кучав.
     - Замечательно презрительна и твоя формула,- воскликнула Кларисса,- что
в нынешней жизни люди делают только то, что происходит!
     Мейнгаст остановился и стал смотреть  на  землю:  с  одинаковым  правом
можно было подумать, что  он  прислушивается  и  что  разглядывает  камешек,
лежащий справа перед ним у дорожки.  Но  Кларисса  перестала  расточать  ему
похвалы; она тоже склонила теперь голову, чуть ли не упершись подбородком  в
ямку под  шеей,  и  взгляд  ее  сверлил  землю  между  носками  Мейнгастовых
башмаков; легкий румянец появился на ее бледном лице,  когда  она  осторожно
понизив голос, продолжила:
     - Ты сказал, что всякая сексуальность - это только козлиный прыжок!
     - Да, я сказал это в  определенной  связи.  Нехватку  коли  наше  время
возмещает, помимо своей так называемой научной деятельности, сексуальностью!
     Кларисса одно мгновение помедлила, потом сказала:
     - У меня самой достаточно волн, но Вальтер делает козлиные прыжки!
     - Что, собственно, между вами стряслось? - спросил мастер с появившимся
любопытством, но тотчас, чуть ли не с отвращением, прибавил:  -  Могу  себе,
конечно, представить.
     Они находились в углу сада без деревьев,  целиком  открытого  весеннему
солнцу, а в приблизительно противоположном по диагонали углу возился в земле
Зигмунд и в чем-то оживленно убеждал его стоявший рядом с ним  Вальтер.  Сад
представлял собой прилежащий к продольной стене дома прямоугольник,  который
обрамляла, обегая грядки и клумбы, дорожка, посыпанная гравием, и пересекали
две такие же, выделяясь на еще голой земле светлым крестом.
     Кларисса ответила, осторожно поглядывая на двух других мужчин:
     - Это, может быть, не его вина,- но  да  будет  тебе  известно,  что  я
привлекаю Вальтера неподходящим образом.
     - Представляю себе,- ответил мастер, на сей раз  сочувственно  взглянув
на нее.- В тебе есть что-то мальчишеское.
     От этой похвалы Кларисса почувствовала, что счастье подпрыгивает у  нее
в жилах, как крупинки града.
     - Ты "тогда" заметил, что я могу облачиться  скорей,  чем  мужчина?!  -
быстро спросила она его.
     На  доброжелательно  сморщенном  лице  философа  появилось  недоумение.
Кларисса хихикнула.
     - Это  такое  двойственное  слово,-  объяснила  она.-  Есть  и  другие:
садистское убийство, например.
     Мастер, видимо, почел за лучшее показать, что не удивляется ничему.
     - Как же, как же,- ответил он,- помню. Ты ведь как-то заявила, что  это
сексуальное убийство - гасить любовь в обычном объятье.
     Но он хотел знать, что подразумевает она под облачением.
     - Давать волю - это убийство,- объяснила Кларисса с быстротой человека,
который, выделывая колена на скользкой почве, переусердствовал и оступился.
     - Знаешь,-  признался  Мейнгаст,-  теперь  я  действительно  запутался.
Сейчас ты ведь опять говоришь об этом типе, о  плотнике.  Чего  ты  от  него
хочешь?
     Кларисса стала задумчиво разгребать гравий носком ботинка.
     - Это все одно и то же,- ответила она. И вдруг  она  подняла  глаза  на
мастера.- Я думаю, Вальтеру надо научиться отказываться  от  меня,-  сказала
она резко и коротко.
     - Об этом я не могу судить,- отвечал  Мейнгаст,  так  и  не  дождавшись
продолжения.- Но, конечно, радикальные решения - всегда самые лучшие.
     Он сказал это просто на  всякий  случай.  Но  Кларисса  снова  опустила
голову, отчего ее  взгляд  зарылся  куда-то  в  костюм  Мейнгаста,  и  через
несколько мгновений медленно приблизила руку  к  его  предплечью.  Ей  вдруг
неудержимо захотелось схватить эту твердую, худую руку под широким рукавом и
прикоснуться к мастеру, который притворялся, что начисто забыл вещие  слова,
сказанные им по поводу этого плотника. В то время, как  это  происходило,  в
ней жило ощущение,  что  она  толкает  к  нему  какую-то  часть  себя,  и  в
медленности, с какой  рука  ее  исчезала  в  его  рукаве,  в  этой  текучей,
приливной медленности крутились обломки какого-то непонятного сладострастия,
которые возникали от того факта,  что  мастер  не  двигался  и  позволял  ей
прикасаться к себе.
