строгo.-  Такой
композитор  не  может  быть  ни  интриганом,   ни   политиком;   иначе   его
комическо-музыкальная гениальность была бы немыслима, а в мировой истории не
происходит ничего неразумного.
     - Но в мире сколько угодно!
     - В мировой истории - никогда!
     Арнгейм  явно  нервничал.  Поблизости  стояли,   ведя   оживленно-тихий
разговор, Диотима и граф Лейнсдорф. Его сиятельство теперь все-таки  выразил
приятельнице свое удивление тем,  что  встретил  пруссака  по  этому  сугубо
австрийскому  случаю.  Хотя  бы  только  по  соображениям  такта  он  считал
совершенно недопустимым, чтобы иностранец играл ведущую роль в  параллельной
акции, а Диотима указывала на выгодное и успокоительное впечатление, которое
произведет на заграницу такая  свобода  от  политического  своекорыстия.  Но
теперь она изменила способ борьбы и  неожиданно  расширила  свой  план.  Она
говорила о женском такте как об уверенности чувства, глубоко безразличной  к
предрассудкам общества. Пусть его сиятельство только послушает  этот  голос.
Арнгейм - европеец, известное во всей Европе светило духа; и как раз потому,
что он не австриец, его участие доказывает, что в Австрии дух как таковой  у
себя дома, и вдруг она выдвинула тезис, что истинная Австрия - это весь мир.
Мир, пояснила она, не обретет покоя до тех пор, пока народы не будут жить  в
нем в высшем единстве так, как живут австрийские племена в своем  отечестве.
Сверхвеликая Австрия, всемирная  Австрия  -  вот  на  что  навел  ее  в  эту
счастливую минуту его сиятельство, вот она, та венчающая  идея,  которой  до
сих     пор     не     хватало     параллельной     акции...      Увлеченной
повелительницей-пацифисткой стояла прекрасная Диотима перед своим сиятельным
другом. Граф Лейнсдорф еще не решился отказаться от  своих  доводов,  но  он
снова восхищался пламенным идеализмом  и  широтой  взгляда  этой  женщины  и
взвешивал, не выгоднее ли все-таки вовлечь Арнгейма в  разговор,  чем  сразу
ответить на столь чреватую последствиями инициативу.
     Арнгейм  был  неспокоен,  потому  что  чуял  этот  разговор,  не   имея
возможности как-либо повлиять на него. Его и Ульриха  обступили  любопытные,
которых привлекал к себе этот Крез, и Ульрих как раз сказал:
     - Есть тысячи профессий, в которые люди уходят целиком; там весь их ум.
Если же потребовать от них чего-то вообще человеческого и  общего  всем,  то
остаются, собственно, три вещи - глупость,  деньги  или,  в  лучшем  случае,
слабые воспоминания о религии!
     - Совершенно верно, религия! -  энергично  вставил  Арнгейм  и  спросил
Ульриха, считает ли тот, что она уже полностью и с корнями исчезла... Он так
громко подчеркнул слово  "религия",  что  этого  не  мог  не  услышать  граф
Лейнсдорф.
     Его сиятельство в этот момент уже,  по-видимому,  заключил  с  Диотимой
мировую, ибо теперь, ведомый  своей  приятельницей,  приблизился  к  группе,
которая тактично рассыпалась, и заговорил с доктором Арнгеймом.
     Ульрих вдруг увидел себя в одиночестве и стал кусать губы.
     Он начал - бог весть зачем, чтобы убить время или чтобы не  чувствовать
себя таким заброшенным,- думать о том, как ему ехалось на  это  собрание.  У
графа Лейнсдорфа, который взял его с собой, были, как у человека, идущего  в
ногу со временем, автомобили, но поскольку он одновременно  хранил  верность
традициям, то иногда пользовался парой роскошных гнедых, которых тоже держал
вместе с  кучером  и  коляской,  и,  отдавая  распоряжения  дворецкому,  его
сиятельство счел, что на учредительное заседание параллельной акции подобает
ехать на таких двух красивых, почти уже исторических тварях.  "Это  Пепи,  а
это Ганс",- объяснил по пути граф  Лейнсдорф;  видны  были  пляшущие  гнедые
холмы  крупов  и  временами  одна  из  кивающих  голов,   которая   ритмично
поворачивалась в сторону, отчего с морды слетала пена. Трудно  было  понять,
что происходило в животных; было прекрасное утро, и они бежали. Корм и бег -
это, может быть, единственные большие лошадиные страсти,  если  учесть,  что
Пепи и Ганс были выхолощены и знали любовь не как конкретное желание, а лишь
как тонкую светящуюся дымку, туманно заволакивавшую  порой  их  образ  мира.
