ихики! И если ты хочешь, чтобы  я  продолжала  рассказывать
тебе о твоей кузине...- Но тут она дошла до  предела  своих  сил,  и  теперь
глаза ее сверкали, как у тигрицы, мимо клетки которой проносят мясо.- Нет, я
сама не могу это больше слышать! - воскликнула она.
     - Она действительно так говорит? - спросил Ульрих.-  Она  действительно
сказала это?
     - Да каждый день я  только  и  слышу:  сексуальная  практика,  успешное
объятие,  животрепещущие  вопросы  любви,  железы,   секреция,   подавленные
желания,  эротическая  тренировка  и   регулирование   полового   инстинкта!
Вероятно, у каждого та сексуальность, какой он заслуживает, во всяком случае
так утверждает  твоя  кузина,  но  неужели  я  заслуживаю  непременно  такой
высокой?!
     Ее взгляд задержал взгляд Ульриха.
     - Думаю, что нет,- медленно сказал он.
     - Ведь можно, в конце концов, и сказать, что моя  большая  отзывчивость
указывает на особые  физиологические  достоинства?  -  спросила  Бонадея  со
счастливо-двусмысленным смешком.
     Ответа так и не последовало. Когда спустя довольно долгое время  Ульрих
почувствовал в себе какое-то сопротивление, через щели в занавесках светился
живой день, и стоило взглянуть туда, как затемненная комната стала похожа на
склеп чувства, которое до неузнаваемости высохло. Бонадея лежала с закрытыми
глазами, не подавая  никаких  признаков  жизни.  Ощущения,  доставляемые  ей
теперь ее телом, были довольно сходны с ощущениями  ребенка,  чье  упрямство
сломлено поркой. Каждая пядь ее тела, совершенно сытого и разбитого, жаждала
нежности нравственного прощения. С чьей стороны? Безусловно, не  со  стороны
мужчины, в чьей постели она лежала  и  которого  недавно  молила  убить  ее,
потому что ее похоть нельзя было сломить никаким  повторением  и  усилением.
Она держала глаза закрытыми, чтобы  не  видеть  его.  Просто  на  пробу  она
думала: "Я лежу в его постели!" Это я "Я не дам больше изгнать себя отсюда!"
кричала она недавно  мысленно;  теперь  это  просто  выражало  ситуацию,  из
которой нельзя было  выйти  без  каких-то  еще  предстоявших  ей  неприятных
моментов.  Бонадея  вяло  и  медленно  вернула  свои  мысли  туда,  где  они
оборвались.
     Она подумала о Диотиме. Постепенно  всплывали  в  памяти  слова,  целые
фразы и отрывки фраз, но  главным  образом  лишь  чувство  удовлетворенности
своим присутствием, когда в каскаде речей журчали, проносясь мимо  ее  ушей,
такие  непонятные  и  незапоминающиеся  слова,   как   гормоны,   миндалины,
хромосомы, зиготы или внутренняя секреция. Ибо целомудрие ее  наставницы  не
признавало никаких границ, как только они  смазывались  научным  освещением.
Диотима была способна сказать во  всеуслышание:  "Половая  жизнь  -  это  не
ремесло, которому можно научиться, она  должна  всегда  оставаться  для  нас
высочайшим искусством, которое нам дано постичь в жизни!",-  но  так  же  не
чувствовать в этом ничего  ненаучного,  как  когда,  увлекаясь,  говорила  о
"стимуляции" или  о  "поворотном  пункте".  А  такие  выражения  ее  ученица
вспоминала сейчас со всей точностью. Критический  разбор  объятия,  уяснение
его физического аспекта,  эрогенные  зоны,  путь  к  высшему  удовлетворению
женщины, дисциплинированные, внимательные к своей партнерше мужчины...
     Какой-нибудь час назад Бонадея чувствовала себя подло  обманутой  этими
научными, интеллектуальными и  высокоблагородными  терминами,  которыми  она
обычно восхищалась. Что эти слова важны  не  только  для  науки,  но  и  для
чувства,  она,  к  своему  удивлению,  поняла  только  тогда,  когда  с   их
игнорируемой эмоциональной стороны уже ударило пламя. Тут она  возненавидела
Диотиму. "Говорить о таких вещах так, что всякая радость от них  пропадает!"