     Мейнгаст же почему-то растерянно смотрел на руку, которая охватила  его
предплечье и поднималась по нему,  как  многоногий  лезущий  на  свою  самку
зверек; увидев, как под опущенными веками этой маленькой женщины затрепетало
что-то необычное, он угадал некий сомнительный процесс, который  тронул  его
тем, что происходил на виду.
     - Пойдем! - предложил он, ласково отстраняя ее руку.- Если мы останемся
здесь, мы будем слишком хорошо видны всем. Давай опять пройдемся!
     Они прохаживались, и Кларисса рассказывала:
     - Я одеваюсь быстро. Быстрей, чем мужчина, если нужно. Одежда летит мне
на тело, когда я...- как бы это выразить? - ну, когда я такая! Это, наверно,
вид электричества. То, что относится ко мне,  я  притягиваю,  привлекаю.  Но
обычно это злосчастное притягивание.
     Мейнгаст усмехался по поводу этой игры словами, которой он все  еще  не
понимал, и искал наудачу какого-нибудь запоминающегося ответа.
     - Значит, ты, можно сказать, притягиваешь к себе одежду,  как  герой  -
судьбу? - произнес он в ответ.
     К его удивлению, Кларисса остановилась и воскликнула:
     - Да, именно! Кто так живет, чувствует это, даже  когда  имеет  дело  с
одеждой, с обувью, с ножом и вилкой!
     -  Тут  есть  какая-то  правда,-  подтвердил  мастер   это   темноватое
утверждение. Затем спросил напрямик: - Как у тебя, собственно, с Вальтером?
     Кларисса не поняла. Она взглянула на него и увидела в его глазах  вдруг
желтые тучи, которые как бы неслись на диком ветру.
     - Ты сказала,- продолжал Мейнгаст,  медля,-  что  привлекаешь  Вальтера
"неподходящим, образом". То есть, может  быть,  не  подходящим  для  женщины
образом? Как это понимать? Ты вообще фригидна с мужчинами?
     Кларисса не знала слова "фригидный".
     -  Фригидность.-  объяснил  мастер,-  это  когда  женщина  не   находит
удовольствия в объятиях мужчин.
     - Но я ведь знаю только Вальтера,- испуганно возразила Кларисса.
     - Ну да, но разве после всего, что ты сказала, не  напрашивается  такое
предположение?
     Кларисса смутилась. Ей надо было подумать. Она не знала этого.
     - Я? Я же не должна, Я же должна,  наоборот,  препятствовать  этому!  -
сказала она.- Я не смею допускать это!
     - Что ты говоришь! - Мастер засмеялся теперь непристойно.- Ты не должна
допускать, чтобы  ты  что-либо  чувствовала?  Или  чтобы  Вальтер  добивался
своего?
     Кларисса покраснела. Но тут ей стало яснее, что она имеет в виду.
     - Если поддаваться, все тонет  в  половом  наслаждении,-  ответила  она
серьезно.- Я не разрешаю наслаждению мужчин отделяться от них и  становиться
моим наслаждением. Поэтому я и привлекаю их  с  детства.  С  наслаждением  у
мужчин что-то неладно.
     По разным причинам Мейнгаст предпочел не вдаваться в это.
     - Неужели ты так владеешь собой? - спросил он.
     - Ну уж, как когда,- откровенно призналась Кларисса.- Но я ведь сказала
тебе: я была бы убийцей-садисткой, если бы давала ему волю! - Со все большей
горячностью она продолжала: - Мои подруги говорят, что  в  объятьях  мужчины
"исходишь", Я этого не знаю. Я никогда не исходила в  объятиях  мужчины.  Но
мне знакомо это вне связи с объятиями. Тебе это, конечно, тоже знакомо. Ведь
ты же сказал, что мир слишком свободен от иллюзий!..
     Мейнгаст отмахнулся таким жестом, словно она неправильно поняла его. Но
теперь у нее была уже слишком большая ясность.
     - Если ты говоришь, например, что нужно поступаться неполноценным  ради
полноценного,- воскликнула она,- то это ведь значит, что  возможна  жизнь  в
огромном, не знающем границ сладострастье!  Это  не  сладострастье  пола,  а
сладострастье гения! И по отношению к этому сладострастью Вальтер становится
предателем, если я не останавливаю его!