Страсть корма хранилась в  мраморных  яслях  с  лакомым  овсяным  зерном,  в
кормушке  с  зеленым  сеном,  в  звуке  трущегося  о  кольцо   недоуздка   и
сосредоточивалась в  квасном  запахе  теплой  конюшни,  пряный,  густой  дух
которой пронизывало иглами насыщенное аммиаком чувство самих себя,  чувство,
что здесь лошади! Несколько иначе, вероятно,  обстояло  дело  с  бегом.  Тут
бедная душа еще связана с табуном, где на жеребца-вожака впереди  или  вдруг
на всех сразу находит откуда-то прыть, и стая  несется  навстречу  солнцу  и
ветру; ибо когда животное одиноко и все четыре стороны ему открыты, то часто
через его череп проходит безумная дрожь, и оно  мчится  куда  глаза  глядят,
бросается в страшную свободу, которая в любом направлении так же пуста,  как
в другом, и наконец останавливается в растерянности, и его  можно  приманить
миской овса. Пепи и Ганс были хорошо объезженными лошадьми; они бежали,  они
били копытами освещенную солнцем, огражденную домами дорогу; люди  были  для
них серой толпой, не распространявшей ни радости ни страха; пестрые  витрины
магазинов, красующиеся яркими  красками  женщины  -  несъедобными  полосками
лугов; шляпы, галстуки, книги, брильянты вдоль улицы - пустыней. Только  два
успокоительных острова - конюшня и рысь - поднимались из нее, и порой Ганс и
Пепи пугались, как во сне или в игре, какой-нибудь тени, теснились  к  дышлу
и, снова взбадриваясь, когда их вытягивали кнутом,  благодарно  повиновались
поводьям.
     И вдруг граф Лейнсдорф выпрямился на подушках спросил Ульриха:
     - Штальбург рассказывал мне,  господин  доктор,  что  вы  хлопочете  за
одного человека?
     Ульрих от неожиданности не сразу уловил, о чем идет речь,  и  Лейнсдорф
продолжал:
     - Очень хорошо с вашей стороны. Я все знаю. Думаю, что сделать  удастся
немного, это же ужасный малый; не часто как раз в связи с такими  субъектами
и проявляет себя то непостижимо личное, взыскующее милости, что несет в себе
каждая христианская душа, и если ты сам хочешь сделать  что-то  великое,  ты
должен думать о беспомощных с величайшим смирением. Может  быть,  его  можно
еще раз подвергнуть медицинскому освидетельствованию.
     После того как граф Лейнсдорф, несмотря на тряску экипажа, произнес эту
длинную речь выпрямившись, он снова откинулся на подушки и прибавил:
     - Но мы не вправе забывать, что в данный момент все  наши  силы  должны
быть отданы событию историческому.
     Ульрих испытывал, в  сущности,  известную  симпатию  к  этому  наивному
старому аристократу, который все еще беседовал с  Диотимой  и  Арнгеймом,  и
чуть ли не ревность. Ибо разговор протекал, казалось,  очень  живо:  Диотима
улыбалась, граф Лейнсдорф стоял с озадаченным гидом, широко  раскрыв  глаза,
чтобы лучше следить за мыслью, а Арнгейм говорил с благородным спокойствием.
