говоря худого слова,- хотя  как-то
даже не верится! - похоже  на  то,  что  у  нас  любой  командир  назвал  бы
бардаком!
     Штумм сунул Ульриху в руку сразу несколько десятков листков.  Они  были
испещрены стратегическими планами, железнодорожными линиями,  сетями  дорог,
схемами  дальнобойности,  обозначениями  разных  групп  войск  и   командных
пунктов,  кружками,  прямоугольниками,  заштрихованными  участками;  как   в
настоящей разработке генерального штаба, змеились красные, зеленые,  желтые,
синие линии, и повсюду красовались флажки самого разного  вида  и  значения,
которым суждено было стать такими популярными год спустя.
     - Все без толку! - вздохнул Штумм.- Я  изменил  принцип  изображения  и
пытался подойти к делу не со стратегической, а с военно-географической точки
зрения, надеясь таким образом  получить  хотя  бы  четко  расчлененное  поле
операции, но это тоже не  помогло.  Вот  попытки  оро-  и  гидрографического
изображения!
     Ульрих увидел знаки  горных  вершин,  откуда  шли  разветвления,  снова
сбегавшиеся в другом месте, источники, сети рек и озера.
     - Я делал также,- сказал генерал, и  в  его  бодром  взгляде  мелькнула
раздраженность, даже  затравленность,-  всяческие  попытки  привести  все  к
какому-то единству, но знаешь, каково это? Это как ехать  вторым  классом  в
Галиции  и  набраться  вшей!  Не  знаю   более   гнусного   чувства   полной
беспомощности. Когда долго находишься среди идей, все тело начинает  зудеть,
и чешись хоть до крови, покоя тебе не будет!
     Ульриха рассмешило столь энергичное описание. Но генерал попросил:
     - Нет, не смейся! Я думал так: ты  стал  в  штатской  жизни  выдающимся
человеком; занимая такое положение, ты поймешь эти дела,  но  ты  поймешь  и
меня. Я пришел  к  тебе,  чтобы  ты  мне  помог.  Я  слишком  уважаю  всякую
умственность, чтобы считать себя правым!
     - Ты слишком серьезно относишься к думанью, подполковник,-  утешил  его
Ульрих. Он непроизвольно сказал "подполковник" и извинился: - Ты так  славно
перенес меня в прошлое, генерал Штумм, когда ты, бывало, в офицерском  клубе
приказывал мне пофилософствовать с тобой где-нибудь в уголке.  Но,  повторяю
тебе, нельзя относиться к думанью так серьезно, как ты сейчас.
     - Не относиться серьезно?! - простонал Штумм.- Но я уже  не  могу  жить
без высшего порядка у себя в голове! Неужели ты  этого  не  понимаешь?  Меня
просто ужас берет, как вспомню, сколько времени я жил без него на плацу и  в
казарме, среди офицерских анекдотов и история с бабьем!
     Они сели за  стол;  Ульрих  был  тронут  ребяческими  затеями,  которые
генерал выполнял с мужской отвагой,  и  несокрушимой  моложавостью,  которую
дает своевременное пребывание в маленьких гарнизонах. Он пригласил  товарища
минувших лет разделить с ним ужин,  и  генерал  был  так  поглощен  желанием
приобщиться к его, Ульриха, тайнам, что даже каждый ломтик колбасы насаживал
на вилку очень внимательно.
     - Твоя  кузина,-  сказал  он,  поднимая  рюмку,-  самая  восхитительная
женщина, которую я знаю. По праву говорят, что она  вторая  Диотима,  ничего
подобного я еще не видел. Понимаешь, моя жена... ты с ней не знаком... я ни-
как не могу жаловаться, и дети у нас есть... но такая женщина, как Диотима,-
это ведь что-то совсем другое! На приемах я иногда становлюсь позади  нее  -
какая импозантная женственность форм! А одновременно  спереди  она  ведет  с
каким-нибудь светилом из штатских такой ученый разговор, что хочется  просто
делать заметки! А этот начальник отдела, за которым она замужем, понятия  не
имеет, какое она сокровище. Прошу  прощения,  если  вдруг  этот  Туцци  тебе
особенно симпатичен, но я его терпеть не  могу!  Он  только  расхаживает  да
улыбается с таким видом, словно он-то уж знает, что к чему, а нам не скажет.
