льрих ответил:
     - Вы, ваше сиятельство, всегда хотели  манифестации,  идущей  из  самой
гущи народа, а она должна выглядеть именно так!..
     - Ах, это неправда!..- стал горячо  возражать  ему  Лейнсдорф,  но  был
прерван подошедшим к ним  Штуммом  фон  Бордвером,  который  покинул  группу
Арнгейма, взволнованно спеша узнать что-то у Ульриха.
     - Простите, ваше сиятельство, если я помешал,- попросил он.-  Но  скажи
мне,- обратился он  к  Ульриху,-  можно  ли  действительно  утверждать,  что
человек руководствуется только своими эмоциями, а никак не разумом?
     Ульрих посмотрел на него недоуменно.
     - Там есть один такой марксист,-  объяснил  Штумм,-  утверждающий,  так
сказать, что экономический базис человека целиком и полностью определяет его
идеологическую надстройку. А ему  возражает  психоаналитик,  утверждая,  что
идеологическая надстройка - это целиком и полностью продукт базиса,  который
составляют инстинкты.
     - Это не так просто,- сказал Ульрих, желая улизнуть.
     - Это я всегда и твержу! Но что толку! -  ответил  генерал  тотчас,  не
спуская глаз с Ульриха.
     Однако тут слова заговорил Лейпедорф.
     - Да, знаете,- сказал он Ульриху,- что-то подобное я как  раз  и  хотел
обсудить.  Ведь  какой  бы  там  ни  был  базис,  экономический  или  пускай
сексуальный,- сказать  я  хотел  вот  что:  почему  в  надстройке  люди  так
ненадежны?! Есть такое  ходячее  выражение:  безумный  мир.  А  иногда  ведь
кажется, что это правда!
     - Это психология  масс,  ваше  сиятельство!  -  снова  вмешался  ученый
генерал.- Пока дело касается масс, я это прекрасно понимаю.  Массами  движут
только инстинкты,  и,  значит,  конечно,  те,  которые  присущи  большинству
индивидуумов,-  это  логично!  То  есть  это,  конечно,   нелогично:   массы
нелогичны,  они  пользуются  логическими   мыслями   только   для   красоты!
Действительно  же  руководствуются  они  исключительно  внушением!  Если  вы
отдадите в мои руки газеты,  радио,  кинематографическую  промышленность  и,
может быть, еще какие-нибудь средства культуры, я берусь за несколько лет  -
как однажды сказал мой друг Ульрих  -  сделать  из  людей  людоедов!  Именно
поэтому человечеству и необходимо сильное  руководство!  Впрочем,  вы,  ваше
сиятельство, знаете это лучше,  чем  я!  Но  что  отдельно  взятый  человек,
стоящий порой на весьма высоком уровне, тоже нелогичен, в  это  я  никак  не
могу поверить, хотя это утверждает и Арнгейм.
     Что мог Ульрих подкинуть своему другу для этого очень случайного спора?
Как удочка вылавливает порой клок травы вместо рыбы, так  повис  на  вопросе
генерала запутанный клубок теорий. Руководствуется ли человек только  своими
эмоциями, делает ли, чувствует, даже думает только  то,  к  чему  его  гонят
бессознательные потоки потребности и более ласковый бриз  удовольствия,  как
полагают сегодня? Не руководствуется ли он скорее все-таки разумом и волей,-
как  тоже  полагают   сегодня?   Руководствуется   ли   он   преимущественно
определенными эмоциями, например, сексуальными, как полагают сегодня? Или же
все-таки  он  подвержен  в  первую  очередь  не   сексуальному   началу,   а
психологическому  воздействию  экономических  условий,  как  тоже   полагают
сегодня? Такую сложную структуру, какой он является, можно рассматривать  со
многих сторон, выбирая осью для теоретической картины то  одно,  то  другое:
получаются  частичные  истины,  из  взаимопроникновения   которых   медленно
вырастает истина. Но вырастает ли она  на  самом  деле?  Каждый  раз,  когда
какую-нибудь частичную истину считали единственно верным объяснением, это за
себя мстило. Но, с другой стороны, вряд ли  можно  было  бы  прийти  к  этой
частичной истине, не придав ей  сначала  слишком  большого  значения.  Таким
образом, история истины и история чувства тесно сплетены, но история чувства
осталась при этом во мраке. По убеждению Ульриха, она была даже не историей,
а каким-то беспорядочным ворохом.  Забавно,  например,  что  религиозные  и,
значит, вероятно, страстные мысли средневековья о человеке были полны веры в
его разум и волю, тогда как  сегодня  многие  ученые,  единственная  страсть
которых - если им вообще ведома страсть - состоит в  том,  что  они  слишком
много курят, считают чувство основой всех человеческих действий.  Вот  какие
мысли  мелькали  у  Ульриха,  и  ему,  конечно,  не  хотелось  отвечать   на
разглагольствования Штумма, который, впрочем, и  не  ждал  этого,  а  только
выпускал пар, прежде чем вернуться туда, откуда пришел.
