тот
человек, как ни хотел он быть с нею наедине, неспособен был даже сказать ей:
"Боже мой, Леона, твоя ж...- это блаженство!" - и со  смехом  облизнуть  усы
при виде ее, как к этому приучили  ее  кавалеры.  Леона  немножко  презирала
Ульриха, хотя, конечно, хранила верность ему, и Ульрих это  знал.  Прекрасно
знал он, кстати сказать,  как  принято  вести  себя  в  обществе  Леоны,  но
времена, когда губы его в силах были произнести что-либо  подобное  и  когда
эти губы носили усы, миновали слишком давно. А когда ты уже не  способен  на
что-либо, что прежде умел делать, пусть даже это была  величайшая  глупость,
то ведь это все равно как если бы у  тебя  отнялись  руки  и  ноги.  У  него
дрожали глазные яблоки, когда он глядел на свою подругу, которой  ударяли  в
голову еда и питье. Ее красоту можно было тихо отделить  от  нее.  Это  была
красота  герцогини,  которую  шеффелевский  Эккехард   <Герой   одноименного
исторического романа немецкого  писателя  романа  В.  Шеффеля  (1826-1886).>
пронес через порог  монастыря,  красота  всадницы  с  соколом  на  перчатке,
красота легендарной императрицы Елизаветы с тяжелым венцом волос, очарование
для людей, которые все уже умерли. Чтобы выразиться  точно,  она  напоминала
также божественную Юнону, но не Юнону  печную  и  непреходящую,  а  то,  что
связала с именем этой богини  эпоха,  которая  прошла  или  проходит.  Таким
образом, мечта бытия облекала его материю довольно неплотно. Леона же знала,
что  за  великосветское  приглашение  надо   как-то   платить,   даже   если
пригласивший никаких желаний не выражает,  и  что  нельзя  просто  позволять
глазеть на себя; поэтому она  вставала,  как  только  вновь  обретала  такую
способность, и начинала спокойно, но очень громко петь.  Ее  другу  подобные
вечера напоминали вырванный листок,  живой  благодаря  доверенной  ему  игре
мыслей, но, как все  вырванное  из  связи,  мумифицированный  и  полный  той
тирании навек  застывшего,  которая  составляет  жутковатую  прелесть  живых
картин, где жизнь словно бы приняла вдруг снотворное  да  так  и  застыла  в
оцепенении, полная внутренней связи, резко очерченная  и  все-таки  в  целом
ужасно бессмысленная.

        7
В состоянии слабости 
Ульрих приобретает новую возлюбленную

     Однажды утром Ульрих явился домой в плачевном  виде.  Платье  его  было
изодрано, расшибленную голову  ему  пришлось  облепить  примочками,  часы  и
бумажник отсутствовали. Он не знал, взяли ли  их  те  трое,  с  которыми  он
вступил в драку, или же они были украдены у него каким-нибудь  тихим  другом
человечества за то короткое время, что он пролежал без сознания на мостовой.
Он лег в постель и, когда его  измученные  члены  снова  почувствовали  себя
покойно расправленными и укрытыми, еще раз обдумал все происшествие.
