тила:
     - Существует ли сегодня вообще что-либо  бесспорно  великое  и  важное,
чему стоило бы отдать все свои силы?
     - Признак времени, утратившего внутреннюю уверенность здоровых времен,-
заметил в ответ Арнгейм,- в том и состоит, что в такое время трудно признать
что-либо самым важным и самым великим.
     Начальник отдела Туцци опустил глаза к пылинке на своих брюках,  отчего
его улыбку можно было счесть знаком согласия.
     -  В  самом  деле,  что  бы  это  могло  быть?  -  испытующе  продолжал
Арнгейм.Религия?
     Начальник отдела Туцци поднял теперь свою улыбку; Арнгейм произнес  это
слово хоть и не так настойчиво и непоколебимо, как в свое время в  соседстве
его сиятельства, но все-таки с благозвучной серьезностью.
     Диотима отвергла улыбку супруга и бросила:
     - Почему нет? И религия тоже!
     - Конечно, но поскольку нам  нужно  принять  практическое  решение,  то
позвольте спросить: приходило ли вам когда-нибудь в голову выбрать в комитет
какого-нибудь епископа,  чтобы  он  нашел  для  акции  соответствующую  духу
времени цель? Бог глубоко несовременен: мы не в силах представить  себе  его
во фраке,  гладко  выбритым  и  с  пробором,  а  представляем  себе  его  на
патриархальный манер. А что имеется еще, кроме религии? Нация? Государстве?
     Тут  Диотима  порадовалась,  потому  что  Туцци   обычно   смотрел   на
государство как на дело мужское, о котором с женщинами не говорят. А  теперь
он молчал и только глаза его показывали, что об этом можно было бы сказать и
еще кое-что.
     - Наука? - продолжал вопрошать Арнгейм.- Культура? Остается  искусство.
Оно в самом деле прежде всего должно  было  бы  отражать  единство  бытия  и
внутренний его строй. Но мы же знаем картину, которую  оно  являет  сегодня.
Всеобщая разъединенность; крайности без связав Эпос новой,  механизированной
социальной и эмоциональной жизни уже в начале ее создали Стендаль, Бальзак в
Флобер, демонические глубины вскрыли Достоевский Стриндберг и Фрейд. У  нас,
ныне живущих, есть глубокое чувство, что  в  этой  области  нам  уже  нечего
делать.
     Тут начальник отдела Туцци вставил, что  он  берет  Гомера,  когда  ему
хочется почитать что-нибудь добротное или Петера Розеггера  <Розеггер  Петер
(1843-1918)  -  австрийский  писатель,  идиллически  изображавший   народную
жизнь.>.
     Арнгейм тут же отозвался на эти слова:
     - Вам следовало бы прибавить еще Библию. Библией, Гомером и  Розеггером
или  Рейтером  <Рейтер  Фриц;  (1810-1874)   -   немецкий   прозаик,   писал
преимущественно на северном диалекте.> можно обойтись и тут-то  мы  в  самой
сердцевине проблемы! Допустим у нас был бы  новый  Гомер,-  спросим  себя  с
предельное искренностью, были бы мы  вообще  способны  слушать  его.  Думаю,
ответить надо отрицательно. У нас его нет, потому что он  нам  не  нужен!  -
Теперь Арнгейм сидел в седле и гарцевал.- Если бы он был нам  нужен,  мы  бы
имели его! Ведь в конечном счете  в  мировой  истории  а  происходит  ничего
негативного. Что же означает,  что  мы  переносим  в  прошлое  все  воистину
великое и существенное? Уровень Гомера и Христа не достигнут и уж подавно не
превзойден; нет ничего прекраснее Песни Песней; готика и Ренессанс  рядом  с
новым временем - как горная страна рядом с выходом на равнину;  где  сегодня
великие  властелины?!  Какими  жалкими  кажутся  даже  деяния  Наполеона  по
сравнению с деяниями фараонов, труд Канта - по  сравнению  с  трудом  Будды,
творчество Гете - по сравнению с творчеством Гомера! Но в  конце  концов  мы
живем и должны для чего-то  жить.  Какой  же  вывел  следует  нам  из  этого
сделать? Только один, а именно... Тут Арнгейм, однако, запнулся  и  заверил,
что у него не поворачивается язык: оставался ведь только вывод, что  все,  к
чему относишься серьезно и что считаешь великим не  имеет  ничего  общего  с
тем, что составляет внутренний стержень нашей жизни.
     - Что же это за стержень? -  спросил  начальник  отдела  Туцци;  против
того, что к большинству вещей относишься слишком серьезно, у  него  не  было
возражений.
