л содержание проектируемого манифеста:
     -  "По  предложению  господ  Фейермауля  и...-  другую  фамилию  я   не
разобрал,- отечественная акция постановила: каждый должен быть готов умереть
за собственные идеи, но тот, кто заставляет людей умирать за  чужие  идеи  -
убийца!" Так было предложено,- прибавил он,- и у меня не  было  впечатления,
что что-то еще изменят!
     Генерал воскликнул:
     - Это дословный текст! Именно это слышал и я! До  чего  же  тошнотворны
эти интеллектуальные дебаты!
     Арнгейм кротко сказал:
     - Это говорит  о  том,  что  нынешняя  молодежь  хочет  стабильности  и
руководства.
     - Но там же не только молодежь,- с отвращением  возразил  Штумм,-  даже
лысые стояли и поддакивали!
     - Тогда  это  говорит  о  потребности  в  руководстве  вообще,-  сказал
Арнгейм, приветливо  кивнув  головой.-  Это  сегодня  потребность  всеобщая.
Резолюция основана, если не ошибаюсь, на одной современной книге.
     - Вот как? - сказал Штумм.
     - Да,- сказал Арнгейм.- И конечно, резолюцию эту нужно игнорировать. Но
если  бы  удалось  использовать  ту  душевную  потребность,  которая  в  ней
выражается, это окупилось  бы.  .  Генерал  явно  несколько  успокоился;  он
повернулся к Ульриху:
     - У тебя есть какая-нибудь идея, что можно тут сделать? .-  Конечно!  -
ответил Ульрих.
     Внимание Арнгейма было отвлечено Диотимой.
     - Так изволь,- тихо сказал генерал,- выкладывай! Я предпочел бы,  чтобы
руководство осталось за нами!
     - Ты должен ясно представить себе, что, собственно, произошло,-  сказал
Ульрих не торопясь.- Люди ведь совершенно правы, когда один упрекает другого
за то, что тот хотел бы любить, если бы только мог любить, а второй отвечает
первому, что в точности то же самое относится и к ненависти.  Это  относится
вообще ко всем чувстствам. В ненависти есть сегодня какая-то уживчивость, а,
с другой стороны, чтобы испытывать к человеку то, что было бы  действительно
любовью... я утверждаю,коротко сказал Ульрих,- что таких двух человек еще не
существовало на свете!
     - Это, конечно, очень интересно,- быстро прервал его генерал,- ибо  мне
совершенно непонятно, как ты можешь это утверждать. Но завтра я должен  буду
писать отчет о сегодняшнем вечере и потому  заклинаю  тебя  принять  это  во
внимание! В армии самое важное - чтобы всегда можно было доложить о каком-то
прогрессе. Известный оптимизм необходим даже при поражении, такова специфика
профессии. Так как же мне представить то, что произошло, как прогресс?
     - Напиши,- подмигнув, посоветовал Ульрих,- "это было не что  иное,  как
просто-напросто месть моральной фантазии"!
     - Но ведь так в армии не пишут! - раздраженно ответил Штумм.
     - Тогда не употребляй этих слов,- продолжал Ульрих серьезно,- и  напиши
так: все творческие эпохи отличались строгостью. Нет глубокого  счастья  без
глубокой моральности. Нет моральности, если для  нее  нет  какой-то  прочной
базы. Нет счастья, которое не основывалось бы  на  каком-то  убеждении.  Без
морали не живут даже животные. Но человек сегодня  уже  не  знает,  с  какой
моралью...
     Штумм прервал и эту спокойно, казалось бы, лившуюся диктовку:
     -  Дорогой  мой,  я  могу  говорить  о  моральном  состоянии  какого-то
подразделения, о морали боя или о морали какой-нибудь бабенки, но  всегда  о
морали в каком-то конкретном смысле. А о морали вообще  говорить  в  военном
рапорте так же нельзя, как о фантазии и о господе боге. Ты же сам знаешь!
     Диотима смотрела, как Арнгейм стоит у окна ее кухни, это  было  странно
интимное зрелище, после  того  как  они  за  весь  вечер  обменялись  только
несколькими   осторожными   словами.   Она   вдруг   почувствовала    сейчас
противоречивое желание продолжить прерванный разговор с Ульрихом.  В  голове
ее царило то приятное отчаяние,  которое,  врываясь  одновременно  с  разных
сторон, ослабляется и превращается чуть ли не в отрадно-спокойное  ожидание.