     Мейнгаст покачал головой.  Он  отмежевывался  от  этого  искаженного  и
страстного  воспроизведения  его  слив,   отмежевывался   испуганно,   почти
боязливо; и из всего, что оно содержало, он ответил на самое случайное:
     - Это ведь вопрос, может ли он вообще вести себя по-другому!
     Кларисса остановилась, как пригвожденная молнией.
     - Он должен! - воскликнула она.- Ты же сам учил нас, что так надо!
     - Это верно,- помедлив, признал мастер и тщетно попытался  побудить  ее
собственным примером двинуться дальше.- Но чего, собственно, ты хочешь?
     - Понимаешь, я ничего не хотела, пока ты не приехал,- сказала  Кларисса
тихо.- Но она же так  ужасна,  эта  жизнь,  которая  из  океана  наслаждений
вычерпывает лишь капельку сексуального  удовольствия!  И  теперь  я  чего-то
хочу.
     - Об этом ведь я тебя и спрашиваю,- подбодрил ее Мейнгаст.
     - Надо жить для какой-то цели. Надо быть "годным"  для  чего-то.  Иначе
все остается страшно запутанным,- ответила Кларисса.
     - Связано ли с Моосбругером то, чего ты хочешь? - допытывался Мейнгаст.
     - Это нельзя объяснить. Надо посмотреть, что из этого выйдет! - сказала
Кларисса. Потом задумчиво прибавила: - Я его уведу, я вызову скандал! -  Она
приняло при этом таинственный вид.-  Я  наблюдала  за  тобой,-  сказала  она
вдруг.- У тебя бывают таинственные люди! Ты приглашаешь их,  когда  думаешь,
что нас нет дома. Это мальчики и молодые люди! Ты не говоришь, что им нужно.
     Мейнгаст глядел на нее в полной растерянности.
     - Ты что-то готовишь,- продолжала Кларисса,- что-то затеваешь! Но я...-
выпалила она шепотом,- я тоже достаточно сильна, чтобы  дружить  со  многими
одновременно! Я приобрела мужской характер и мужские обязанности! Общаясь  с
Вальтером, я научилась чувствовать помужски!..- Ее рука снова  потянулась  к
предплечью Мейнгаста. По ней было видно, что она этого не  замечает.  Пальцы
ее высунулись из  рукава  согнутыми,  как  когти.-  Я  двулика,-  прошептала
она,так и знай! Но это  нелегко.  Ты  прав,  что  при  этом  нельзя  бояться
применять силу!
     Мейнгаст смотрел на нее  все  еще  смущенно.  Он  не  знал  ее  в  этих
состояниях. Связь между ее словами оставалась ему непонятной. Для Клариссы в
этот миг не было ничего проще, чем понятие двуликости, но Мейнгаст спрашивал
себя, не догадалась ли она о чем-нибудь из его тайной жизни и не намекает ли
она на это. Особой догадливости тут уже и не требовалось; в согласии с  ярко
выраженным мужским началом своей философии он недавно стал замечать перемену
в своих чувствах и привлекать к себе молодых людей, которые  были  для  него
чем-то большим, чем учениками. Но, может быть, из-за этого он и переехал сю-
да, где чувствовал себя скрытым от наблюдения; он до  сих  пор  не  думал  о
такой возможности, а  теперь  это  маленькое,  ставшее  жутковатым  существо
способно было, кажется, угадать, что с ним творилось.  Ее  рука  как-то  все
больше высовывалась из рукава платья, а расстояние между двумя  соединяемыми
ею телами не менялось, и это голое, худое  предплечье  вместе  с  касавшейся
Мейнгаста кистью выглядело сейчас так необычно, что  в  воображении  мастера
спуталось и смешалось все, что дотоле еще различалось и разграничивалось.