     - Ни  один  человек  не  в  состоянии  сегодня  это  сказать,-  отвечал
Арнгейм.- Проблему цивилизации можно решить только сердцем. Появлением новой
личности. Внутренним зрением и чистой волей. Разум не добился ничего,  кроме
того, что низвел до либерализма великое прошлое. Но, может  быть,  мы  видим
недостаточно далеко в меряем слишком малыми мерками; каждый миг  может  быть
поворотным моментом мировой истории!
     Диотима хотела возразить, что тогда для параллельной акции не  остается
вообще ничего. Но, как ни странно, темные  видения  Арнгейма  захватили  ее.
Возможно, что в ней застрял  какой-то  остаток  "нудных  домашних  заданий",
который угнетал ее, когда ей то и дело приходилось читать новейшие  книги  и
говорить о новейших картинах; пессимизм по отношению к искусству  освобождал
ее от многих красот, которые ей,  в  сущности,  нисколько  не  нравились;  а
пессимизм в отношении науки облегчал  ее  страх  перед  цивилизацией,  перед
избытком достойного быть познанным и  способного  оказать  влияние.  Поэтому
безнадежное суждение Арнгейма о времени было для нее  благодеянием,  которое
она вдруг ощутила. И ее приятно щекотнула  мысль,  что  меланхолия  Арнгейма
каким-то образом связана с ней.

        50
Дальнейшее развитие. 
Начальник отдела Туцци 
решает получить ясное представление 
о личности Арнгейма

     Диотима не ошиблась. С той минуты, как Арнгейм заметил, что грудь  этой
замечательной женщины, читавшей его книги о душе, вздымается и колышется под
действием силы, которую нельзя превратно истолковать, он  впал  в  вообще-то
несвойственное ему уныние.  Говоря  коротко  и  с  учетом  его  собственного
вывода, это было уныние моралиста, вдруг  неожиданно  встретившего  небо  на
земле, а при желании проникнуться его чувством достаточно представить  себе,
каково было бы, если бы нас не окружало ничего, кроме этой тихой синей  лужи
с плавающими в ней мягкими, белыми воланами.
     Сам по себе нравственный человек смешон и неприятен как учит запах  тех
смирившихся бедняг, у которых и ничего за душой,  кроме  их  нравственности;
нравственности нужны великие задачи, ибо благодаря им она обретает значение,
и потому дополнения своей склони к  нравственности  природы  Арнгейм  всегда
искал в мировых событиях, в мировой истории, в  идеологической  насыщенности
своей деятельности. Это был его пунктик привносить мысль в  сферы  власти  и
вершить дела лишь связи с  духовными  вопросами.  Он  любил  подбирать  себе
аналогии в  истории,  чтобы  наполнять  их  новой  жизнью  роль  финансового
капитала в современном мире казалась ему сходной с ролью католической церкви
- как силы, действующей из-за кулис, неуступчиво-уступчивой  в  контактах  с
властями предержащими, и порой он рассматривал себя в своей деятельности как
некоего кардинала. Но на сей раз он отправился в поездку  собственно  больше
из прихоти; и хотя даже поездок из прихоти он и предпринимал совсем  уж  без
всяких намерений, он все таки никак  не  мог  вспомнить,  как  первоначально
возни у него этот план, план, кстати сказать, значительный. Было  что-то  от
наития и внезапного решения в его поездке, и, наверно, из-за этой  маленькой
доли свободы даже каникулярное путешествие в Бомбей вряд ли произвело бы  на
него более экзотическое впечатление, чем этот  лежащий  на  отшибе  немецкий
большой город, куда он попал. Совершенно невозможная в  Пруссии  мысль,  что
его пригласили,  чтобы  он  играл  какую-то  роль  в  парад  дельной  акции,
довершила дело и настроила его на фантастически-нелогический лад,  как  сон,
нелепость которого хоть и не ускользнула  от  его  практической  сметки,  но
сметка эта была не в силах  рассеять  очарование  сказочности.  Цели  своего
приезда он достиг бы, вероятно, куда проще прямым  путем,  но  на  свои  все
новые и новые возвращения сюда он  смотрел  как  на  каникулярный  отдых  от
разума, и за такое бегство в сказку его деловитость наказывала его тем,  что
черную отметку по  поведению,  которую  ему  приходилось  ставить  себе,  он
размывал до серого налета на всем вообще.