     Три эти головы очутились перед ним внезапно;  он  мог  на  пустынной  в
поздний час улице случайно задеть кого-то из них, ведь мысли его  прыгали  и
были заняты чем-то другим, но эти лица были готовы к злобе и  вошли  в  круг
фонаря уже искаженными. Тут он сделал ошибку. Ему следовало сразу отпрянуть,
словно испугавшись, и при этом крепко толкнуть спиной  или  локтем  в  живот
парня, ставшего позади него, и в тот же миг постараться удрать, ибо с  тремя
сильными мужчинами сладить нельзя. Вместо этого он промедлил. Виной тому был
возраст - его  тридцать  два  года;  вражда  и  любовь  требуют  теперь  уже
несколько больше времени. Он не поверил, что эти  три  лица,  которые  вдруг
среди ночи взглянули на него с презреньем и злобой, посягают только  на  его
деньги, и отдался чувству, что тут слилась  и  воплотилась  направленная  на
него ненависть; и в то время как хулиганы уже осыпали его площадной  бранью,
он радовался мысли, что это, может быть,  вовсе  не  хулиганы,  а  такие  же
граждане, как он, только  подвыпившие  и  освобожденные  от  скованности,  в
которой он, проходя мимо них, пребывал и которая разрядила на нем ненависть,
всегда с готовностью поджидающую его и вообще всякого чужого  человека,  как
гроза в атмосфере. Ведь нечто подобное чувствовал, бывало, и он. Невероятное
множество людей чувствует ныне  огорчительное  противоречие  между  собой  и
невероятным множеством других людей.  Это  основная  черта  культуры  -  что
человек испытывает  глубочайшее  недоверие  к  человеку,  живущему  вне  его
собственного круга,  что,  стало  быть,  не  только  германец  еврея,  но  и
футболист пианиста считает существом  непонятным  и  неполноценным.  Ведь  в
конце концов вещь сохраняется только благодаря своим границам  и  тем  самым
благодаря более или менее враждебному противодействию своему окружению;  без
папы не было бы Лютера, а без язычников - папы, поэтому нельзя не  признать,
что глубочайшая приверженность человека к сочеловеку  состоит  в  стремлении
отвергнуть его. Об этом он думал, конечно, не так подробно; но он  знал  это
состояние неопределенной атмосферной враждебности, которым насыщен воздух  в
наш век, и когда оно  вдруг  сгущается  в  трех  навсегда  потом  исчезающих
незнакомцев,  чтобы  разразиться  громом  и  молнией,  то  это  чуть  ли  не
облегчение.
     Все-таки при виде трех  хулиганов  он  раздумывал,  пожалуй,  несколько
дольше, чем надо бы. Правда, первый,  бросившись  на  него,  отлетел  назад,
потому что Ульрих опередил его ударом  в  челюсть,  но  второго,  с  которым
следовало разделаться затем в один миг, кулак едва  задел,  ибо  удар  сзади
каким-то  тяжелым  предметом  чуть  не  размозжил  голову  Ульриху.  У  него
подкосились ноги, его схватили, он снова выпрямился с той почти неестествен-
ной легкостью тела, что  обычно  приходит  за  первым  изнеможением,  двинул
несколько раз в путаницу чужих тел и был свален кулаками,  которые  делались
все больше и больше.
     Поскольку ошибка, допущеиная им,  была  теперь  выяснена  и  относилась
только к спортивной области, словно какой-нибудь  слишком  короткий  прыжок,
Ульрих, все еще обладавший прекрасными нервами, спокойно уснул в точно таком
же восторге от ускользающих витков забытья, какой он где-то в  глубине  души
уже испытал при своем поражении.
     Проснувшись, он убедился, что его  ранения  незначительны,  и  еще  раз
задумался о случившемся. Драка всегда оставляет неприятный осадок,  привкус,
так сказать, поспешной интимности, и, независимо от того, что нападал-то  не
он, у Ульриха было такое чувство, что он вел себя неподобающим  образом.  Но
не подобающим чему?! Совсем рядом с улицами, где через каждые  триста  шагов
полицейский  карает  за  малейшее  нарушение  порядка,   находятся   другие,
требующие  такой  же  силы  и  такого  же  склада  ума,  как  дремучий  лес.
Человечество производит библии и  винтовки,  туберкулез  и  туберкулин.  Оно
демократично, имея королей и дворянство; строит церкви и, с другой  стороны,
университеты против церквей, превращает монастыри в казармы,  но  в  казармы
направляет полковых священников. Естественно, что и  хулиганам  оно  дает  в
руки наполненные свинцом резиновые шланги, чтобы изувечить тело  сочеловека,
а потом предоставляет этому одинокому и поруганному телу пуховики, как  тот,
что облекал сейчас Ульриха, наполненный как бы  сплошной  почтительностью  и
предупредительностью.     Это     известное     дело     -     противоречия,
непоследовательность и  несовершенство  жизни.  По  поводу  их  смеются  или
вздыхают. Но Ульрих-то был как раз не таков. Он терпеть  не  мог  эту  смесь
покорности и слепой любви в отношении к жизни, мирящуюся с ее противоречиями
и половинчатостью, как старая дева  с  неотесанностью  молодого  племянника.
