и, проявляемой  нами,  австрийцами,  во  всех  вопросах,
касающихся нашего собственного отечества, можно опасаться, что  мы  получим,
позволю себе сказать, еще один Кениггрец <В 1866 г. при Кениггреце  прусская
армия одержала победу над  Австро-Венгерской.>,  то  есть  что  немцы  с  их
целенаправленной методичностью снова опередят нас, подобно  тому  как  тогда
они взяли на вооружение игольчатое оружье, прежде чем мы успели опомниться.
     К счастью, опасение, мною только  что  высказанное,  уже  предвосхищено
другими патриотически настроенными лицами с хорошими связями, и могу сказать
тебе по секрету, что в Вене начата акция, имеющая целью помешать оправдаться
этому опасению  и  выставить  полновесность  богатого  успехами  и  заботами
семидесятилетия  в   более   выгодном   свете,   чем   юбилей   всего   лишь
тридцатилетний. Ввиду того, что 2.XII никак, естественно,  нельзя  поставить
впереди 15.VI, возникла счастливая мысль сделать  весь  1918  год  юбилейным
годом нашего императора-миротворца. Я, правда,  информирован  об  этом  лишь
постольку, поскольку учреждения, к которым я принадлежу,  имели  возможность
высказать свою точку зрения на эту инициативу, подробности ты  узнаешь  сам,
когда  явишься  к  графу  Штальбургу,  который  предназначил  для   тебя   в
подготовительном комитете почетное при твоей молодости место.
     Настоятельно советую тебе также не избегать долее, как ты  до  сих  пор
это делал, к истинному моему  огорчению,  давно  уже  рекомендованного  мною
знакомства с семьей начальника отдела Туцци из министерства иностранных  дел
и императорского дома, а тотчас же  засвидетельствовать  свое  почтение  его
супруге, доводящейся, как ты знаешь, дочерью двоюродному  брату  жены  моего
умершего брата и, стало быть, кузиной тебе,  ибо  она,  по  моим  сведениям,
занимает видное положение в проекте, который я тебе только что описал, а мой
досточтимый друг, граф Штальбург, уже с чрезвычайной любезностью предупредил
ее о твоем визите, в силу чего ты должен навести его безотлагательно.
     О себе ничего более сообщить не  могу;  работа  над  переизданием  моей
вышеупомянутой книги отнимает помимо лекций все мое время и все силы,  какие
еще остаются на старости лет. Надо с пользой употреблять свое время, ибо оно
коротко.
     О твоей сестре знаю только, что она здорова; у нее  есть  деятельный  и
заботливый муж, хотя она никогда не признается, что довольна своим жребием и
чувствует себя счастливой.
     Тебя благословляет любящий тебя Отец".


         *  ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Происходит все то же * 


        20
Соприкосновение с реальностью. 
Несмотря на отсутствие свойств, 
Ульрих действует энергично и пылко

     Не последней среди причин, по которым он и в самом деле  решил  нанести
визит графу Штальбургу, было охватившее Ульриха любопытство.
     Граф Штальбург служил в кайзеровском и  королевском  дворце,  а  старый
кайзер и король Какании был фигурой мифической. С тех пор-то о нем  написано
много книг, и теперь точно известно, что он сделал, чему помешал и  чего  не
сделал, но тогда, в последнее десятилетие его жизни и жизни Какании, у людей
молодых, не отстававших от  современного  уровня  наук  и  искусств,  иногда
возникало сомнение в том, что он  вообще  существует  на  свете.  Число  его
вывешенных и выставленных повсюду портретов было почти столь же велико,  как
число жителей его владений; в  его  день  рождения  съедалось  и  выпивалось
столько же, сколько в день рождения Спасителя, на  горах  пылали  костры,  и
голоса миллионов людей уверяли, что они любят его как отца; песня, сложенная
в  его  честь,  была,  наконец,  единственным  поэтическим   и   музыкальным
произведением,  одну  строчку  которого  знал  каждый   каканец,-   но   эта
популярность и слава была настолько сверхубедительна, что  с  верой  в  него
дело обстояло примерно так же, как со звездами, которые видны и через тысячи
лет после того, как перестали существовать.