Давно предвиденный крах Собора был ей безразличен. Неверность Арнгейма  была
ей, как она думала, тоже почти безразлична. Он смотрел  на  нее,  когда  она
входила,  и  на  миг  старое  чувство   вернулось:   их,   соединяло   живое
пространство. Но потом она  вспомнила,  что  Арнгейм  уже  несколько  недель
избегает ее, и мысль "Сексуальный трус!" возвратила ее коленям  силу,  чтобы
величаво прошествовать к нему. Арнгейм видел это - как она глядит  на  него,
как медлит, как сокращается расстояние; над замерзшими дорогами, бесконечное
множество которых соединяло их, витало предчувствие, что они  снова  оттают.
Он стоял спиной к остальным, но в последний  момент  он  и  Диотима  сделали
поворот, который привел их к Ульриху, генералу Штумму и другим, находившимся
на другой стороне.
     Во всех своих формах,  от  наитий  необыкновенных  людей  до  связующей
народы пошлятины, то, что Ульрих называл  моральной  фантазией,  или,  проще
говоря, чувством, представляет собой  одно  сплошное  вековое  брожение  без
выбраживания. Человек - существо, не  способное  обойтись  без  восторга.  А
восторг - это состояние, когда все его чувства и мысли  проникнуты  одним  и
тем же дуком. Ты думаешь, что восторг, чуть ли не наоборот,- это  состояние,
когда одно чувство чрезвычайно  сильно  и  -  говорят  же:  увлеченность!  -
увлекает за собой все другие! Нет ты ничего не хотел об этом сказать? Тем не
менее это так. Это и так тоже. Но сила такого восторга лишена опоры. Чувство
и мысль получают стойкость только друг от друга, только в совокупности,  они
должны быть как-то одинаково направлены и увлекать друг друга  в  одинаковой
мере. И ведь всеми средствами - наркотиками, воображением, внушением, верой,
убеждениями, а часто только с помощью упрощающей все  на  свете  глупости  -
человек стремится достичь состояния, подобного этому. Он  верит  в  идеи  не
потому, что они иногда верны, а потому, что он должен верить. Потому что  он
должен содержать в порядке  свои  эмоции.  Потому  что  он  должен  заткнуть
какой-то иллюзией дыру между стенами своей жизни, дыру,  через  которую  его
чувства иначе разбегутся  куда  попало.  Правильнее  было  бы,  пожалуй,  не
отдаваться преходящим иллюзорным состояниям, а хотя бы  искать  условий  для
подлинного восторга. Но хотя в общем число решений,  зависящих  от  чувства,
бесконечно больше числа решений, которые можно  принять  чистым  разумом,  и
хотя все события, волнующие человечество, порождает  фантазия,  оказывается,
что надличный порядок наведен только в вопросах разума,  а  для  чувства  не
сделано ничего, что заслуживало бы названия совместного усилия или  хотя  бы
намекало на отчаянную необходимость такого усилия.
     Приблизительно так - под понятные протесты генерала - говорил Ульрих.
     Он видел в событиях этого вечера, хотя они были довольно бурными и  при
неблагоприятном истолковании могли иметь даже серьезные последствия,  только
пример бесконечного беспорядка. Господин Фейермауль был ему  в  этот  момент
так  же  безразличен,  как  любовь  к  человечеству,  национализм   так   же
безразличен, как господин Фейермауль, и напрасно спрашивал  его  Штумм,  как
дистиллировать из этого крайне личного мнения идею ощутимого прогресса.
     - Доложи,- отвечал Ульрих,- что это Тысячелетняя Религиозная  Война.  И
никогда еще люди не были так плохо оснащены  для  нее,  как  в  наше  время,
потому что мусор "напрасно прочувствованного", который одна эпоха наваливает
на другую, образовал уже  высокую  гору,  а  никаких  мер  против  этого  не
предпринимается. Таким образом, военное министерство  может  спокойно  ждать
следующего всеобщего бедствия.
     Ульрих  предсказывал  будущее,  не  подозревая  о  том.  Да  его  и  не
интересовали действительные события,  он  боролся  за  свое  блаженство.  Он
пытался  не  упустить  из  виду  ничего,  что  могло  бы  этому   блаженству
воспрепятствовать. Поэтому он и смеялся и вводил в заблуждение других, делая
вид, что он издевается и преувеличивает.  Он  преувеличивал  для  Агаты;  он
продолжал свой разговор с ней, и не только этот последний. На самом деле  он
сооружал бастион мыслей против нее, зная, что  в  определенном  месте  этого
бастиона есть маленькая задвижка: стоит потянуть ее - и все будет  затоплено
и погребено чувством. И думал он непрестанно, в сущности, об этой задвижке.