Только и с постели  он  тоже  не  стал  вскакивать,  когда  выяснилось,  что
пребывать в ней значит извлекать выгоду из непорядка в  делах  человеческих,
ибо в каком-то смысле это не что иное, как поспешная сделка  с  совестью  за
счет существа дела, самопоблажка, дезертирство в  частную  жизнь,  когда  ты
лично избегаешь дурного и поступаешь хорошо, вместо  того  чтобы  печься  об
общем порядке. После его недобровольного опыта Ульриху  даже  казалось,  что
если тут упразднят винтовки, а там королей и какой-нибудь большой или  малый
прогресс уменьшит глупость и зло, то в этом будет до  отчаяния  мало  толку,
ибо мера мерзостей и подлостей тотчас же  восполнится  новыми,  словно  одна
нога мира всегда отскальзывает назад, как только другая  выдвинется  вперед.
Причину и тайный механизм этого - вот что надо  бы  познать!  Это  было  бы,
конечно,  несравненно  важнее,  чем  быть  добрым  человеком  по   стареющим
принципам, и поэтому в  сфере  морали  Ульриха  тянуло  больше  к  службе  в
генеральном штабе, чем к повседневному героизму доброты.
     Теперь  он  еще  раз  представил  себе  и  продолжение  своего  ночного
приключения. Когда он очнулся после неудачно  прошедшей  драки,  у  тротуара
стоял  наемный  автомобиль,  шофер  которого  пытался  приподнять   раненого
незнакомца за плечи,  и  какая-то  дама  склонялась  над  ним  с  ангельским
выражением лица. В такие моменты, когда сознание выплывает  из  бездны,  все
видишь как в мире детских книжек;  но  вскоре  этот  обморок  уступил  место
действительности, присутствие хлопотавшей над ним дамы взбодрило и  освежило
Ульриха, как одеколон, так что он сразу понял, что  пострадал  не  очень  уж
сильно, и попытался поизящнее встать  на  ноги.  Это  ему  не  сразу  вполне
удалось, и дама озабоченно предложила куда-нибудь  отвезти  его,  чтобы  ему
оказали помощь. Ульрих попросил доставить его домой, и так как вид у него  и
правда был еще растерянный и  беспомощный,  дама  согласилась  это  сделать.
Потом он в машине быстро пришел в себя. Он чувствовал рядом с  собой  что-то
матерински-чувствитольное, нежное облако услужливого  идеализма,  облако,  в
тепле  которого  теперь,  когда  он  снова   становился   мужчиной,   начали
складываться  ледяные  кристаллики  сомнения  и  страха  перед  опрометчивым
поступком, наполняя воздух мягкостью снегопада.  Ульрих  рассказал  о  своем
приключении, и красивая женщина, которая была на вид лишь чуть-чуть  моложе,
чем он, то есть лет тридцати, посетовала на людскую  грубость  и  нашла  его
донельзя заслуживающим жалости.
     Конечно, он стал теперь энергично оправдывать случившееся  и  объяснять
удивленной красавице, от которой на него веяло  чем-то  материнским,  что  о
таких стычках нельзя судить по успеху. Прелесть их в том и заключена, что  в
кратчайший отрезок времени, с невиданной в обыденной жизни  стремительностью
и по едва уловимым сигналам нужно выполнить столько многоразличных, мощных и
все-таки точнейше согласованных друг с другом движений,  что  контролировать
их сознанием становится невозможно. Напротив, любой спортсмен знает, что уже
за несколько дней до состязания нужно прекратить тренировку, а это  делается
не для чего иного, как для того, чтобы мышцы и нервы могли  заключить  между
собой последний договор без участия, а тем  более  без  вмешательства  воли,
намерения и сознания. В момент действия всегда потом так и бывает,  описывал
Ульрих: мышцы и нервы, вырвавшись на свободу, сражаются с личностью; и  она,
то есть все тело,  душа,  воля.  вся  главная  фигура,  вся  эта  юридически
отделяемая  от  окружающего  ее  мира  целокупность,  захвачена  ими  только
поверхностно, как Европа, сидящая  на  быке,  а  если  выходит  иначе,  если
малейший луч размышления проникает на грех в эту темень, тогда, как правило,
дело не выгорает... Ульрих вошел в раж. Это - утверждал он  теперь,  имея  в
виду феномен почти полного  устранения  сознательной  личности  или  прорыва
сквозь нее,- это  в  сущности  сродни  утраченным  феноменам,  которые  были
знакомы мистикам всех религий, а потому  это  в  какой-то  мере  современный
заменитель вечных потребностей, пусть скверный, но  все-таки  заменитель;  и
значит, бокс и подобные виды  спорта,  приводящие  все  это  в  рациональную
систему, представляют собой своего рода теологию, хотя и  нельзя  требовать,
чтобы это было признано всеми.