Но пусть он мне пыль в глаза не пускает,  ведь  при  всем  моем  почтении  к
штатским правительственные чиновники занимают среди них последнее место; они
всего лишь как бы штатские солдаты, которые при любой возможности  стараются
нас переплюнуть, а сами при этом бессовестно вежливы, как кошка,  когда  она
глядит на собаку с высокого дерева. Вот доктор  Арнгейм  -  это  уже  другой
калибр,- продолжал болтать Штумм.- Тоже, может быть, много мнит о  себе,  но
такого превосходства нельзя не признать! - Он явно поторопился выпить, после
того как столько времени говорил, ибо  стал  непринужденно-доверителен.-  Не
знаю, в чем тут дело,- продолжал он,- наверно, я потому  этого  не  понимаю,
что и сам уже мудрю, но хотя я от твоей кузины в таком  восторге,  словно  -
скажу без церемоний,- словно у меня застрял в глотке слишком большой  кусок,
мне все-таки как-то легче оттого, что она влюблена в Арнгейма.
     - Что? Ты  уверен,  что  между  ними  что-то  есть?  -  спросил  Ульрих
несколько пылко, хотя, собственно, не должен  был  принимать  это  близко  к
сердцу;  Штумм  недоверчиво  вытаращил  на   него   свои   близорукие,   еще
затуманенные волнением глаза и надел пенсне.
     - Я не утверждаю,  что  он  с  ней  спал,-  возразил  он  с  офицерской
прямотой, снова спрятал пенсне и прибавил совсем не  по-солдатски:  -  Но  я
против этого ничего не имел бы; черт меня побери, я же сказал  тебе,  что  в
этом обществе начинаешь мудрить, я, конечно, не баба, но как представлю себе
нежность, которую Диотима могла бы надарить этому человеку, так сам чувствую
нежность к нему, и, наоборот, мне кажется, что это я целую Диотиму, когда он
целует ее.
     - Он целует ее?
     - Ну, этого я не знаю, я же не шпионю за вами. Я только думаю так: если
бы он ее целовал... То-то и оно, что я сам себя не понимаю. Впрочем,  как-то
раз я видел, как он схватил ее руку, когда они думали, что никто не смотрит,
и на миг они так притихли, словно им скомандовали "К молитве, кивера  долой,
на колени!", а потом она очень тихо о чем-то попросила его, и он  что-то  на
это ответил, то и другое я запомнил почти дословно, потому  что  понять  это
трудно. Она сказала: "Ах, если бы только найти эту спасительную идею!", а он
ответил: "Дать вам избавление может только чистая, неискаженная идея любви!"
Он понял это, конечно, слишком лично, ведь она,  безусловно,  имела  в  виду
спасительную идею, которая пунша ей для ее великого предприятия... Почему ты
смеешься? Смейся на здоровье, у меня всегда были свои пунктики, и теперь мне
втемяшилось ей помочь! Это наверняка возможно, ведь идей на свете так много,
и  одна-то  уж  окажется  избавительной!  Только  ты  должен   оказать   мне
содействие!
     - Дорогой генерал,- повторил Ульрих,- могу только еще раз сказать тебе,
что ты относишься к думанью слишком серьезно. Но раз уж тебе это так  важно,
я попытаюсь в меру своих сил объяснить тебе, как думает человек штатский.Они
взялись за сигары, и он начал.- Во-первых, ты  на  неверном  пути,  генерал.
Неверно, что духовное начало кроется в штатской жизни, а телесное  в  армии,
как ты считаешь, нет, как раз наоборот! Ведь ум - это порядок, а где  больше
порядка, чем в армии? Все воротнички высотой там в четыре сантиметра,  число
пуговиц точно установлено, и даже в самые богатые  сновидениями  ночи  койки
стоят по стенкам как по линейке! Построение  эскадрона  развернутым  строем,
сосредоточение полка, надлежащее положение пряжки оглавля - это, стало быть,
духовные ценности высокого смысла,  или  духовных  ценностей  не  существует
вообще!
     - Морочь голову кому-нибудь другому! - осторожно проворчал генерал,  не
зная, чему не доверять - своим ушам или выпитому вину.