     - Граф Лейнсдорф! - кротко сказал Ульрих.- Помните, я  как-то  дал  вам
совет учредить генеральный секретариат по всем вопросам, для решения которых
нужны в одинаковой мере душа и точность?
     - Помню, конечно,- ответил Лейнсдорф.- Я рассказал  об  этом  даже  его
высокопреосвященству, он от души посмеялся. Но он  сказал,  что  вы  явились
слишком поздно!
     - И все-таки это именно то, недостаток чего вы только что ощутили, ваше
сиятельство! - продолжал Ульрих.- Вы говорите, что  мир  не  помнит  сегодня
того, чего он хотел вчера, что его настроения меняются без достаточной на то
причины, что он всегда взволнован, что он никогда не приходит  ни  к  какому
результату и что если бы представить себе собранным в одной голове все,  что
происходит в головах, составляющих человечество, она ясно обнаружила бы  ряд
хорошо известных функциональных дефектов, из которых складывается умственная
неполноценность...
     - Необычайно верно! - воскликнул Штумм фон  Бордвер,  который,  гордясь
приобретенными сегодня днем знаниями, вынужден был опять  задержаться.-  Это
точная картина... Эх, снова забыл, как называется эта  психическая  болезнь,
но это точная ее картина!
     - Нет,- с улыбкой сказал Ульрих,- это безусловно  не  картина  какой-то
определенной психической болезни. Ведь отличает здорового от душевнобольного
как раз  то,  что  здоровый  страдает  всеми  психическими  болезнями,  а  у
душевнобольного только одна.
     - Великолепно! - воскликнули в один голос, хотя и несколько  различными
словами, Штумм и Лейнсдорф, а затем, таким же манером, прибавили: -  Но  что
это, собственно, означает?
     - Это означает вот что,- сказал  Ульрих.-  Если  понимать  под  моралью
регламентацию всех тех отношений, которые включают в себя чувство,  фантазию
и тому подобное, то каждый в отдельности подлаживается тут к другим, обретая
таким образом как бы некоторую устойчивость, но  все  вместе  не  выходят  в
морали из состояния безумия!
     - Ну, это уж чересчур! - добродушно заметил граф Лейнсдорф,  и  генерал
тоже возразил:
     - Но ведь у каждого должна быть  своя  собственная  мораль.  Нельзя  же
указать человеку, кого ему любить - кошек или собак!
     - Можно указать ему это, ваше  сиятельство?!  -  настоим  чиво  спросил
Ульрих.
     -  Да,  прежде,-  сказал  граф  Лейнсдорф  дипломатично,  хотя  и   был
поколеблен в своей доверчивой убежденности,  что  "истинное"  существует  во
всех областях,- прежде дела обстояли лучше. Но в наши дни?
     - Тогда нам остается перманентная война религий,- сказал Ульрих.
     - Вы называете это войной религий? - с любопытством спросил Лейнсдорф.
     - А как же еще?
     - Гм, недурно. Очень хорошее определение сегодняшней жизни.  Кстати,  я
всегда знал, что в вас таится неплохой католик!
     - Я очень плохой католик,- отвечал Ульрих.- Я не верю, что бог  был  на
земле, а верю, что он еще придет. Но только  если  путь  ему  сделают  более
коротким, чем до сих пор!
     Его сиятельство отверг это исполненными достоинства словами:
     - Это выше моего понимания!

        38
Готовится великое событие. 