- подумала она, и в порыве мстительных чувств ей  показалось,  что  Диотима,
располагая сама четырьмя мужчинами, ничего ей не позволяет и  таким  образом
обманывает ее. Да, просвещение, с помощью которого сексология  кладет  конец
темным проделкам пола, Бонадея в самом деле сочла  кознями  Диотимы.  Сейчас
она так же не понимала этого, как своей  страстной  тоски  по  Ульриху.  Она
попыталась представить себе те мгновения,  когда  все  ее  мысли  и  чувства
разбушевались. Так же не может, наверно,  понять  себя  человек,  истекающий
кровью, когда вспоминает свое нетерпение, заставившее его  сорвать  защитную
повязку! Бонадея подумала о графе Лейнсдорфе, который  назвал  брак  высоким
служением и сравнил трактующие о нем книги Диотимы с рационализацией службы;
она подумала об Арнгейме, который был мультимиллионером и назвал возрождение
супружеской верности, ее оживление идеей тела подлинным велением времени;  и
о многих других знаменитых мужчинах, с которыми  она  познакомилась  за  это
время, подумала Бонадея, даже не вспомнив, короткие у них или длинные  ноги,
жирны ли они или тощи: она видела в них лишь сияющее  понятие  знаменитости,
которое дополнялось  неопределенной  физической  массой  подобно  тому,  как
нежной тушке жареного молодого голубя  дает  содержание  и  полноту  плотная
овощная начинка. Вспоминая все это, Бонадея клялась себе, что никогда больше
не поддастся этим внезапным бурям, сшибающим высокое с низким, и клялась так
истово, что духовным  взором,  без  всякой  физической  определенности,  уже
видела себя, если только будет строго держаться своего решения, возлюбленной
тончайшего из всех мужчин, которого она выберет себе среди поклонников своей
великой подруги. Но поскольку пока нельзя было отрицать, что она, притом еще
весьма неодетая, лежала в постели  Ульриха,  не  желая  открыть  глаза,  это
содержательное  чувство  искреннего  раскаянья  не   получило   дальнейшего,
сулившего утешение развития,  а  вместо  этого  перешло  в  какую-то  жалкую
раздраженность и злость.
     Страсть,   из-за   которой   жизнь   Бонадеи    делилась    на    такие
противоположности, коренилась не в чувственности, а в  честолюбии.  Об  этом
размышлял Ульрих, который хорошо знал свою приятельницу; он молчал, чтобы не
вызвать ее упреков,  и  рассматривал  ее  прятавшее  от  него  взгляд  лицо.
Первичная форма  всех  ее  желаний  представлялась  ему  желанием  почестей,
которое пошло не по тем каналам, даже буквально не по тем  нервным  каналам.
Да и почему в самом деле не могло социальное  честолюбие  побития  рекордов,
обычно торжествующее, если выпито наибольшее количество пива или повешены на
шею самые большие драгоценные  камни,-  почему  не  могло  оно  когда-нибудь
проявиться и так, как у Бонадеи, в нимфомании?! Форму эту она сейчас,  когда
все уже призошло, с раскаянием отвергла, это было ему ясно, и  он  прекрасно
понимал, что именно старательная неестественность Диотимы  должна  была  ей,
всегда терзаемой дьяволом, импонировать, казаться райской. Он смотрел на  ее
глазные яблоки, которые, отбушевав, тяжело лежали в своих впадинах; он видел
перед собой смуглый, решительно вздернутый нос и в нем красные,  заостренные
ноздри; он несколько смущенно разглядывал разные линии этого тела - ту,  где
на прямом корсете ребер лежала круглая, большая грудь; ту, где  из  луковицы
бедер вырастала ложбина спины;  линию  острых,  твердых  клавиш  ногтей  над
мягкими кончиками  пальцев.  И  когда  он  наконец  долго  и  с  отвращением
рассматривал волоски, торчавшие из лежавших перед его  глазами  ноздрей  его
любовницы, им тоже овладело воспоминание о  том,  каким  соблазном  для  его
желаний был недавно этот же человек. Оживленно-двусмысленная улыбка, с какой
Бонадея явилась для "объяснения", естественность, с какой она  отметала  все
упреки или сообщала что-нибудь новое об Арнгейме, почти даже  остроумная  на
этот раз точность ее наблюдений... Она действительно изменилась  к  лучшему,
казалась более независимой, влекущие вверх и влекущие вниз силы пришли в ней
в  более  свободное  равновесие,  и  это  отсутствие  нравственной   тяжести
благотворно  освежило  очень  страдавшего  последнее  время  от  собственной
серьезности Ульриха; даже сейчас еще он способен был почувствовать, с  каким
удовольствием слушал ее тогда и наблюдал за игрой ее лица, которая была  как
солнце и волны. И вдруг, в то время как взгляд его покоился на  помрачневшем
теперь лице Бонадеи, его осенило, что,  собственно,  только  серьезные  люди
могут быть  злыми.  "Веселых  людей,-  подумал  он,-  можно  просто  считать
застрахованными от этого. Так же, как злодей всегда  поет  басом!"  Каким-то
жутковатым образом это касалось  и  его  самого,-  что  глубокое  и  мрачное
связаны; ведь несомненно, что всякая вина уменьшается, если веселый  человек
провинился по своей "легкости", но, с  другой  стороны,  возможно,  что  это
относится только к любви, где тяжелые на подъем соблазнители  приносят  куда
более разрушительные и непростительные беды, чем легкомысленные,  даже  если
они делают совершенно одно и то  же.  Так  размышлял  он  и  был  не  просто
разочарован тем, что легко начавшийся  час  любви  кончался  грустью,  но  и
неожиданно воодушевлен.