     - Ты опрометчив,- настаивал Ульрих.- Наука  возможна  только  там,  где
события повторяются или хотя бы поддаются контролю, а где больше  повторения
и контроля, чем в армии? Кубик не был бы кубиком, не будь он в девять  часов
таким же прямоугольным, как  в  семь.  Законы  орбит,  по  которым  движутся
планеты,- это своего рода баллистика. И мы вообще  ни  о  чем  не  могли  бы
составить себе понятие или  суждение,  если  бы  все  мелькало  мимо  только
однажды. То, что хочет чего-то стоить и  носить  какое-то  название,  должно
повторяться, должно существовать во множестве экземпляров, и если бы  ты  ни
разу прежде не видел луны, ты принял  бы  ее  за  карманный  фонарик;  между
прочим, великое замешательство, в которое приводит науку бог, состоит в том,
что его видели только один-единственный раз, да и то  при  сотворении  мира,
когда еще не было квалифицированных наблюдателей.
     Надо  представить  себя  на  месте  Штумма  фон  Бордвера;  со   времен
кадетского корпуса его жизнь регламентировалась во всем, от формы фуражки до
условий его вступления в брак, и он был не очень-то склонен  открывать  свой
ум таким объяснениям.
     - Дорогой друг,- возразил он лукаво,- все это превосходно, но меня это,
собственно, не касается; ты удачно остришь, говоря, что науку  изобрели  мы,
армейцы, но я толкую не о науке, а, как выражается твоя кузина,  о  душе,  а
когда она говорит о душе, мне хочется раздеться  догола,  настолько  это  не
вяжется с мундиром!
     - Дорогой Штумм,- непоколебимо продолжал  Ульрих,-  очень  многие  люди
упрекают науку в том, что она бездушна и механична и делает все, к  чему  ни
прикоснется, таким же; но они удивительным образом не замечают, что в  делах
души царит еще куда более удручающая регулярность, чем в делах разума!  Ведь
когда чувство вполне естественно и просто? Когда у всех людей  в  одинаковой
ситуации надо прямо-таки автоматически ждать его появления! Как  можно  было
бы требовать от всех людей добродетели, если бы добродетельный  поступок  не
был таким, который можно повторять сколь угодно часто?! Я  мог  бы  привести
тебе  еще  много  других  подобных  примеров.  А  убежав  от   этой   унылой
регулярности  в  самые  темные  глубины  своего  естества,   где   вольготно
неконтролируемым инстинктам, в эту влажную животную глубь, которая  защищает
нас  от  растворения  в  разуме,  что  ты  находишь?  Раздражители  и  колеи
рефлексов, введенные  в  колею  привычки  и  навыки,  повторение,  фиксацию,
отшлифованность,  серийность,  монотонность!  Это  мундир,  казарма,  устав,
дорогой Штумм, и штатская душа удивительно родственна военному  быту.  Впору
сказать, что она где только можно цепляется за этот образец,  с  которым  ей
никогда не удается вполне сравняться. А когда цепляться за него  невозможно,
она как ребенок, оставленный в  одиночестве.  Возьми  для  примера  хотя  бы
женскую красоту: то, что поражает и покоряет тебя в красоте, то,  о  чем  ты
думаешь, что видишь это впервые в жизни, ты это внутренне давно уже  знал  и
искал, это всегда маячило  перед  тобой  бледным  виденьем,  которое  только
становится теперь ярким, как дневной свет; напротив, если дело идет о  любви
с первого взгляда, о красоте, какой ты еще не видел, ты  просто  не  знаешь,
как с ними быть; ЭТОМУ ничего похожего не предшествовало,  у  тебя  нет  для
этого названия, нет чувства  для  ответа,  ты  просто  беспредельно  смущен,
ослеплен, повергнут в слепое изумление, в идиотское тупоумие, не имеющее  со
счастьем уже, кажется, ничего общего...