Ульрих уловил слова "нести идеи в сферы власти". Он терпеть не мог  Арнгейма
просто как форму бытия, в принципе, самый тип Арнгейма. Это  сочетание  ума,
делячества, благополучия и начитанности  было  для  него  в  высшей  степени
невыносимо. Он был убежден, что Арнгейм уже накануне вечером  все  рассчитал
так, чтобы явиться утром на это заседание не первым и не последним,  но  что
он тем не менее, безусловно, не взглянул на часы перед выходом  из  дому,  а
взглянул на них в последний раз, может быть, перед тем, как сел завтракать и
выслушал  доклад  принесшего  почту  секретаря:  время,  имевшееся   в   его
распоряжении, он превратил во  внутреннюю  деятельность,  которую  собирался
совершить  до  выхода  из  дому,  и,  непринужденно  предаваясь  затем  этой
деятельности, был уверен, что она  займет  ровно  столько  времени,  сколько
надо, ибо то, что надо, и его время были  связаны  таинственной  силой,  как
скульптура и помещение, где она на своем  месте,  или  как  копьеметатель  и
цель, которую тот поражает не глядя. Ульрих уже многое слышал об Арнгейме  и
кое-что читал из написанного им. В одной  из  его  книг  сказано  было,  что
человек, который тщательно рассматривает свой костюм в  зеркале,  неспособен
действовать твердо. Ибо зеркало, созданное первоначально для  радости,-  так
рассуждал он,- стало орудием страха, как часы,  являющиеся  компенсацией  за
то, что виды нашей деятельности уже не чередуются естественным образом.
     Ульрих должен был отвлечься, чтобы не глазеть самым невежливым  образом
на соседнюю группу, и глаза его остановились на маленькой горничной, которая
скользила  между  болтавшими  группками  и,  благоговейно  поднимая   глаза,
предлагала напитки. Но маленькая Рахиль его не заметила, она  забыла  его  и
даже не подошла к нему со своим подносом.  Она  приблизилась  к  Арнгейму  и
предложила ему свои напитки как богу;  она  бы  с  радостью  поцеловала  его
короткопалую, спокойную руку, когда та брала  лимонад  и  рассеянно  держала
стакан, ибо набоб пить не стал. После этой кульминации  она  выполняла  свои
обязанности как запутавшийся маленький автомат, спеша  убраться  из  комнаты
мировой истории, где все  было  заполнено  ногами  и  разговорами,  снова  в
переднюю.

        44
Продолжение и конец великого заседания. 
Ульрих находит приятность в Рахили, 
Рахиль - в Солимане. 
Параллельная акция получает 
твердую организационную форму

     Ульрих любил девушек этого рода,  честолюбивых,  строгого  поведения  и
похожих в своей благовоспитанной робости на фруктовые деревца,  чья  сладкая
спелость упадет когда-нибудь в рот какому-нибудь молодому бездельнику,  если
он соизволит разомкнуть губы. "Они, наверно, храбры и закалены, как  женщины
каменного века, которые ночью делили ложе, а днем в походе носили  оружие  и
утварь своего воина",- подумал он, хотя сам, кроме как в далекую первобытную
пору пробуждавшейся  мужественности,  никогда  не  ходил  по  таким  военным
тропам. Он со вздохом сел на свое место, ибо совещание возобновилось.
     Ему вдруг подумалось, что черно-белая одежда, в которую  облачают  этих
девушек, тех же цветов, что  одежда  монахинь;  он  впервые  это  заметил  и
удивился этому. Но вот уже держала речь божественная Диотима; она  говорила:
вершиной параллельной акции должен быть  некий  великий  знак.  То  есть  не
всякая отовсюду видная цель, пусть даже самая патриотическая, приемлема  для
нее нет, цель эта должна захватывать сердце мира. Она не смеет  быть  только
практической, она должна быть поэзией. Она должна  быть  вехой.  Она  должна
быть зеркалом взглянув в которое мир покраснел бы. Не только  покраснел  бы,
но и, как в сказке, увидел бы истинное свое лицо и не мог бы уже забыть его.
Его сиятельство выдвинул вдохновляющую идею: "император-миротворец".
     В  свете  сказанного,  продолжала  она,   нельзя   не   признать,   что
рассмотренные до сих пор предложения не отвечают этому требованию. Когда она
в первой части заседания говорила о символах, она имела в виду, конечно,  не
супораздаточные столовые; нет, речь идет не  о  меньшем,  чем  об  обретении
заново человеческого единства, утраченного из-за  того,  что  так  разошлись
человеческие интересы. Тут, правда, напрашивается вопрос, способны ли вообще
наше время и нынешние народы выработать такие великие общие идеи.  Ведь  все
сделанные предложения превосходны, но они тянут в разные  стороны,  из  чего
уже видно, что ни одно из них не обладает той  объединяющей  силой,  которая
так нужна!