     За всем этим он как-то незаметно для  себя  забыл  теперешнюю  Бонадею;
повернувшись к ней в задумчивости спиной и подперев рукой голову, он  глядел
куда-то сквозь стены на предметы далекие, когда полное его молчание побудило
ее открыть наконец глаза. В этот миг он, ничего не подозревая, думал о  том,
как однажды прервал поездку и не доехал до цели, потому что прозрачный день,
посводнически таинственно  обнажавший  окрестности,  соблазнил  его  уйти  с
вокзала на прогулку, а с началом ночи покинул его в каком-то  местечке,  где
он, без вещей, оказался после нескольких часов ходьбы. Он и вообще мнил, что
ему всегда было свойственно уходить  куда-нибудь  на  неопределеный  срок  и
никогда не возвращаться тем  же  путем;  и  тут  вдруг  одно  очень  далекое
воспоминание, лежавшее на той ступени детства, куда он обычно не  добирался,
пролило свет на его жизнь. Сквозь щелку  неизмеримо  короткого  времени  он,
показалось ему,  снова  почувствовал  то  таинственное  желание,  что  тянет
ребенка к предмету, который он видит, чтобы потрогать его  или  даже  сунуть
себе в рот, на чем и кончается, как бы зайдя в тупик, волшебство; не дольше,
наверно, казалось ему, что в точности такова же, не лучше,  не  хуже,  и  та
тяга взрослых, что влечет их во всякую даль, чтобы сделать ее близкой, тяга,
которая владела им самим и, судя по своей лишь замаскированной  любопытством
бессодержательности, явно была какой-то необходимостью; и третьей,  наконец,
разновидностью этой же схемы был тот нетерпеливый и разочаровывающий эпизод,
в который, хотя они оба не желали того,  вылилась  эта  встреча  с  Бонадеей
после разлуки. Это лежание рядом в постели показалось ему  теперь  в  высшей
степени  инфантильным.  "Но  что  же  значит  тогда  противоположное  -  эта
недвижная, воздушно-тихая любовь к дальнему, такая же бесплотная,  как  день
ранней осени? - спросил он себя.- Тоже, наверно, лишь видоизмененная детская
игра",- подумал он с сомнением и  вспомнил  цветные  картинки,  изображавшие
животных, картинки, которые он в детстве любил блаженнее, чем  сегодня  свою
приятельницу. Но Бонадея уже достаточно насмотрелась  на  его  спину,  чтобы
измерить этим свое несчастье, и сказала ему:
     - Ты был виноват!
     Ульрих с улыбкой повернулся к ней и ответил, не думая:
     - Через несколько дней приедет моя сестра и будет жить у меня -  я  уже
тебе говорил? Тогда мы вряд ли сможем видеться.
     - На какой срок? - спросила Бонадея.
     - Надолго,- ответил Ульрих и улыбнулся опять.
     - Ну и что? - сказала Бонадея.- Почему это должно мешать? Не станешь же
ты уверять меня, что сестра не позволит тебе иметь любовницу!
     - Именно в этом я и хочу уверить тебя,- сказал Ульрих.
     Бонадея засмеялась.
     - Я пришла к тебе  сегодня  вполне  невинно,  а  ты  даже  не  дал  мне
рассказать все до конца! - упрекнула она его.