     Тут генерал энергично перебил своего друга. До сих пор он слушал его  с
той натренированностью, какую приобретаешь на плацу, где  на  тебя  сыплются
замечания и поучения твоих начальников, слова, которые ты, если надо, должен
уметь повторить, но которые нельзя впускать в себя, потому что это все равно
что поехать домой верхом на неоседланном еже; но сейчас Ульрих задел его  за
живое, и он с жаром воскликнул:
     - Что правда, то правда, ты описываешь это на редкость верно!  Когда  я
по-настоящему предаюсь восхищению твоей кузиной, во мне все сходит  на  нет,
начисто исчезает. И даже если я напряженно сосредоточусь, чтобы меня наконец
осенила идея, которой я  мог  бы  принести  ей  пользу,  во  мне  все  равно
возникает  крайне  неприятная  пустота;  идиотизмом  это,  пожалуй,   нельзя
назвать, но сходство  с  ним  тут,  безусловно,  очень  большое.  И  если  я
правильно тебя понял, ты, значит, считаешь, что мы, военные,  умеем  думать;
что штатский ум...- ну, что мы должны служить ему примером, это  я  отметаю,
это ты, конечно, просто пошутил! - но что ум у нас одинаковый,  это  я  тоже
думаю иногда; а все прочее, по-твоему, ну, все  эти  вещи,  которые  кажутся
нам, солдатам, очень уж штатскими, душа, знаешь,  добродетель,  сердечность,
задушевность,- Арнгейм орудует этим невероятно ловко,-  но  по-твоему,  хотя
это и есть духовность... да, конечно, ты ведь говоришь, что это и  есть  так
называемые соображения высшего свойства... но ведь ты же и говоришь, что  от
этого глупеют, и все это совершенно верно, но вообще-то штатский ум все-таки
выше, и этого ты, конечно, не станешь оспаривать, и вот  я  спрашиваю  тебя,
как же это согласовать?
     - Я сказал прежде всего, ты это забыл,-  я  сказал  прежде  всего,  что
духовному началу вольготно в армии, а теперь, во-вторых, скажу: а в штатской
жизни - началу телесному...
     - Но это  же  вздор?  -  недоверчиво  запротестовал  Штумм.  Физическое
превосходство военных было такой же догмой, как убежденность, что офицерство
ближе всего к трону; и хотя Штумм никогда не  считал  себя  атлетом,  в  тот
момент, когда в такой возможности возникало сомнение, все-таки  давала  себя
знать уверенность, что при  одинаковом  наличии  животика  животик  штатский
должен быть все-таки помягче, чем его, штуммовский.
     - Не больший и не меньший вздор, чем все другое,- защитился Ульрих.- Но
дай мне договорить. Понимаешь, лет сто назад ведущие умы  немецкой  штатской
жизни полагали, что мыслящий  гражданин  выведет  мировые  законы,  сидя  за
письменным столом, из собственной головы, так, как  доказываются  теоремы  о
треугольниках; а мыслителем был тогда человек  в  нанковых  штанах,  который
смахивал со лба непокорную прядь и не знал еще керосиновой лампы, не то  что
электричества или звукозаписи. С тех пор это зазнайство из нас  основательно
выбили; за эти сто лет мы узнали себя и  природу  и  все  на  свете  гораздо
лучше, но с тем, так сказать, результатом, что мера порядка,  приобретаемого
в частных областях, равна мере его утраты в  целом.  У  нас  становится  все
больше порядков и все меньше порядка.
     - Это совпадает с моими выводами,- подтвердил Штумм.
     - Только все не так ретивы, как ты, чтобы искать обобщения,-  продолжал
Ульрих.- После прошлых усилий мы  попали  в  полосу  спада.  Представь  себе
только, как это происходит сегодня. Когда выдающийся человек приносит в  мир
какую-нибудь идею, ее сразу захватывает  процесс  разделения,  состоящий  из
симпатии  и  антипатии;  сначала  поклонники  выхватывают  из  нее   большие
лоскутья, какие для них удобны, и разрывают своего  учителя  на  куски,  как
лисы падаль, затем слабые места уничтожаются противниками, и  вскоре  ни  от
какого достижения не остается ничего,  кроме  запаса  афоризмов,  которым  и
друзья и  враги  пользуются  по  своему  усмотрению.  Результат  -  всеобщая
многозначность. Нет такого "да", чтобы на нем не  висело  "нет".  Делай  что
хочешь, и ты нейдешь два десятка отличных идей,  которые  за  это,  и,  "ели
пожелаешь, два десятка таких, которые против этого. Можно даже подумать, что
дело тут обстоит так же, как с любовью,  ненавистью  и  голодом,  где  вкусы
должны быть различны, чтобы досталось на всех.
     - Отлично! - воскликнул Штумм, завоеванный снова.- Что-то похожее я сам
уже говорил Диотиме! Но не находишь ли ты, что в этом  беспорядке  следовало
бы усмотреть оправдание военной службы? А я все-таки стыжусь поверить в  это
хоть на минуту!
     - Я посоветовал бы тебе,- сказал Ульрих,- навести Диотиму на мысль, что
по причинам, нам еще неизвестным, бог, кажется, устанавливает на земле эпоху
физической культуры; ведь единственное, что дает какую-то опору  идеям,  это
тело, к которому они принадлежат, а кроме того, ты, как офицер,  получил  бы
тогда известное преимущество.