Но никто этого не заметил

     Зато генерал воскликнул:
     - К сожалению, я должен немедленно вернуться к его  превосходительству,
но ты непременно объяснишь мне все это потом, я тебя не отпущу! Я приду сюда
еще раз, с вашего позволения! Лейнсдорф,  казалось,  хотел  что-то  сказать,
мысль его, судя по его виду,  напряженно  работала,  но  едва  Ульрих  и  он
остались одни, как были окружены людьми, которых принес круговорот  толпы  и
задержала притягательная фигура его  сиятельства.  О  том,  что  только  что
сказал Ульрих, речи, конечно, больше не было, и никто, кроме него,  об  этом
не думал, когда сзади чья-то рука скользнула под его руку и он увидел  рядом
с собой Агату.
     - Ты уже нашел  причину  меня  защищать?  -  спросила  она  с  ласковым
ехидством.
     Не выпуская ее руки, Ульрих отвернулся вместе с Агатой от людей,  рядом
с которыми он стоял.
     - Нельзя ли нам отправиться домой? - спросила Агата.
     - Нет,- сказал Ульрих,- я еще не могу уйти.
     - Тебя, наверно, не отпускает отсюда грядущее, ради которого ты  должен
здесь хранить чистоту? - поддразнила его Агата.
     Ульрих прижал к себе ее руку.
     - Мне кажется, это говорит в мою пользу, что мое место не  здесь,  а  в
тюрьме! - прошептала она ему на ухо.
     Они стали искать уголка,  где  могли  бы  уединиться.  Собрание  теперь
Do-настоящему закипело и медленно перемешивало участников.  Однако  все  еще
можно было различить две главные группы: вокруг военного министра речь шла о
мире и о любви, вокруг Арнгейма в данный момент  -  о  том,  что  германская
мягкость расцветает пышнее всего под сенью германской силы.
     Арнгейм слушал это доброжелательно,  потому  что  никогда  не  отвергал
честно высказанных мнений и особенно любил новые. Его заботило,  натолкнется
ли дело с нефтепромыслами на трудности в парламенте. Он допускал, что  никак
не  удастся  избежать  сопротивления  славянских   политиков,   и   надеялся
заручиться поддержкой  германофилов.  В  правительственных  кругах  все  шло
хорошо, если во считать некоторой враждебности  в  министерстве  иностранных
дел, которой он не придавал большого значения. На следующий день  он  должен
был поехать в  Будапешт.  Вражеских  "наблюдателей"  вокруг  него  и  других
главных фигур было достаточно. Быстрее всего их  можно  было  распознать  по
тому, что они на все отвечали  "да"  и  были  милейшими  людьми,  тогда  как
остальные держались большей частью различных мнений.
     Одного из них Туцци попытался убедить словами:
     - Все, что говорят, ничего не значит! Это никогда ничего не значит!
     Тот поверил ему. Он был парламентарием. Но  он  не  изменил  мнения,  с
которым явился сюда,- что все-таки здесь происходит что-то дурное.
     Его сиятельство, напротив, объяснял  в  беседе  с  другим  вопрошателем
важность этого вечера такими словами:
     - Даже революции,  почтеннейший,  делаются  с  тысяча  восемьсот  сорок
восьмого года только болтовней!
     Было  бы  ошибкой  не  видеть   в   таких   различиях   ничего,   кроме
позволительного отступления от неизбежного иначе однообразия жизни; и все же
эта чреватая серьезными последствиями ошибка совершается почти так же часто,
как произносится  фраза:  "Это  вопрос  чувства!",  без  которой  совершенно
немыслим наш умственный аппарат. Эта  непременная  фраза  отделяет  то,  что
должно произойти в жизни, от того, что может произойти.
     -  Она  отделяет,-  сказал  Ульрих  Агате,-  утвердившийся  порядок  от
допускаемой личной свободы действий. Она отделяет рационализованное от того,
что считается иррациональным. Она означает, в обычном ее  употреблении,  что
человечность  в  главных  делах  -  это  нечто  вынужденное,   а   в   делах
второстепенных - нечто подозрительно произвольное. Считая, что жизнь была бы
тюрьмой, если бы мы не могли по своей воле предпочитать вино или воду,  быть
атеистами или святошами, никто не считает,  что  все,  представляющее  собой
вопрос чувства, действительно в нашей воле. На самом деле, хотя  тут  я  нет
четкой границы, вопросы  чувства  существуют  дозволенные  и  недозволенные.
Вопрос чувства между Ульрихом и Агатой был недозволенным, хотя они, все  еще
рука об руку, ища укрытия, просто говорили о сегодняшнем сборище и при  этом
буйно и тайно радовались, оттого  что  снова  соединились  после  размолвки.