     Диотима стояла близ него и улыбалась. Чувствуя какие-то усилия  Ульриха
ради сестры, она грустно растрогалась, забыла сексологию, и что-то открылось
- наверно, будущее, но немного, во всяком случае, открылись и ее губы.
     Арнгейм спросил Ульриха:
     - А по-вашему, против этого можно что-либо предпринять?
     Тон, каким он задал  этот  вопрос,  давал  понять,  что  он  увидел  за
преувеличением серьезность, но находит преувеличенной и ее.
     Туцци сказал Диотиме:
     - Во всяком случае, нельзя допускать, чтобы все это получило огласку.
     Ульрих ответил Арнгейму:
     -  Неужели  это  не  очевидно?  Перед  нами   сегодня   слишком   много
возможностей чувствовать и жить. Но разве эта трудность не тождественна той,
которую преодолевает разум, когда оказывается перед  тьмой  фактов  и  целой
историей теорий? А для него мы нашли незавершенную, но все же строгую  линию
поведения, которую мне незачем вам описывать. Так вот, я спрашиваю  вас,  не
возможно ли нечто подобное и для чувства? Мы же, несомненно,  хотим  понять,
зачем мы явились на свет, это главный источник всякого  насилия  в  мире.  И
другие эпохи  пытались  сделать  это  своими  недостаточными  средствами,  а
великий век опыта вообще еще не направлял на это свой ум...
     Арнгейм, который быстро  все  схватывал  и  любил  прерывать,  умоляюще
положил руку ему на плечо.
     - Да ведь это означало бы растущую  связь  с  богом!  -  воскликнул  он
приглушенно и предостерегающе.
     - Разве это было бы самое страшное? - ответил Ульрих не без насмешливой
язвительности по поводу этого опрометчивого страха.- Но так далеко  я  и  не
заходил!
     Арнгейм сразу взял себя в руки и улыбнулся:
     -  После  долгого  отсутствия  найти  кого-то  неизменившимся  -  сущая
радость. В наши дни это бывает так редко! - сказал он.
     Впрочем, он и  правда  обрадовался,  как  только  почувствовал  себя  в
безопасности благодаря этой доброжелательной  обороне.  Ульрих  мог  ведь  и
вернуться к тому нескладному предложению службы, и  Арнгейм  был  благодарен
ему за то, что  он  с  безответственным  упрямством  чурался  всяких  земных
дел.Нам надо бы при случае об этом поговорить,- прибавил он  сердечно.-  Мне
неясно,  как  вы  представляете  себе  это  практическое  применение   наших
теоретических взглядов.
     Ульрих знал, что это действительно еще неясно. Он ведь имел в  виду  не
"жизнь исследователя",  не  жизнь  "в  свете  науки",  а  "поиски  чувства",
подобные поискам истины, с той только разницей,  что  дело  тут  было  не  в
истине. Он поглядел вслед Арнгейму, который направился к Агате. Там стояла и
Диотима; Туцци и граф Лейнсдорф уходили и приходили. Агата болтала со  всеми
и думала: "Почему он со всеми говорит?!  Ему  следовало  уйти  со  мной!  Он
обесценивает то, что  сказал  мне!"  Некоторые  слова,  до  нее  долетавшие,
нравились ей, но все-таки причиняли ей боль. Все, что исходило  от  Ульриха,
снова причиняло ей теперь боль, и ей вдруг еще раз в  этот  день  захотелось
убежать от него. Она не решалась поверить, что ее, при  ее  односторонности,
было бы ему достаточно, и мысль, что они вскоре отправятся домой просто  как
двое знакомых, сплетничающих о проведенном вечере,  была  ей  невыносима!  А
Ульрих продолжал думать: "Арнгейм никогда этого не поймет!" И дополнил  это:
"Человек науки ограничен именно в  чувстве,  а  уж  человек  практический  и
подавно. Это так же необходимо, как  устойчивое  положение  ног,  если  надо
что-то схватить руками". При обычных обстоятельствах он и сам был таким. Как
только он начинал думать о чем-либо, хотя  бы  даже  о  самом  чувстве,  он,
допускал чувство лишь с оглядкой. Агата  называла  это  холодностью;  но  он
знал: если хочешь быть  полностью  чем-то  другим,  надо  сначала,  как  при
смертельном риске, отказаться от жизни, ибо нельзя представить себе, как оно
пойдет дальше! Его это влекло, и сейчас он этого уже  не  боялся.  Он  долго
глядел на сестру. На оживленную игру речи на ее не  затронутом  этой  речью,
глубинном лице. Он хотел попросить ее уйти с ним. Но, прежде чем он  покинул
свое место, с ним заговорил Штумм, снова подошедший к нему. Славный  генерал
любил Ульриха; он уже простил ему прутки о военном министерстве, дай слова о
"религиозной  войне"  Штумму  почему-то  понравились,  в  них  было   что-то
торжественно-воинское, как дубовые листья на форменной фуражке  или  громкое
"ура" в день рождения кайзера. Он взял своего друга под руку и отвел Ульриха
в сторону, чтобы их не слышали.