     Маленький толстый генерал отпрянул.
     - Что касается физической культуры,  то  тут  я  ничем  не  лучше,  чем
очищенный персик,- сказал он после паузы с горьким удовлетворением.-  И  еще
скажу тебе, что о Диотиме я думаю только порядочно и хочу  оставаться  в  ее
глазах порядочным человеком.
     - Жаль,- сказал Ульрих,- твои намерения достойны Наполеона,  но  эпоха,
которую ты застал, для них не подходит!
     Генерал  принял  насмешку  с  достоинством,  которое  дала  ему   мысль
пострадать за даму своего сердца, и сказал после некоторого раздумья:
     - Во всяком случае благодарю тебя за твои интересные советы.

        86
Король от коммерции и слияние интересов 
души и тела, а также: Все дороги к уму 
идут от души, но ни одна не ведет назад

     К тому времени, когда любовь генерала отступила перед  его  восхищением
Диотимой и Арнгеймом, Арнгейму давно уже следовало принять решение больше не
возвращаться. Вместо этого он  делал  все,  чтобы  задержаться  надолго;  он
удерживал  за  собой  комнаты,  которые  занимал  в  отеле,  и  было   такое
впечатление, что в его беспокойной жизни наступило затишье.
     Мир потрясало тогда  многое,  и  тот,  кто  к  концу  тысяча  девятьсот
тринадцатого года был хорошо  информирован,  видел  перед  собой  клокочущий
вулкан, хотя внушаемое мирным трудом убеждение, что этот вулкан  никогда  не
извергнет лавы, царило везде. Оно было  не  везде  одинаково  сильным.  Окна
прекрасного старого дворца на Бальхаусплац, где  исполнял  свои  обязанности
начальник отдела Туцци, часто и поздно вечером бросали свет на голые деревья
противоположного сада,  и  образованных  гуляк,  когда  им  случалось  ночью
проходить мимо, била нервная дрожь. Ибо так же, как святой  Иосиф  наполняет
собой  обыкновенного  плотника  Иосифа,  название  "Бальхаусплац"  наполняло
находившийся там дворец великой таинственностью, означавшей, что это одна из
тех пяти-шести загадочных  кухонь,  где  за  занавешенными  окнами  вершится
судьба человечества. Доктор Арнгейм был довольно хорошо осведомлен  об  этих
процессах. Он получал шифрованные телеграммы, и  время  от  времени  к  нему
приезжал с доверительной информацией из правления фирмы  кто-нибудь  из  его
служащих, фасадные окна его апартаментов в отеле тоже часто бывали освещены,
и наблюдатель с богатым воображением мог бы подумать, что  здесь  бодрствует
второе,   противоборствующее   правительство,   новейший,    тайный    оплот
экономической дипломатии.
     Арнгейм,  кстати,  и  сам  никогда  не  упускал  случая  создать  такое
впечатление; ведь без того, что  внушает  окружающим  его  внешняя  сторона,
человек - это только водянистый плод без кожуры. Уже за  завтраком,  каковой
он по этой причине съедал не в одиночество,  а  в  открытом  для  всех  зале
отеля,  он  с  административным  искусством  опытного  правителя   и   тихой
вежливостью человека, знающего, что за  ним  наблюдают,  отдавал  ежедневные
распоряжения стенографировавшему их секретарю; ни одного из них  не  хватило
бы на то, чтобы доставить радость Арнгейму, но деля место в его сознании  не
только между собой, но еще и с утеснявшими их там  стимулами  завтрака,  они
невольно вырастали в высоту. Вероятно, человеческий талант вообще  -  и  это
была одна из его любимых мыслей - нуждается  в  известном  стеснении,  чтобы
развернуться  вовсю;  действительно,  плодотворная  полоса   между   озорной
свободой мысли и малодушной неспособностью сосредоточиться, полоса эта,  как
известно каждому, кто знает жизнь, чрезвычайно узка. Но кроме того,  Арнгейм
был убежден еще, что очень важно, кого именно осеняет мысль; ведь  известно,
что на новые и значительные мысли редко нападает кто-то  один,  а  с  другой
стороны, мозг человека, привыкшего думать, непрестанно родит мысли различной
ценности; поэтому законченность, действенную,  успешную  форму  идеи  должны
всегда получать извне, не только из мышления, а из всей совокупности  личных
о