Альтернатива же, любить ли всех сочеловеков или сперва  уничтожить  какую-то
часть их, явно была вопросом чувства вдвойне дозволенным, ибо иначе она  так
горячо не обсуждалась бы в доме Диотимы в присутствии его сиятельства,  хотя
к тому же еще и разделяла  собравшихся  на  две  враждебные  партии.  Ульрих
утверждал, что изобретение "вопроса  чувства"  оказало  делу  чувства  самую
скверную услугу, какую ему когда-либо оказывали, и, пытаясь объяснить сестре
фантастическое впечатление, которое производил на него сегодняшний вечер, он
стал говорить об этом так, что невольно продолжил, как  бы  оправдывая  его,
прерванный утренний разговор.
     - Не знаю, право,- сказал он,- с чего начать, чтобы тебе не  наскучить.
Можно сказать тебе, что я понимаю под "моралью"?
     - Пожалуйста,- ответила Агата.
     - Мораль - это регламентация поведения внутри  какого-то  общества,  но
главным образом регламентация  уже  своих  внутренних  побуждений,  то  есть
чувств и мыслей.
     - Это большой прогресс за несколько часов! - ответила Агата со смехом.-
Не далее как сегодня утром ты сказал, что не знаешь, что такое мораль!
     - Конечно,  не  знаю.  Тем  не  менее  могу  дать  тебе  добрую  дюжину
объяснений. Самое старое  -  что  бог  открыл  нам  порядок  жизни  во  всех
подробностях...
     - И самое, пожалуй, прекрасное! - сказала Агата.
     - Но самое вероятное,-  подчеркнул  Ульрих,-  что  мораль,  как  всякий
другой  порядок,  возникает  благодаря  принуждению  и   насилию!   Какая-то
пришедшая к власти группа людей навязывает другим просто правила и принципы,
обеспечивающие ее власть. Но одновременно она придерживается  тех  правил  и
принципов, которые возвысили  ее  самое.  Одновременно  она  поэтому  служит
примером. Одновременно она меняется  из-за  противодействия.  Все,  конечно,
сложнее, чем это можно описать коротко, и поскольку происходит все отнюдь не
без интеллекта, но и отнюдь не благодаря интеллекту, а просто на практике, в
результате получается какая-то необозримая сеть,  простирающаяся  надо  всем
как бы независимо, словно небо господне. Все соотносит себя с  этим  кругом,
но этот круг не соотносит себя ни с чем. Другими словами:  все  нравственно,
но сама нравственность не нравственна!..
     - Это очаровательно с ее стороны,- сказала Агата.- Но знаешь,  я  нашла
сегодня хорошего человека!
     Ульрих был несколько удивлен этим поворотом разговора, но  когда  Агата
начала рассказывать ему о встрече с Линднером,  он  прежде  всего  попытался
подогнать ее к своему ходу мыслей.
     - Хороших людей ты и здесь найдешь,  найдешь  сколько  угодно,-  сказал
он,- но если позволишь мне немного продолжить, ты узнаешь, почему  и  плохих
здесь тоже хватает.
     С этими словами они, удаляясь от столпотворения, дошли до  передней,  и
Ульрих задумался, куда им теперь  податься;  ему  пришли  на  ум  и  комната
Диотимы, и каморка Рахили, но ни в ту, ни в другую ему  не  хотелось  больше
входить, и потому  они  с  Агатой  остались  пока  среди  безлюдной  одежды,
висевшей на вешалках. Ульрик не нашел продолжения.
     - Мне надо бы, собственно, еще  раз  начать  сначала,-  объяснил  он  с
нетерпеливым и смущенным жестом. И вдруг он сказал:  -Ты  не  хочешь  знать,
поступила ли ты хорошо или плохо, но тебя беспокоит то, что и так и атак  ты
поступаешь без твердого основания!
     Агата кивнула головой.
     Он взял обе ее руки.
     Тускло мерцающая кожа сестры с запахом незнакомых ему растений, которую
он видел перед  собой  в  низком  вырезе  платья,  на  миг  потеряла  земное
значение.  Толчки  крови  передавались  от  руки  к   руке.   Глубокий   ров
потустороннего происхождения, казалось, замкнул их за пределами мира.
     У него вдруг не оказалось никаких обозначений для этого; куда-то делись
даже те, к которым он  так  часто  прибегал  прежде.  "Мы  поступим  не  под
влиянием минуты, а соответственно состоянию, которое  продлится  до  конца".