     Ульрих наблюдал за Арнгеймом во время речи  Диотимы.  Неприятны  в  нем
были не какие-то детали внешности, а просто-напросто все. Хотя детали эти  -
по-финикийски крепкий череп купца-хозяина, острое, но как бы вылепленное  из
слишком малого количества  материала  и  потому  плоское  лицо,  спокойствие
английского покроя фигуры и, во втором месте,  где  человек  выглядывает  из
костюма,  руки  с  коротковатыми  пальцами,-  детали  эти  были   достаточно
примечательны. Раздражала Ульриха  хорошая  соразмеренность  во  всем.  Этой
уверенностью обладали и аригеймовские книги; мир оказывался в порядке, когда
рассматривал  его  Арнгейм.  В  Ульрихе  пробуждалось   достойное   уличного
мальчишки желание забросать этого человека, выросшего среди  совершенства  и
богатства, камнями и мусором, когда он смотрел, с каким напускным  вниманием
наблюдает  тот   за   дурацкой   процедурой,   при   которой   им   довелось
присутствовать; он смаковал ее поистине как знаток, чье  лицо  выражает:  не
хочу преувеличивать, на это вино действительно благороднейшее!
     Диотима между тем  кончила.  Сразу  после  перерыва,  когда  они  снова
расселись по местам, по лицам всех присутствующих  было  видно,  что  теперь
какой-то результат будет найден. Никто в промежутке об этом не думал, но все
приняли  такую  позу,  в  какой  ожидают  чего-то  важного.  И  вот  Диотима
заключила: если, стало быть, напрашивается вопрос, способно ли  вообще  наше
время выработать великие  общие  идеи,  то  можно  и  даже  нужно  добавить:
способно ли оно выработать спасительную силу! Ибо дело идет  о  спасении.  О
спасительном  подъеме.  Коротко  говоря;  хотя  его  и  нельзя   еще   точно
представить себе, Он должен прийти из всего в совокупности, или он вообще не
придет. Поэтому, посоветовавшись с  его  сиятельством,  она  позволяет  себе
заключить сегодняшнее  заседание  следующим  предложением.  Его  сиятельство
справедливо заметил, что высокие  ведомства  уже,  собственно,  олицетворяют
собой  разделение  мира  по  таким  его  главным  аспектам,  как  религия  и
просвещение, торговля, промышленность, право и так далее. Если поэтому будет
решено учредить комитеты, каждый из которых  возглавит  уполномоченный  этих
правительственных  инстанций,  а  в  помощь   ему   изберут   представителей
соответствующих  корпораций  и  слоев  населения,  то  создастся  структура,
которая уже содержит в систематизированном виде  главные  нравственные  силы
мира и через которую они  будут  вливаться  и  фильтроваться.  Окончательное
обобщение последует затем в главном комитете, и  эту  структуру  нужно  лишь
дополнить кое-какими особыми комитетами и подкомитетами, например, комиссией
по пропаганде, по изысканию денежных средств и тому  подобными,  причем  она
лично хотела бы оставить за собой образование интеллектуального комитета для
дальнейшей обработки основополагающих идей, разумеется, в согласии со  всеми
другими комитетами.
     Снова все  промолчали,  но  на  этот  раз  облегченно.  Граф  Лейнсдорф
несколько раз кивнул головой. Кто-то для большей ясности спросил, как войдет
в акцию, задуманную изложенным образом, специфически австрийский элемент.
     Для ответа поднялся генерал Штумм фон Бордвер, хотя до него все ораторы
говорили сидя. Он отлично знает, сказал он, что в совете солдату принадлежит
скромная роль. Если он тем не менее берет  слово,  то  не  для  того,  чтобы
вмешиваться в превосходную  критику  поступивших  до  сих  пор  предложений,
которые все были бесподобны. Однако он хотел бы  под  конец  представить  на
доброжелательное рассмотрение  следующую  мысль.  Планируемая  акция  должна
оказать воздействие за рубежом. А все, что оказывает воздействие за рубежом,
есть мощь народа. Да и положение в европейской семье государств, как  сказал
его сиятельство, таково, что подобная  демонстрация  была  бы  наверняка  не
бесполезна. В конце концов идея государства  есть  идея  мощи,  как  говорит
Трейчке; государство - это мощь, нужная для того,  чтобы  уцелеть  в  борьбе
народов.  Он  только   бередит   всем   известную   рану,   на   поминая   о
неудовлетворительном состоянии, в  котором  из-за  безучастности  парламента
находятся развитие нашей артиллерии и  развитие  военно-морского  флота.  Он
просит поэтому, если не будет найдено другой цели, что пока неясно,  учесть,
что широкое, всенародное участие в делах армии и ее вооружения было бы очень
достойной целью. Si vis pacern, para bellum! <Если хочешь мира,  готовься  к
войне! (лат.)> Сила, демонстрируемая в мирное время, отдаляет войну или,  по
крайней мере, сокращает ее. Он может,  стало  быть,  поручиться,  что  такое
мероприятие  примиряюще  воздействует  на  народы  и  явится   выразительной
демонстрацией стремления к миру.