     - Моя природа устроена как машина, непрестанно обесценивающая жизнь!  Я
хочу стать другим! - ответил Ульрих. Она этого никак не могла понять, но она
упрямо вспомнила  сейчас,  что  любит  Ульриха.  Она  вдруг  перестала  быть
мечущимся   призраком   своих   нервов,   обрела    какую-то    убедительную
естественность и просто сказала:
     - Ты закрутил с ней роман!
     Ульрих отчитал ее за это; серьезнее, чем хотел.  -  Я  решил  долго  не
любить ни одной женщины иначе, чем как если бы она была мне сестрой,- заявил
он я замолчал.
     Своей долготой это молчание произвело на  Бонадею  впечатление  большей
решительности, чем то, может быть, соответствовало бы его содержанию.
     - Да ты же извращенец! - воскликнула она вдруг тоном  предостерегающего
пророчества и вскочила с постели, чтобы поскорее вернуться к Диотиме,  в  ее
академию любовных премудростей, врата которой  были  без  всяких  подозрений
открыты кающейся и освеженной.

        24
Агата действительно здесь

     Вечером этого дня прибыла телеграмма, а во второй половине следующего -
Агата.
     Сестра Ульриха приехала  всего  с  несколькими  чемоданами  -  согласно
своему желанию оставить все позади; тем не менее  число  этих  чемоданов  не
вполне соответствовало принципу "Брось все, что  у  тебя  есть,  в  огонь  -
вплоть до башмаков". Узнав об этом намерении, Ульрих  рассмеялся:  даже  две
картонки для шляп спаслись от огня.
     На лбу Агаты появилось прелестное выражение обиды и тщетных раздумий  о
ней.
     Прав ли был Ульрих, когда придрался к такому  несовершенному  выражению
чувства, которое было большим и захватывающим, осталось  неясно,  ибо  Агата
этот вопрос обошла молчанием; радость  и  смятенье,  невольно  вызванные  ее
приездом, шумели у нее в ушах и мелькали в глазах,  как  танец  под  духовой
оркестр; она была очень весела и  чувствовала  себя  слегка  разочарованной,
хотя не ждала ничего лучшего и даже нарочно воздерживалась во время  поездки
от каких бы то ни было  ожиданий.  Она  только  вдруг  очень  устала,  когда
вспомнила минувшую ночь, которую провела без сна.  Она  обрадовалась,  когда
Ульрих вскоре признался,  что  уже  не  смог,  получив  от  нее  телеграмму,
отменить одно назначенное на сегодня свидание; он пообещал  вернуться  через
час и до смешного  церемонно  устроил  сестру  на  диване,  стоявшем  в  его
кабинете.
     Когда Агата проснулась, час этот давно истек,  а  Ульрих  отсутствовал.
Комната была погружена в густой сумрак и показалась ей до  того  чужой,  что
она испугалась при мысли, что вот она и вступила в долгожданную новую жизнь.
Насколько она могла  различить,  стены  были  покрыты  книгами,  как  прежде
отцовские, а столы - бумагами. Она с любопытством отворила дверь и  вошла  в
соседнюю  комнату.  Там  она  увидело  платяные  шкафы,  комоды  для  обуви,
боксерскую грушу, гантели, шведскую лестницу.
     Она пошла дальше и снова пришла к  книгам.  Она  дошла  до  одеколонов,
эссенций,  щеток  и  гребенок  ванной,  до  кровати  брата,  до  охотничьего
украшения в передней. След ее обозначался вспыхивавшим и  гаснувшим  светом,
но по воле случая Ульрих ничего этого не заметил, хотя и был  уже  дома;  он
решил не будить ее, чтобы дать ей подольше отдохнуть, и теперь столкнулся  с
ней на лестничной площадке, поднимаясь  из  находившейся  в  подвале  кухни,
которой вообще-то мало пользовались. Он искал там какого-нибудь подкрепления
для нее, ибо  из-за  его  непредусмотрительности  в  доме  в  этот  день  не
оказалось и самой  необходимой  прислуги.  Когда  они  стояли  рядом,  Агата
почувствовала, как суммируются ее беспорядочные дотоле  впечатления,  и  это
было так неприятно и нагоняло такое уныние, что хотелось сразу же дать тягу.
Была в  этом  доме  какая-то  безличная,  возникшая  при  полном  равнодушии
нагроможденность, которая испугала ее.