     Первым происшествием на пути Ульриха в императорский  дворец  было  то,
что экипаж, который должен  был  доставить  его  туда,  остановился  уже  во
внешнем дворе крепости и кучер потребовал, чтобы с ним  здесь  расплатились,
ибо он, по его утверждению, имел лишь право сквозного проезда,  но  не  имел
права останавливаться во дворе  внутреннем.  Ульрих  разозлился  на  кучера,
приняв его за обманщика или за  труса,  и  попытался  заставить  то  поехать
дальше; но, так и не сумев одолеть его боязливую  непреклонность,  он  вдруг
почувствовал в ней излучение силы,  которая  была  могущественней,  чем  он.
Когда он вступил во внутренний двор, в глаза ему сразу  бросилось  множество
красных, синих, белых и желтых мундиров, штанов и султанов,  которые  стояли
там неподвижно на солнце, как птицы на песке отмели. До сих  пор  он  считал
"его величество" просто неотмененным словесным штампом, точно таким же,  как
"слава богу" в устах атеиста; а теперь взгляд его скользил вверх по  высоким
стенам, и он видел перед собой серый, замкнутый и вооруженный  остров,  мимо
которого отрешенно мчался город на всех своих скоростях.
     Его повели, после того  как  он  изложил  свое  дело,  по  лестницам  и
коридорам, через  комнаты  и  залы.  Хотя  одет  он  был  очень  хорошо,  он
чувствовал, что каждый встречный взгляд оценивает его совершенно  правильно.
Здесь  никто,  казалось,   не   мог   спутать   духовный   аристократизм   с
аристократизмом  истинным,  и  удовлетворяться   Ульриху   оставалось   лишь
ироническим протестом да буржуазной критикой. Он заметил, что проходит через
большую коробку, почти ничем не наполненную; залы были почти без мебели,  но
во вкусе этой  пустоты  не  было  горечи  грандиозности;  он  проходил  мимо
неплотной цени стоявших  порознь  гвардейцев  и  слуг,  составлявших  скорее
неуклюжую, чем пышную охрану, задачи которой выполнили бы с большим  успехом
полдюжины хорошо оплачиваемых и хорошо обученных детективов; а разновидность
слуг, слонявшихся между лакеями и стражами и совсем уж похожих  своим  серым
платьем и серыми шапочками на рассыльных из банка, заставила его подумать об
адвокате или зубном враче, живущем без достаточной изоляции между  кабинетом
и частной квартирой.  "Ясно  чувствуешь,-  думал  он,-  как  все  это  могло
казаться роскошью в внушать робость человеку эпохи бидермейера,  но  сегодня
это не выдерживает сравнения даже с красотой и удобством какого-нибудь отеля
и  потому  прикидывается  олицетворением  аристократической  сдержанности  и
чопорности".
     Но когда он вошел к графу Штальбургу, его превосходительство принял его
в большой пустой  призме  прекрасных  пропорций,  в  середине  которой  этот
невзрачный, лысоголовый человек, слегка наклонившись вперед  и  по-обезьяньи
подогнув колени, стоял перед ним в таком виде, какой высокий придворный  чин
из  аристократической  семьи   если   и   может   принять,   то   никак   не
самопроизвольно, а только в подражанье чему-то; плечи свисали у него вперед,
а губы вниз; он походил на старого служителя при каком-нибудь учреждении или
на добропорядочного счетовода. И вдруг не осталось никакого сомнения в  том,
кого он напоминал; граф  Штальбург  стал  прозрачен,  и  Ульрих  понял,  что
человек, являющий собой  уже  семьдесят  лет  Высочайшее  Средоточие  высшей
власти, должен находить известное удовлетворение в том, чтобы  прятаться  за
себя самого и выглядеть так, как нижайший из его подданных, вследствие  чего
становится просто правилом хорошего тона и  естественной  формой  скромности
вблизи этого высочайшего лица не иметь более личной наружности, чем  оно.  В
этом, по-видимому, и состоял смысл того, что короли так любили называть себя
первыми  слугами  своего  государства,  и,  бросив  быстрый  взгляд,  Ульрих
убедился в том,  что  его  превосходительство  и  впрямь  носило  те  седые,
короткие бакенбарды при выбритом подбородке, которые  имелись  в  Какании  у
всех швейцаров и железнодорожных проводников. Считалось, что  они  подражали
внешностью своему кайзеру и королю, но более глубокая потребность основана в
таких случаях на взаимности.