     Сейчас в комнате происходило что-то странное.  Поначалу  у  большинства
присутствующих  было  такое  впечатление,  что  эта  речь  не  соответствует
действительной задаче их встречи, но по мере того как генерал распространял-
ся  акустически  все  дальше  и  дальше,  это   все   больше   звучало   как
успокоительный походный шаг хорошо  построенных  батальонов.  Первоначальный
смысл параллельной акции - "лучше, чем Пруссия" - выплывал тихонько,  словно
где-то вдали полковой оркестр наигрывал марш принца Евгения,  который  пошел
на турок, или "Храни, боже...". Впрочем, если  бы  сейчас  его  сиятельство,
чего он вовсе не собирался делать,  встал,  чтобы  предложить  поставить  во
главе   полкового   оркестра   прусского   брата   Арнгейма,   то   в    том
неопределенно-приподнятом состоянии, в каком все  находились,  они  подумали
бы,  что  слышат  "Славься  в  венце  побед"  <Начало   гимна   кайзеровской
Германии.>, и вряд ли могли бы против этого возразить.
     У замочной скважины "Рашель" сигнализировала: "Заговорили о войне!"
     В конце перерыва она устремилась назад в переднюю отчасти и потому, что
на этот раз Арнгейм в самом деле притащил с собой  своего  Солимана.  Погода
ухудшилась, и маленький мавр последовал за своим  господином  с  пальто.  Он
скорчил дерзкую гримасу, когда Рахиль отворила ему, ибо был испорченным юным
берлинцем, которого женщины избаловали так, что он  еще  не  знал,  как  ему
вести  себя  с  ними.  А  Рахиль  подумала,  что   говорить   с   ним   надо
по-мавритански, и ей просто  не  пришло  в  голову  попробовать  по-немецки;
поскольку объясниться ей было необходимо, она просто положила руку на  плечо
этому шестнадцатилетнему мальчику, указала ему на кухню, поставила ему  стул
и пододвинула находившиеся поблизости пирожные и напитки.  Ничего  подобного
ей еще не приходилось делать ни разу в жизни,  и  когда  она  выпрямилась  у
стола, сердце стучало у нее так, словно сахар толкли в ступке.
     - Как вас зовут? - спросил Солиман; боже, он говорил по-немецки!
     - Рашель! - сказала Рахиль и убежала.
     Солиман тем временем угостился в кухне пирожными, вином и бутербродами,
закурил и завел беседу с кухаркой. Когда Рахиль вернулась  с  подносом,  это
кольнуло ее. Она сказала: "Там сейчас опять обсуждают что-то очень  важное!"
Но на Солимана это не  произвело  никакого  впечатления,  и  кухарка,  особа
немолодая, засмеялась. "Может и война получиться!"-  взволнованно  прибавила
Рахиль, и уже, как  кульминация,  пришло  теперь  от  замочной  скважины  ее
сообщение, что дело близко к тому.
     Солиман насторожился.
     - Там есть австрийские генералы? - спросил он.
     - Поглядите сами! - сказала Рахиль.- Один уж точно.
     И они пошли вместе к замочной скважине.
     Видны  были  то  белый  листок  бумаги,  то  чей-то  нос,  то  мелькала
какая-нибудь большая тень, то вспыхивало кольцо. Жизнь  распалась  на  яркие
детали; зеленое сукно простиралось как лужок; чья-то белая  рука,  восковая,
как в паноптикуме, покоилась неведомо где, где-то,  а  совсем  скосив  глаз,
можно  было  увидеть,  как  тлеет  в  углу  золотой  темляк  генерала.  Да