     Но Кларисса больше не произносила  того,  что  еще  только  что  хотела
сказать,  хотя  внутренне  это  было  ей  ясно.  О   том   свидетельствовали
двойственные слова, разбросанные по речи, как  ветки,  которые  надламывают,
или листья, которые сыплют на землю, чтобы  дать  возможность  найти  тайный
путь, И "садистское убийство", и "облачение", и "быстро",  и  многие,  может
быть, даже все другие слова указывали на два значения, из которых одно  было
тайным и личным. Но двойственная речь означает и двойственную жизнь. Обычная
речь - это явно жизнь греха, тайная -  это  жизнь  в  ипостаси  света.  Так,
например,  слово  "быстро"  в  греховной  своей   ипостаси   было   обычным,
утомительным,  повседневным  спехом,  а  в  ипостаси  радости  от  него  все
пружинисто отскакивало  и  радостно  отлетало.  Но  потом  вместо  "ипостась
радости"  можно  сказать  "ипостась  силы"  или  "ипостась  невинности",   а
греховную  ипостась  назвать  всеми  словами,  в  которых  есть  что-то   от
подавленности, вялости и нерешительности обычной жизни.  Это  были  занятные
отношения между вещами и "я", в силу которых все, что  ты  делал,  оказывало
свое действие там, где никто не ждал бы; и чем меньше была способна Кларисса
высказать это, тем живее распускались слова внутри нее и шли быстрее, чем их
удавалось собрать. Но в одном она была убеждена теперь уже  довольно  долгое
время: долг, привилегия, задача того, что называют совестью, иллюзией, волей
- найти сильную ипостась, ипостась света. Это та, где нет ничего случайного,
где пот места колебаниям, где счастье и необходимость совпадают. Другие люди
называли  это  "жить   сутью",   говорили   о   "нечувственном   характере",
приравнивали инстинкт к невинности, а интеллект - к греху.  Кларисса  думать
так не могла, но она сделала открытие, что можно привести  какие-то  вещи  в
движение и к ним сами собой привязываются потом  частицы  ипостаси  света  и
таким образом ими ассимилируются. По причинам, связанным в первую очередь  с
богатым эмоциями бездельем Вальтера,  но  также  из-за  своего  героического
честолюбия, у которого никогда не было средств,  она  дошла  до  мысли,  что
каждый человек  может  каким-то  своим  насильственным  действием  поставить
впереди себя памятник, который потом уж тянет его к себе. Поэтому же ей было
совершенно неясно, что делать с Моосбругером, и она не могла ничего ответить
Мейнгасту на его вопрос.
     Да и не хотела отвечать. Хотя  Вальтер  и  запретил  ей  говорить,  что
мастер снова претерпевает превращение, ум его, несомненно, перешел к  тайной
подготовке какого-то поступка, о котором она ничего не знала и который  был,
конечно, так же великолепен, как его  ум.  Он  не  смог,  следовательно,  не
понять ее, даже если и притворялся, что не понял. Чем меньше  она  говорила,
тем больше показывала ему свое знание. Ей позволительно было и прикасаться к
нему, и он не мог запретить ей это. Он признавал тем самым ее замысел, а она
проникала в его замысел и в нем участвовала. Это тоже  было  каким-то  видом
двуликости, и таким мощным, что больше она ничего не  могла  разобрать.  Вся
сила, какая  была  у  нее  и  пределов  которой  она  совершенно  не  знала,
прямо-таки неисчерпаемым потоком лилась по ее руке к таинственному ее другу,
ослабляя и опустошая ее до мозга костей больше, чем на то  способна  любовь.
Она не могла ничего делать, кроме как глядеть с улыбкой то на свою руку,  то
ему в лицо. И Мейнгаст тоже только и делал, что глядел то на нее, то  на  ее
РУКУ.
     И вдруг произошло что-то, что сперва поразило Клариссу, а потом бросило
в  угар  вакхического  восторга.  Мейнгаст   пытался   задержать   на   лице
высокомерную улыбку, которая помогла бы ему не выдать  своей  неуверенности.
Но его неуверенность поминутно возрастала, снова и снова возникая из чего-то
как бы непонятного. Ибо перед каждым поступком, ответственность  за  который
берешь на себя с сомнением, бывает период слабости, соответствующий  минутам
раскаянья  после  поступка,  хотя  в  естественном  ходе  событий  он  почти
незаметен.  Убеждения  и  фантазии,  защищающие  и  одобряющие   совершенное
действие, еще не достигли тут полного развития и  колеблются  в  нахлынувшей
страсти так же неуверенно и нестойко, как, может быть, позднее будут дрожать
или рухнут в хлынувшей вспять страсти  раскаянья.  В  этом  состоянии  своих
намерений Мейнгаст и был застигнут врасплох. Это было ому вдвойне  неприятно
- и ввиду прошлого, и ввиду почета, в каком  он  был  теперь  у  Вальтера  и
Клариссы,  а  всякое   сильное   волнение   меняет   к   тому   же   картину
действительности на свой манер,  находя  в  этом  новые  для  себя  стимулы.