     Ульрих  успел  все  это  обдумать,  потому  что  ему  пришлось  немного
подождать,  прежде   чем   его   превосходительство   обратилось   к   нему.
Инстинктивная   актерская   страсть   к   переодеванию   и   перевоплощению,
принадлежащая к радостям жизни, предстала перед ним без малейшего  привкуса,
без всякой даже, пожалуй, мысли об актерстве - в настолько чистом виде,  что
буржуазный обычай строить театры и делать из лицедейства искусство,  которое
нанимают  за  почасовую  плату,  показался   ему   по   сравнению   с   этим
бессознательным, постоянным  искусством  самоизображения  чем-то  совершенно
неестественным,  поздним  и  раздвоенным.  И  когда  его  превосходительство
отделило  наконец  одну  губу  от  другой  и  сказало  ему:  "Ваш   любезный
батюшка..." -  и  тут  же  запнулось,  а  в  голосе  все-таки  было  что-то,
заставившее  заметить  на  редкость  красивые  желтоватые   руки   графа   и
почувствовать какую-то напряженную нравственность во всем его облике, Ульрих
нашел это очаровательным и совершил ошибку,  которую  легко  совершают  люди
умственные.  Его  превосходительство  спросило  его   затем,   кто   он   по
образованию, и сказало: "Так, очень интересно, в какой школе?", когда Ульрих
ответил, что он математик; а когда Ульрих заявил, что никакого  отношения  к
школе он не имеет, его превосходительство сказало:  "Так,  очень  интересно,
понимаю, наука, университет". И это показалось Ульриху  настолько  знакомым,
настолько соответствующим представлению о  светской  беседе,  что  он  вдруг
повел себя так, словно был здесь у себя дома, и повиновался своим мыслям,  а
не  социальным  требованиям  данной  ситуации.   Он   внезапно   подумал   о
Моосбругере. Власть,  нужная  для  помилования,  была  здесь  рядом,  и  ему
показалось, что нет ничего проще, чем попытаться ею воспользоваться.
     - Ваше превосходительство,- спросил он,- нельзя ли  мне  обратить  этот
благоприятный случай на пользу человеку, который несправедливо приговорен  к
смертной казни?
     При этом вопросе граф Штальбург вытаращил глаза.
     - Правда, человек этот убийца-садист,- признал Ульрих, но в этот момент
понял и сам, что ведет себя неподобающе.- Душевнобольной, конечно,- поспешил
он поправиться и  чуть  было  не  прибавил:  "Вы,  ваше  превосходительство,
знаете, что в этом пункте наше законодательство осталось в середине прошлого
века",- но осекся и застрял. Это был  промах  -  навязывать  этому  человеку
дискуссию, в какие часто совершенно без пользы пускаются люди, неравнодушные
к умственным фокусам. Несколько таких слов, если их  вставить  умело,  могут
быть плодородны, как рыхлая земля сада, но в  этом  месте  они  походили  на
кучку земли, оплошно оставленную  в  комнате  чьими-то  башмаками.  Но  тут,
заметив его  смущение,  граф  Штальбург  проявил  и  в  самом  деле  большую
доброжелательность к нему.
     - Да, да, припоминаю,- сказал он с некоторым усилием,  после  того  как
Ульрих  назвал  фамилию  Моосбругера,-  и  вы,  значит,  говорите,  что  это
душевнобольной, и хотели бы ему помочь?
     - Он не виноват.
     - Да, это всегда особенно неприятные дела.- Граф  Штальбург,  казалось,
очень страдал от их трудности. Он бросил на  Ульриха  безнадежный  взгляд  и
спросил его, словно ничего другого ожидать и нельзя  было,  окончательно  ли
уже осужден Моосбругер. Ульрику пришлось ответить, что нет.
     - Ах, вот так,- продолжил граф облегченно,- тогда еще  есть  время,-  и
принялся говорить о "папе", оставив дело Моосбругера в приятной неясности.