     До столь широких обобщений в мрачном ключе, как в тот раз в присутствии
Туцци, дело, впрочем, больше не доходило; уже потому хотя бы, что  начальник
отдела Туцци показывался лишь мельком и Арнгейм должен был распределять свои
высказывания между самыми различными лицами, которых он  в  этой  прекрасной
стране находил поразительно восприимчивыми. В присутствии его сиятельства он
назвал критику неплодотворной, а современность лишенной богов, еще раз давая
понять, что избавить человека от такого негативного существования может одно
только сердце, и прибавив для Диотимы утверждение, что лишь высококультурный
юг Германии способен еще очистить  немецкую  сущность,  а  тем  самым,  быть
может, и мир от бесчинств рационализма и расчетливости.  Окруженный  дамами,
он говорил, что необходимо  мобилизовать  весь  запас  внутренней  нежности,
чтобы спасти человечество от гонки вооружений  и  бездушия.  Кружку  деловых
мужчин он разъяснил гельдерлиновскую фразу, что в Германии нет больше людей,
а есть только виды занятий. "И никто ничего не достигнет в  своей  профессии
без чувства высшего единства - а уж финансист и во* все!" - закончил он  это
рассуждение.
     Его с удовольствием слушали, потому  что  было  приятно,  что  человек,
обладавший таким множеством мыслей, обладал и деньгами; а то обстоятельство,
что каждый, поговорив с ним, уносил впечатление, что такое предприятие,  как
параллельная  акция,  дело  весьма  сомнительное,  отягощенное   опаснейшими
духовными противоречиями, укрепляло всех во мнении, что никто другой так  не
подходит для руководства этой авантюрой, как он.
     Однако начальник отдела Туцци не был бы  втихомолку  одним  из  ведущих
дипломатов своей  страны,  если  бы  он  совсем  не  заметил  основательного
присутствия Арнгейма в своем доме; он только никак не мог понять, что тут  к
чему. Но он этого не показывал, потому что дипломат  никогда  не  показывает
своих мыслей. Этот иностранец был ему в высшей степени неприятен - и  лично,
и, так сказать, в принципе;  и  то,  что  он  явно  избрал  салон  его  жены
плацдармом для осуществления каких-то тайных  планов,  Туцци  воспринял  как
вызов. Он ни на  секунду  не  поверил  заверениям  Диотимы,  что  так  часто
императорскую столицу  на  Дунае  набоб  посещает  лишь  потому,  что  среди
старинной культуры его дух чувствует себя лучше всего, и  все-таки  поначалу
он, Туцци, стоял перед задачей, для решения которой у него не  было  никакой
отправной точки, ибо по службе он с подобным человеком еще не сталкивался.
     А с тех пор, как Диотима посвятила  его  в  свой  план  -  предоставить
Арнгейму ведущее  место  в  параллельной  акции  -  и  стала  жаловаться  на
сопротивление  его  сиятельства,  Туцци  был  не  на  шутку  смущен.  Ни   о
параллельной акции, ни о графе Лейнсдорфе он  не  был  высокого  мнения,  но
прихоть своей жены он нашел такой поразительной политической  бестактностью,
что в этот  раз  него  было  чувство,  что  вся  многолетняя  супружеская  и
воспитательная работа, им, как он смел льстить себе, пред  данная,  рушится,
как карточный домик. Даже это сравнение начальник отдела Туцци употребил про
себя, он вообще никогда не позволял себе сравнений, потому что  они  слишком
литературны и отдают дурным тоном; но сей раз он  был  совершенно  потрясен.
Впоследствии Диотима, впрочем, снова улучшила см позицию  своим  упрямством.
Она стала мягко агрессия и рассказала о новом типе людей, не желающем больше
сложа руки уступать ответственность за судьбы мира профессиональным лидерам.
Затем она заговорила о чуде женщины, равноценном  порой  дару  провидения  и
спое ном, пожалуй, направить  взгляд  в  более  дальние  да  чем  ежедневная
профессиональная деятельность. Наконец она сказала, что Арнгейм -  европеец,
ум, известный всей Европе, что государственными делами в Европе верша  очень
уж не по-европейски и очень уж бездуховно и мир не обретет покоя до тех пор,
пока всемирно-австрийский дух не пронижет его так,  как  старая  австрийская
культура обвивает разноязычные племена на почве монархии... Она никогда  еще
не отваживалась так решительно противиться превосходству мужа, но начальника
отдела Туцци это на какое-то время вновь успокоило, ибо стремлениям  супруги
он никогда  не  придавал  больше  важности,  чем  портняжным  вопросам,  был
счастлив, когда ею восхищались другие, и стал теперь смотреть и на  все  эти
новости снисходительнее, так примерно, как  если  бы  любящая  яркие  краски
женщина выбрала однажды слишком пестрое платье. Он ограничился  тем,  что  с
серьезной вежливостью повторил ей причины, по которым в мире мужчин  начисто
исключалось, чтобы пруссаку открыто  доверили  решать  дела  Австрии,  но  в
остальном согласился, что дружба с человеком  такого  уникального  положения
имеет свои преимущества, и заверил Диотиму, что та истолкует его  возражения
ложно, если заключит из них, что ему неприятно видеть Арнгейма в ее обществе
сколь можно часто. Про  себя  он  надеялся,  что  тут-то  и  выпадет  случай
поставить ловушку этому чужаку.