     Ульрих так энергично обратился к своей спутнице, немного, наверно, и из
тщеславного желания заставить ее забыть  жалкое  положение,  в  котором  она
нашла его. При этих обстоятельствах ей трудно было определить, говорит ли он
всерьез иди острит. Во всяком случае ей могло показаться вполне, в сущности,
естественным, что он пытается объяснить  теологию  через  спорт,  это  было,
пожалуй, даже интересно, ведь спорт  есть  нечто  современное,  а  теология,
напротив, нечто такое, о чем решительно ничего не знаешь,  хотя  налицо  все
еще, нельзя отрицать, много церквей. Как бы  то  ни  было,  она  нашла,  что
счастливая случайность позволила  ей  спасти  блестящего  человека.  Правда,
время от времени она спрашивала себя, не  произошло  ли  у  него  сотрясение
мозга.
     Ульрих, пожелавший теперь изречь  что-нибудь  понятное,  воспользовался
случаем, чтобы указать попутно на то, что и любовь принадлежит к религиозным
и опасным феноменам, поскольку она  вырывает  человека  из  объятий  разума,
лишает его почвы под ногами и повергает в состояние полной неопределенности.
     Да, сказала дама, но спорт так груб.
     Разумеется, поспешил признать Ульрих, спорт груб.  Он,  можно  сказать,
есть  сгусток   тончайше   распределенной,   всеобщей   ненависти,   который
оттягивается  в  состязания.  Утверждают,  конечно,  обратное:  спорт,  мол,
объединяет людей, делает их товарищами и  тому  подобное;  но  по  сути  это
только доказывает, что грубость и любовь отстоят друг от  друга  не  дальше,
чем одно крыло какой-нибудь большой пестрой немой птицы от другого.
     Он сделал акцент на крыльях и  на  пестрой,  немой  птице,-  мысль  без
настоящего смысла, но наполненная  толикой  той  огромной  чувственности,  с
какой жизнь одновременно удовлетворяет все  соперничающие  в  ее  необъятном
теле противоречия; он заметил теперь, что его соседка  этого  совершенно  не
поняла, однако мягкий снегопад, который она распространяла  в  машине,  стал
еще гуще. Тут он совсем повернулся к  ней  и  спросил,  не  противно  ли  ей
говорить о таких телесных вопросах. Телесные дела и правда слишком уж входят
в моду,  и  в  сущности  это  ужасно,  потому  что  тело,  если  оно  хорошо
натренировано, берет верх и так уверенно, без  спросу,  реагирует  на  любой
раздражитель своими автоматизированными движениями, что у владельца остается
только жутковатое чувство, что он ни при чем, и его характер как  бы  уходит
от него в какую-нибудь часть тела.
     Кажется, этот вопрос действительно глубоко задел молодую  женщину;  она
обнаружила свою взволнованность сказанным, стала тяжелее дышать и  осторожно
отодвинулась. Механизм, подобный только что  описанному,  учащение  дыхания,
покраснение кожи, сердцебиение и, может быть, еще что-нибудь в ней, кажется,
заработал. Но как раз тут автомобиль остановился  перед  домом  Ульриха.  Он
успел лишь с улыбкой спросить адрес своей спасительницы, чтобы  принести  ей
свою благодарность, но, к его удивлению, эта милость дарована ему не была. И
черпая кованая решетка захлопнулась за удивленным  незнакомцем.  Потом  еще,
возможно, в свете  электрических  ламп  выросли  высокие  и  темные  деревья
старого сада, зажглись окна, и по коротко  остриженному  изумрудному  газону
раскинулись низкие крылья маленького, как будуар, замка, глазам приоткрылись
увешанные  картинами  и  уставленные   пестрыми   рядами   книг   стены,   и
попрощавшегося спутника принял в себя неожиданно прекрасный быт.
     Так оно вышло, и когда Ульрих еще размышлял,  как  было  бы  неприятно,
если бы ему снова пришлось  тратить  время  на  одну  из  этих  давным-давно
надоевших интрижек, ему  доложили  о  какой-то  даме,  которая  не  пожелала
назвать себя и вошла к нему под низко опущенной вуалью. Это была она  самая,
не  назвавшая  своего  имени  и  своего   местожительства,   но   самовольно
предложившая приключение таким романтически-благотворительным  способом  под
предлогом беспокойства о его состоянии.