     Из-за своего  промаха  Ульрих  на  мгновение  растерялся,  но,  как  ни
странно,  эта  ошибка  не  произвела  на  его   превосходительство   плохого
впечатления. Сначала, правда, граф Штальбург чуть не потерял дар  речи,  как
если бы в его присутствии сняли пиджак; но затем  эта  непосредственность  в
человеке с такой хорошей рекомендацией показалась ему энергичной и пылкой, и
он был рад, что нашел эти два слова, ибо ему хотелось составить себе хорошее
впечатление. Он  тотчас  же  вписал  их  ("Мы  смеем  надеяться,  что  нашли
энергичного и пылкого помощника") в  рекомендательное  письмо,  адресованное
главному лицу великой отечественной акции. Получив через несколько мгновений
это послание, Ульрих показался себе  ребенком,  которому  на  прощанье  суют
шоколадку в ручку. Он действительно уходил не с  пустыми  руками  и  получил
указания насчет следующего визита, которые  могли  быть  в  одинаковой  мере
поручением и просьбой, и  не  представлялось  никакой  возможности  что-либо
возразить.  "Это  же  недоразумение,  у  меня  же  не  было   ни   малейшего
намерения..." - хотелось ему сказать, но он уже был на обратном  пути  через
просторные коридоры и залы. Он  вдруг  остановился  и  подумал:  "Меня  ведь
подняло, как пробку, и метнуло куда-то, куда меня совсем  не  тянуло!"  И  с
любопытством окинул взглядом коварную простоту интерьера.  Он  мог  спокойно
сказать себе, что и теперь она не производит на него  никакого  впечатления;
это был просто мир, который не вымели  прочь.  Но  какое  сильное,  странное
свойство заставил он, этот мир, его почувствовать? Черт возьми,  это  нельзя
было, пожалуй, выразить иначе: мир этот был просто на диво реален.

        21
Истинное изобретение параллельной акции 
графом Лейнсдорфом

     Подлинной движущей силой великой патриотической акции - которая впредь,
сокращения ради и  потому  что  она  должна  была  "выставить  полновесность
богатого успехами и заботами семидесятилетия в  более  выгодном  свете,  чем
юбилей всего лишь  тридцатилетний",  будет  именоваться  также  параллельной
акцией,- был, однако, не гриф Штальбург, а друг Штальбурга, его  сиятельство
граф Лейнсдорф. В то время, как Ульрих совершал  свой  визит  во  дворец,  в
прекрасном, с высокими окнами кабинете  этого  вельможи  -  среди  множества
слоев тишины, подобострастия, золотых  галунов  и  торжественности  славы  _
стоял секретарь с книгой в руке и вычитывал оттуда  его  сиятельству  место,
которое ему, секретарю, поручено было найти. Па сей раз это  был  пассаж  из
Иоганна Готлиба Фихте, добытый в "Речах  к  германской  нации"  и  сочтенный
весьма подходящим. "Для освобождения от первородного греха косности,-  читал
он,- и его последствий, трусости  и  лживости,  люди  нуждаются  в  моделях,
демонстрирующих им  загадку  свободы,  каковые  и  возникли  у  них  в  лице
основателей  религий.   Необходимое   согласие   относительно   нравственных
убеждений достигается в церкви, в символах которой следует видеть не предмет
изучения, а лишь средство обучения  для  провозглашения  вечных  истин".  Он
выделил голосом слова косности, демонстрирующих и  церкви,  его  сиятельство
слушало благосклонно,  попросило  показать  ему  книгу,  но  потом  покачало
головой.
     - Нет,- сказал  подчиненный  непосредственно  императору  граф,-  книга
сошла бы, но этот протестантский пассаж с церковью не годится!
     Секретарь пригорюнился, как мелкий чиновник,  чей  проект  документа  в
пятый раз отвергает начальство, и осторожно ввернул:
     - Но на национальные круги Фихте произвел бы отличное впечатление.
     - Я думаю,- возразило его сиятельство,- что пока нам придется от  этого
отказаться.
     Одновременно с книгой захлопнулось и  его  лицо,  одновременно  с  этим
безмолвно  повелевавшим  лицом  захлопнулся,  согнулся  пополам  в  покорном
поклоне и секретарь, после чего принял из рук его сиятельства  Фихте,  чтобы
убрать его и поставить на место в  соседнем  библиотечном  зале  среди  всех
других философских систем мира;  кухонными  делами  не  занимаешься  сам,  а
поручаешь их своим людям.
     - Останемся, стало быть,  пока,-  сказал  граф  Лейнсдорф,-  при  наших
четырех пунктах:  император-миротворец,  веха  в  истории  Европы,  истинная
Австрия, а также собственность и  образованность.  Составляйте  циркуляр  по
этим наметкам.