Жутковатое положение Мейнгаста сделало для  него  жутковатой  Клариссу,  его
страх придал ей что-то страшное, а попытки трезво вернуться к  реальности  -
только умножили замешательство своей тщетностью. Поэтому, вместо того  чтобы
изображать высокомерное спокойствие, улыбка на его лице приобретала с каждым
мигом какую-то все  большую  деревянность,  какую-то  прямо-таки  деревянную
висячесть и наконец как бы даже деревянно, словно на ходулях, ушла.  В  этот
миг мастер повел себя совсем так, как ведет себя большая собака, когда перед
ней оказывается необычно маленькое животное, на которое она не  осмеливается
напасть,- гусеница, жаба или змея: он вытянулся  как  можно  выше  на  своих
длинных ногах, поджал  губы,  изогнул  спину  и  вдруг  увидел,  что  потоки
неловкости унесли его от того места, где  был  их  источник,  а  у  него  не
нашлось ни слова, ни жеста, чтобы прикрыть свое бегство.
     Кларисса не отпускала его; при первых нерешительных шагах  это  бегство
могло еще, пожалуй, сойти за естественную горячность, но потом он уже просто
тащил ее с собой, с трудом находя самые необходимые слова,  чтобы  объяснить
ей, что спешит к себе в комнату поработать.  Лишь  в  передней  ему  удалось
освободиться от нее полностью, а дотуда он  добрался  лишь  благодаря  своей
воле к бегству, не обращая внимания на слова Клариссы и  судорожно  стараясь
не привлекать к себе внимание Вальтера и Зигмунда. В  общих  чертах  Вальтер
действительно угадывал, что происходило. Он  видел,  что  Кларисса  страстно
требовала от Мейнгаста чего-то, в чем он отказывал ей и в  грудь  его  двумя
сверлами врезалась ревность. Ибо, мучительно страдая от мысли, что  Кларисса
предлагает свою благосклонность их другу, он чуть  ли  не  еще  сильнее  был
оскорблен тем, что ею,  как  подумал  он,  пренебрегают.  Если  довести  эти
чувства до логического конца, то он заставил бы Мейнгаста взять Клариссу,  а
потом, подчиняясь тому же внутреннему порыву, впал бы  в  отчаяние.  Он  был
взволнован меланхолически и героически. Невыносимо было ему в тот самый миг,
когда судьба Клариссы висела на волоске, слышать вопрос Зигмунда, сажать  ли
сеянцы в рыхлую почву или утрамбовывать землю  вокруг  них.  Он  должен  был
что-то сказать и чувствовал себя как фортепиано в сотую долю  секунды  между
десятипалой молнией могучего туше и взвывом. У него был свет в горле. Слова,
которые должны были изобразить все совсем не так, как обычно. Но неожиданным
образом единственное, что он умудрился произнести,  было  чем-то  совершенно
отличным от этих слов.
     - Я не потерплю этого! - повторял он, обращаясь больше к  саду,  чем  к
Зигмунду.
     Но тут оказалось, что и Зигмунд,  занятый  с  виду  только  рассадой  и
лунками, тоже наблюдал за происходившим и даже думал об  этом.  Ибо  Зигмунд
встал, стряхнул землю с колен и дал зятю совет.
     - Если ты считаешь, что она заходит слишком далеко,  ты  должен  просто
навести ее на другие мысли,- сказал он так, словно  само  собой  разумелось,
что он  все  время  с  врачебной  добросовестностью  размышлял  о  том,  чем
поделился с ним Вальтер.
     - Как же мне это сделать?! - спросил Вальтер смущенно.
     - Как это вообще делают мужчины,- сказал Зигмунд.- Все ахи женские, все
охи леченье признают одно - или как это там говорится!
     Он очень много вытерпел от Вальтера, а  жизнь  полна  таких  отношений,
когда один теснит и давит другого, если тот не бунтует. Точней говоря, да  и
по собственному убеждению Зигмунда,- здоровая жизнь именно такова. Ведь  мир
наверно бы погиб уже во времена великого переселения народов, если бы каждый
защищался до последней капли крови. А вместо этого слабейшие всегда  покорно
уходили и искали других соседей, которых они могли бы вытеснить; и по  этому
образцу вершатся человеческие отношения по большей части и ныне, и  все  при
этом со временем улаживается само собой. С Зигмундом в его  семейном  кругу,
где Вальтер слыл гением, всегда обращались чуть-чуть как с дурачком,  но  он
это признавал и даже сегодня проявил  бы  уступчивость  и  почтительн