     Спустя две педели Бонадея была уже четырнадцать дней его возлюбленной.

        8
Какания

     В том возрасте, когда еще придают важность портняжным и цирюльным делам
и любят глядеться в зеркало, часто представляют себе также  какое-то  место,
где хочется провести жизнь, или по меньшей мере место, пребывание в  котором
импонирует, даже если чувствуешь, что тебя лично  туда  не  очень-то  тянет.
Такой социальной навязчивой идеей давно уже стало подобие сверхамериканского
города, где все спешат или стоят на месте с секундомером в  руке.  Воздух  и
земля  образуют  муравьиную  постройку,  пронизанную  этажами   транспортных
магистралей. Надземные поезда,  наземные  поезда,  подземные  поезда,  люди,
пересылаемые, как почта, по трубам, цепи автомобилей  мчатся  горизонтально,
скоростные лифты вертикально перекачивают человеческую массу с одного уровня
движения на другой; в узловых точках люди перескакивают  с  одного  средства
передвижения на другое,  всасываются  и  подхватываются,  без  раздумья,  их
ритмом, который между двумя разражающимися громом скоростями делает синкопу,
паузу,  маленькую  пропасть  в  двадцать  секунд,   торопливо   обмениваются
несколькими словами в интервалах этого всеобщего  ритма.  Вопросы  и  ответы
пригнаны друг к другу, как детали машин,  у  каждого  человека  есть  строго
определенные задачи, профессии собраны в группы по определенным местам, едят
на ходу, развлечения собраны в других частях города, и опять же  в  каких-то
других  стоят  башни,  где  находишь  жену,   семью,   граммофон   и   душу.
Напряженность и расслабленность, деятельность и любовь точно разграничены во
времени  и   распределены   после   основательной   лабораторной   проверки.
Столкнувшись в какойлибо деятельности с затруднением, дело просто  бросаешь,
ибо находишь другое дело или при случае  лучший  путь,  или  другой  находит
путь, с которого ты сбился, это совсем не  беда,  ведь  ничто  не  транжирит
столько общей энергии, сколько самоуверенная убежденность, будто ты  призван
не отступаться от какой-то определенной личной цели. В пронизанном  силовыми
линиями коллективе любой путь ведет к хорошей цели, если  слишком  долго  не
мешкать и не размышлять. Цели поставлены вкоротке; но и  жизнь  коротка,  от
нее получаешь, стало быть, максимум достижимого, а больше человеку и не надо
для счастья, ведь то, чего достигаешь, формирует душу, а то, чего хочешь, но
не достигаешь, только искривляет ее; для счастья совершенно неважно то, чего
ты хочешь, а важно только, чтобы ты этого достиг. Кроме того, зоология учит,
что из суммы неполноценных особей вполне может составиться гениальное целое.
     Нет  никакой  уверенности,  что  так  оно  и  должно  быть,  но   такие
представления  входят  в  дорожные  сны,  в   которых   отражается   чувство
безостановочного движения, нас захватившего. Они  поверхностны,  тревожны  и
коротки. Бог знает, что будет на самом деле. Можно подумать, что  мы  каждую
минуту держим начало в своих руках и должны составлять план для всех нас. Не
нравится нам  эта  штука  со  скоростями  -  так  затеем  другую.  Например,
что-нибудь совсем медленное, с колышущимся, как покрывало, таинственным, как
моллюск, счастьем и с глубоким коровьим взором, о котором мечтали уже греки.
Но дело обстоит вовсе не так. Штука эта держит нас в своих  руках.  Едешь  в
ней днем и ночью, да еще делаешь при этом всякую всячину  -  бреешься,  ешь,
любишь, читаешь книжки, выполняешь свои  профессиональные  обязанности,  как
если бы четыре стены стояли на месте, и страшновато тут  только,  что  стены
едут, а ты этого  не  замечаешь,  и  выбрасывают  вперед  свои  рельсы,  как
длинные, изгибающиеся щупальца, а ты не знаешь - куда. А кроме того, хочется
ведь еще, по возможности, самому принадлежать к  силам,  которые  направляют
поезд времени. Это очень неясная роль,  и  случается,  что,  выглянув