     - Знаешь, ты, по-моему, прекрасно сказал, что все события -  порождение
фантазии,- начал он.- Конечно, это больше мое личное,  чем  мое  официальное
мнение по этому поводу.
     Он предложил Ульриху папиросу.
     - Мне надо идти домой,- сказал Ульрих.
     - Твоя сестра великолепно проводит время, не мешай ей! - сказал Штумм.-
Арнгейм ухаживает за нею вовсю. А сказать  я  тебе  хотел  вот  что:  никому
теперь нет настоящей радости от великих идей человечества.  Ты  должен  дать
какой-то новый толчок. Я хочу сказать:  время  проникается  новым  духом,  и
его-то ты и должен взять в свои руки!
     - Как ты додумался до этого?! - недоверчиво спросил Ульрих.
     -  Так  уж.-  Штумм  не  стал  вдаваться  в  подробности  и  настойчиво
продолжал: - Ты же тоже за порядок, судя по всему, что ты говоришь. И вот  я
спрашиваю себя: человек больше добр или ему больше нужна сильная  рука?  Это
характерно для нашей сегодняшней потребности  в  определенности.  Словом,  я
ведь уже сказал тебе, что я успокоился бы, если бы ты  снова  взял  на  себя
руководство Акцией.  Иначе  просто  неизвестно,  что  выйдет  из  всех  этих
разговоров!
     Ульрих засмеялся.
     - Знаешь, что я теперь сделаю! Я сюда больше  не  приду!  -  сказал  он
счастливо.
     - Почему же? - вознегодовал Штумм.- Окажутся правы те, кто говорит, что
ты никогда не обладал настоящей силой!
     - Если бы я открыл людям свои мысли, они бы и подавно так  говорили!  -
со смехом ответил Ульрих, освобождаясь от своего друга.
     Штумм  рассердился,  но  затем  его  добродушие  победило,  и,  пожимая
плечами, он сказал:
     - Эти истории чертовски сложны. Я даже подумывал, что самое лучшее было
бы, если бы за все эти неразрешимые вещи взялся вдруг какой-нибудь настоящий
дурак, этакая Жанна д'Арк, он, может быть, и помог бы нам!
     Взгляд Ульриха искал сестру и не находил ее. Когда  он  спросил  о  ней
Диотиму, из комнат как раз вернулись Лейнсдорф и Туцци и сообщили,  что  все
расходятся.
     - Я сразу сказал,- возбужденно бросил хозяйке дома его  сиятельство,то,
что они говорили,- это не настоящее их мнение.  И  госпожу  Докукер  осенила
поистине спасительная мысль: решили продолжить сегодняшнее собрание в другой
раз. Но Фейермауль, или как там его, прочтет  тогда  какое-то  длинное  свое
стихотворение, и дело пойдет спокойнее. Из-за спешности я, конечно, позволил
себе дать согласие и от вашего имени!
     Тут только Ульрих узнал, что Агата вдруг попрощалась и покинула дом без
него; ему передали, что она не хотела мешать ему своим решением.


        ИЗ ОПУБЛИКОВАННОГО ПОСМЕРТНО
! 

        39
После встречи.

     Человек, вступивший в жизнь Агаты  у  могилы  поэта,  профессор  Август
Линднер, видел перед собой, шагая вниз по долине, картины спасения.
     Если бы, попрощавшись, она поглядела  ему  вслед,  ей  бросилось  бы  в
глаза, как прямо, словно аршин проглотил, спускался он, чуть приплясывая, по
каменистой  дороге,  ибо  это  была  странно  веселая,  гордая  и   все-таки
нерешительная  походка.  Линднер  нес  шляпу  в  руке  и  время  от  времени
поглаживал свои волосы; так славно-свободно стало у него на сердце.