"Так, чтобы это привело нас к тому центру, откуда  уже  нельзя  вернуться  и
взять  все  обратно".  "Не  от  бесшабашности  с  ее  непостоянством,  а  от
единственного неизменного счастья". Такие фразы, правда,  приходили  ему  на
ум, и он мог бы произнести  их  вслух,  если  бы  сейчас  надо  было  только
говорить; но в том непосредственном  применении,  которое  они  должны  были
получить сейчас у него с сестрой, это оказалось вдруг невозможно.  Отсюда  и
шло его беспомощное волнение. Но Агата поняла его верно. И она  должна  была
бы ощутить счастье, что впервые скорлупа вокруг него треснула и ее  "твердый
брат" обнажил все, что внутри у него, как упавшее на пол яйцо.
     Но на этот раз, к ее  удивлению,  чувство  ее  было  не  вполне  готово
присоединиться к его чувству; между утром и вечером лежала странная  встреча
с  Линднером,  и  хотя  этот  человек  вызвал  у  нее  просто  удивление   и
любопытство,  даже  такого  зернышка  было  достаточно,  чтобы  не  возникло
бесконечного отражения отшельнической любви.
     Ульрих почувствовал это по ее рукам, прежде чем она что-либо  ответила,
и Агата - ничего не ответила. Он  угадал,  что  эта  неожиданная  холодность
связана со встречей, сообщение о которой  ему  недавно  довелось  выслушать.
Посрамленный и смущенный отскоком его  не  получившего  ответа  чувства,  он
сказал, качая головой:
     - Право, досадно, что ты так много ждешь от доброты этого человека!
     - Наверно, досадно,- признала Агата.
     Он посмотрел на нее. Он  понял,  что  для  сестры  эта  встреча  значит
больше, чем все ухаживания, выпадавшие ей на долю, с тех пор  как  она  была
под его защитой. Он даже немного знал этого человека. Линднер  участвовал  в
общественной  жизни;  это  он  в  свое  время,  на  самом  первом  заседании
патриотической  акции,  произнес  ту   короткую,   встреченную   мучительным
молчанием речь, где говорилось об "историческом моменте" или чем-то подобном
- неуклюжую, искреннюю и несущественную... Ульрих невольно оглянулся; но  он
не помнил, чтобы этот человек попадался ему  среди  присутствовавших,  да  и
знал, что того больше не приглашали. Должно быть, он встречал его  время  от
времени где-то еще, наверно, в ученых компаниях, и читал какие-то его труды,
ибо по мере того как он  напрягал  свою  память,  из  ультрамикроскопических
следов, оставшихся в ней, сгущалось, как вязкая,  противная  капля,  мнение:
"Скучный  осел!  Если  притязаешь  на  известную  высоту  уровня,  подобного
человека так же нельзя  принимать  всерьез,  как  профессора  Хагауэра."  Он
сказал это Агате. Агата промолчала. Она даже пожала ему руку. Он чувствовал:
вот нечто совершенно нелепое, но остановить  это  нельзя!  В  эту  минуту  в
переднюю вошли люди, и брат и сестра отступили друг от друга.
     - Проводить тебя снова в комнаты? - спросил Ульрих.
     Агата сказала "нет" и стала искать, куда бы улизнуть.
     Ульриху вдруг подумалось, что скрыться от всех удастся, пожалуй, только
в кухне.
     Там наполнялись  батареи  стаканов  и  нагружались  пирожными  подносы.
Кухарка хлопотала вовсю,  Рахиль  и  Солиман  ждали  своей  поклажи,  но  не
шептались друг с другом, как прежде в таких случаях, а стояли  неподвижно  и
врозь. Маленькая Рахиль сделала книксен, когда вошли Агата и Ульрих, Солиман
просто почтительно выкатил свои темные глаза, и Ульрих сказал:
     - В комнатах слишком жарко, можно нам освежиться у вас?
     Он сел с Агатой у подоконника и поставил для вида  тарелки  и  стаканы,
чтобы, если кто-нибудь войдет, все выглядело  так,  словно  два  друга  дома
позволили себе немного позабавиться. Когда они уселись, он с легким  вздохом
сказал:
     - Это, значит, только вопрос  чувства,  считать  ли  такого  профессора
Линднера хорошим человеком или невыносимым!
     Агата заняла свои пальцы развертыванием конфеты.
     - Другими словами,- продолжал Ульрих,- чувство не может б