     Ульрих, заметив это, извинился и пустился  в  шутливые  объяснения.  Он
рассказал, как  сложилось  его  жилье,  и  коснулся  отдельных  деталей  его
истории, начиная с оленьих рогов,  которые  он  приобрел,  вовсе  не  будучи
охотником, и кончая боксерской грушей, которую он заставил  поплясать  перед
Агатой. Агата еще раз осматривала все это с внушавшей тревогу серьезностью и
даже каждый раз испытующе оглядывалась, когда они выходили из одной  комнаты
в другую. Ульрих хотел восхититься этим экзаменом, но по мере  того  как  он
продолжался, его жилье  становилось  ему  неприятно.  Обнаружилось  то,  что
обычно скрывала привычка, а именно - что он жил лишь в действительно  нужных
комнатах, а остальные были как бы бесполезным придатком  к  ним.  Когда  они
сели после обхода, Агата спросила:
     - Зачем же ты это сделал, если это тебе не  нравится?  Брат  угощал  ее
чаем и всем, что было в доме, стараясь хотя бы с  опозданием  показать  себя
гостеприимным хозяином, чтобы заботливостью о насущном эта вторая встреча не
уступала первой. Бегая взад и вперед, он уверял ее:
     - Я все устроил кое-как, неверно, и со мной тут нет ничего общего.
     - Да нет же, все очень славно,- утешила его теперь Агата.
     Тогда Ульрих нашел, что, поступи он иначе, вышло бы, наверно, еще хуже.
     - Терпеть не могу жилищ, сделанных по душевной мерке,- заявил он.-  Мне
казалось бы, что я заказал у декоратора самого себя!
     И Агата сказала:
     - Я тоже боюсь таких домов.
     - Но так все же оставить нельзя,- поправился Ульрих.  Он  сидел  сейчас
рядом с ней за столом, и одно то, что теперь им всегда придется есть вместе,
уже поднимало кучу вопросов. Он, в сущности был поражен, поняв,  что  теперь
действительно многое должно измениться; он смотрел на это как на  невиданное
свершение, которого от  него  ждут,  и  был  поначалу,  как  новичок,  полон
усердия.
     - Когда человек один,- ответил он на снисходительную готовность  сестры
оставить все как есть,- у него может быть слабость: она входит  в  остальные
его свойства и в них исчезает. Но если какую-то слабость разделяют двое,  то
по сравнению со  свойствами,  которых  они  не  разделяют,  она  приобретает
двойной вес и приближается к некоему нарочитому кредо.
     Агата не согласилась с этим.
     - Другими словами, как брату с сестрой, нам нельзя делать многого,  что
мы позволяли себе делать порознь. Но ведь потому-то мы и объединились.
     Это   Агате   понравилось.   Однако   негативная   формулировка,-   что
объединились они только для того, чтобы чего-то не делать,- не удовлетворила
ее, а через несколько мгновений она спросила, возвращаясь к его  накупленной
у первоклассных поставщиков мебели:
     - Мне это  все-таки  еще  не  совсем  понятно:  зачем,  собственно,  ты
устраивался так, если не считал это правильным?
     Ульрих  встретил  ее  веселый  взгляд,  глядя  при  этом  на  ее  лицо,
показавшееся ему вдруг - над несколько измятым дорожным платьем, которое еще
было на ней,- серебряно-гладким и таким на диво реальным, что оно было столь
же близко от него, сколь далеко или что близость и далекость сходили на  нет
в этой реальности, подобно тому как луна появляется вдруг из небесных  далей
за крышей соседа.
     - Зачем я это сделал? - ответил он, улыбаясь.- Не помню  уже.  Наверно,
потому, что с таким же  успехом  можно  было  сделать  и  по-другому.  Я  не
чувствовал ответственности. У меня было бы меньше  надежды  объяснить  тебе,
что безответственность, в которой мы сегодня проводим свою жизнь,  могла  бы
уже быть ступенькой к новой ответственности.
     - Каким образом?
     - Ах, на разные лады. Ты же знаешь: жизнь отдельного лица  есть,  может
быть, лишь маленькое отклонение в ту или иную сторону от наиболее  вероятной
средней величины данного ряда. И так далее.
     Агата слышала из этого только то, что было ей ясно. Она сказала:
     - Отсюда и выходит "довольно славно" и "очень славно". Вскоре уже и  не
чувствуешь, как мерзко живешь. Но иногда жуть берет,  словно,  очнувшись  от
летаргического сна, видишь, что лежишь в морге!
     - А как был обставлен твой дом? - с