     Его сиятельство осенила сейчас одна политическая мысль,  и  словами  ее
можно было выразить примерно так: они придут сами! Он имел в виду  те  круги
своего отечества, которые чувствовали себя принадлежащими  таковому  меньше,
чем  германской  нации.  Они  были  ему  неприятны.  Найди  секретарь  более
подходящую цитату, чтобы польстить  их  чувствам  (для  чего  и  понадобился
Иоганн Готлиб Фихте), она была бы  приведена;  но  сейчас,  когда  неудобная
частность пометала этому, граф Лейнсдерф облегченно вздохнул.
     Его сиятельство был изобретателем великой отечественной акции. Когда из
Германии пришли эти волнующие новости, у него прежде всего  мелькнуло  слово
"миротворец". Он сразу связал с ним представление о восьмидесятивосьмилетнем
властителе, подлинном отце своих народов, и о  непрерывном  семидесятилетнем
правлении. Обе эти идеи были, конечно, отмечены знакомыми  ему  чертами  его
августейшего повелителя, но блеск славы исходил тут но от его величества,  а
от того гордого факта, что его, графа, отечество обладало старейшим и дольше
всех в мире правившим государем. Люди недалекие  поспешили  бы  усмотреть  в
этом лишь слабость к раритетам (как если бы, например, обладание куда  более
редкой поперечно-полосатой "сахарой" с водяным знаком и  недостающим  зубцом
граф Лейнсдорф ставил выше, чем  обладание  подлинным  Эль  Греко,  что  он,
кстати, и  делал,  хотя  обладал  тем  и  другим  и  не  совсем  пренебрегал
знаменитым собранием картин в своем доме), но потому-то они и недалекие, что
ив понимают, насколько символ богаче  и  сильнее,  чем  даже  самое  большое
богатство.  Старый  властитель  символически  заключал  в  себе  для   графа
Лейнсдорфа одновременно и его отечество, которое он любил, и  мир,  которому
оно должно было служить примером. Большие и  мучительные  надежды  обуревали
графа Лейнсдорфа. Он не мог бы сказать, была ли это главным образом боль  за
отечество занимавшее, как он видел, не совсем то  почетное  место  "в  семье
народов", что ему подобало, или же источником его волнений была  ревность  к
Пруссии,  столкнувшей  с  этого  места  Австрию  (в  1866  году,  вероломным
образом!), или же он был  просто  полой  гордости  за  аристократию  старого
государства и желания доказать ее образцовость; по его  мнению,  все  народы
Европы затягивало в пучину материалистической демократии,  и  ему  мерещился
некий  величественный  символ,  который  был   бы   для   них   одновременно
напоминанием и предостережением. Ему было ясно, что должно что-то произойти,
что поставило бы Австрию впереди всех, чтобы  это  "блестящее  свидетельство
жизненной силы Австрии" стало "вехой" для  всего  мира,  помогло  ему  вновь
обрести  истинную  свою  сущность,  и  что  все  это  связано   с   наличием
восьмидесятивосьмилетнего императора-миротворца. Ничего больше,  ни  точней,
ни подробнее, граф Лейнсдорф и в самом деле еще не  знал.  Но  не  подлежало
сомнению, что  его  осенила  великая  мысль.  Она  не  только  разожгла  его
страсть,-  к  чему   христианин,   воспитанный   в   строгости   и   чувстве
ответственности, как-никак,  не  возымел  бы  доверия,-  нет,  эта  мысль  с
полнейшей очевидностью вливалась  непосредственно  в  такие  величественные,
сияющие идеи, как идея властителя, отечества и всемирного счастья. А если  у
этой мысли и были еще неясные, темные  стороны,  то  они  не  тревожили  его
сиятельство.  Его  сиятельство  прекрасно   знал   богословское   учение   о
contemplatio in  caligine  divina,  то  есть  о  созерцании  в  божественной
темноте, которая сама по себе бесконечно ясна, но для  человеческого  разума
беспросветна и непроглядна, да и вообще он жил  в  убеждении,  что  человек,
делающий великое дело, обычно не знает, почему он его  делает;  сказал  ведь
Кромвель: "Никогда человек не продвигается дальше, чем тогда,  когда  он  не
зн