     "Как мало людей,- говорил он себе самому,- с  действительно  отзывчивой
душой!"  Он  представил  себе  душу,  способную   целиком   переноситься   в
сочеловека, сострадать самым тайным его болям и опускаться  в  его  глубокую
слабость. "Какая эта надежда! - воскликнул  он  про  себя.-  Какая  чудесная
близость божественной милости, какое утешение и какой праздник!" Но  тут  же
ему  подумалось,  как  мало  на  свете  людей,  способных  хотя  бы   только
внимательно выслушать ближнего; ибо он принадлежал  к  тем  благонамеренным,
которые перескакивают  с  пятого  на  десятое,  не  усматривая  тут  никакой
разницы. "Как мало, например, серьезного интереса в обычных вопросах о нашем
благополучии,- подумал он.- Попробуй только подробно ответить,  что  у  тебя
действительно  на  сердце,  и  вскоре  увидишь  перед  собой   скучающий   и
отсутствующий взгляд!"
     Ну, он-то  этой  ошибки  не  допускал!  Защита  слабого  была,  по  его
принципам, необходимой  и  особой  гигиеной  сильного,  который  без  такого
благотворного самоограничения слишком  легко  грубеет;  и  образование  тоже
нуждалось в добрых  делах  для  защиты  от  присущих  ему  опасностей.  "Кто
расхваливает нам "универсальное образование",- подкрепил он  себя  мысленным
возгласом,  сладостно  освеженный   молнией,   внезапно   пущенной   в   его
коллегу-педагога Хагауэра,- тому, право, надо бы сперва дать  совет:  узнай,
каково у человека на душе! Знание через сочувствие в тысячу раз важнее,  чем
знание через книги!" По-видимому, то, что он сейчас  мысленно  перебирал,  с
одной стороны, в связи с либеральным понятием образования, а с  другой  -  в
связи с супругой своего собрата по профессии, было  старым  расхождением  во
мнениях, ибо очки Линднера сверкали, как два  щита  бойца  двойной  мощи.  В
присутствии Агаты он смущался; а увидь она его сейчас, он  показался  бы  ей
офицером, но  офицером  отнюдь  не  легкомысленного  отряда.  Ведь  поистине
мужественная  душа  готова  помочь,  и  готова  помочь   потому,   что   она
мужественна. Он задался вопросом, правильно ли он вел себя при виде красивой
женщины, и ответил  себе:  "Было  бы  неверно,  если  бы  гордое  требование
подчиняться закону было прерогативой тех, кто  слишком  для  этого  слаб;  и
получилась  бы  удручающая  картина,  если  бы  хранителями  и   строителями
нравственности были только бездарные педанты; поэтому долг живых и сильных -
стремиться к  дисциплине  и  ограничению  всей  инстинктивной  мощью  своего
здоровья; они должны поддерживать слабых, тормошить беспечных  и  сдерживать
необузданных!" У него было такое впечатление, что  он  это  сделал.  Подобно
тому как благочестивая душа  Армии  спасения  пользуется  военной  формой  и
воинскими обычаями, Линднер поставил себе  на  службу  кое-какие  солдатские
формы мысли, он не пугался даже уступок  ницшеанскому  "сильному  человеку",
который для буржуазного ума той эпохи был еще  камнем  преткновения,  а  для
Линднера  и  точильным  камнем.  Он  обычно  говорил  о  Ницше,  что  нельзя
утверждать,  будто  тот  был  плохим  человеком,  что  его  теории,  правда,
гиперболичны и далеки  от  жизни,  но  причиной  тому  его  пренебрежение  к
состраданию; ибо таким образом ему остался  неведом  чудесный  ответный  дар
слабого, заключающийся в том, что он, слабый,  делает  сильного  нежным!  И,
противопоставляя  этому  собственный   опыт,   Линднер,   полный   радостных
намерений,  думал:  "Действительно  великие  люди  никогда  не  делают  себя
предметом скучного культа, чувство их величия они вызывают у других тем, что
склоняются к ним, а то даже и жертвуют собой ради  них!"  Победительно  и  с
дружелюбным, призывающим  к  добродетели  порицанием  он  заглянул  в  глаза
молодой парочке,  которая,  крепко  обнявшись,  поднималась  ему  навстречу.
Парочка, однако, была довольно ординарна