     Лишь  оказавшись  вместе  с  другими  свидетелем  повсеместного  успеха
Арнгейма, Туцци снова вернулся к  тому,  что  Диотима  слишком  занята  этим
человеком, но вновь обнаружил, что его,  мужа,  волю  она  не  уважает,  как
прежде, перечит ему и объявляет его опасения блажью. Он решил было, что, как
мужчина, не станет спорить с женской логикой, а  дождется  часа,  когда  его
прозорливость восторжествует сама собой; но тут вышло так,  что  он  получил
мощный толчок.  Однажды  ночью  его  потревожило  что-то,  показавшееся  ему
бесконечно далеким плачем; сначала это ему не очень  мешало,  он  просто  не
понимал этого, но время от времени душевное расстояние резко уменьшалось,  и
вдруг это угрожающее неспокойствие достигло самых его ушей, и он  так  резко
проснулся, что приподнялся в постели. Диотима лежала отвернувшись и ничем не
выдавала себя, но он почему-то почувствовал, что она не спит. Он тихо назвал
ее по имени, повторил этот вопрос и ласковыми пальцами  попытался  повернуть
ее белое плечо к себе. Но когда он повернул его и в темноте над плечом стало
различимо лицо, оно глядело на него зло, выражало строптивость и плакало.  К
сожалению, Туцци снова одолевал его крепкий соя, упрямо притягивая его сзади
к подушкам, и лицо Диотимы виделось ему только сплошной светлой и совсем уже
непонятной  гримасой  боли.  "Что  такое?"  -  пробормотал  он  тихим  басом
засыпающего и  отчетливо  услыхал  ясный,  раздраженный,  неприятный  ответ,
который упал в его сонливость и остался лежать  в  ней,  как  поблескивающая
монета в воде. "Ты спишь  так  беспокойно,  что  рядом  с  тобой  невозможно
спать!"- сказала Диотима твердо и четко; его слух вобрал это, но  тут  Туцци
уже снова отключился от яви, не успев вникнуть в полученный упрек.
     Он почувствовал только,  что  по  отношению  к  нему  совершена  тяжкая
несправедливость. Спокойный  сон  принадлежал,  на  его  взгляд,  к  главным
достоинствам дипломата, ибо это было условием всякого  успеха.  На  этом  он
стоял твердо, а в замечании Диотимы он почувствовал серьезную  угрозу  себе.
Он понял, что с ней произошли какие-то перемены. Хотя ему  даже  во  сне  не
приходило в голову подозревать жену в настоящей неверности, он ни секунды не
сомневался в том, что личная обида, ему нанесенная, связана с Арнгеймом.  Он
гневно, так сказать, проспал до утра и проснулся с твердым решением добиться
ясности насчет этого нарушителя спокойствия.

        51
Фишель и его домочадцы

     Директор Фишель из Ллойд-банка был  тот  директор  банка  или,  вернее,
управляющий с директорским званием, который сперва  по  непонятным  причинам
забыл ответить на приглашение графа Лейнсдорфа, а потом уже не был приглашен
снова. Да и тем, первым, вызовом он обязан был только связям  супруги  своей
Клементины. Клементина Фишель происходила из старой  чиновничьей  семьи,  ее
отец был президентом высшей счетной палаты, дед - камеральным советником,  а
три ее брата занимали высокое положение  в  разных  министерствах.  Двадцать
четыре года назад она вышла  замуж  за  Лео  по  двум  причинам:  во-первых,
оттого, что в семьях высоких чиновников  бывает  иногда  больше  детей,  чем
средств, а  во-вторых,  еще  из  романтических  побуждений,  оттого  что  по
контрасту  с  мучительно  бережливой  ограниченностью   родительского   дома
банковское дело представилось ей  профессией  вольнодумной,  соответствующей
духу времени, а в девятнадцатом веке человек  просвещенный  судит  о  другом
человеке не по тому, иудей он или католик; больше того, по тем временам  она
видела чуть ли  не  какую-то  особую  просвещенность  в  умении  стать  выше
наивного антисемитского предрассудка обыкновенного люда.
     Бедняжке позднее пришлось стать свидетельницей того, как во всей Европе
взыграл дух национализма, а с  ним  поднималась  волна  нападок  на  евреев,
превращая ее мужа, так сказать, в ее объятиях из  уважаемого  вольнодумца  в
порицаемого за подрывной дух инородца. Сначала она бунтовала против этого со
всей яростью "большого сердца", но с годами ее изнурила наивно жестокая, все
шире распространявшаяся  враждебность  и  запугало  всеобщее  предубеждение.
Дошло даже до того, что и себе самой при разногласиях между нею и ее мужем,-
а они выявлялись все резче, когда он по причинам, излагать  которые  никогда
не хотел, так и не поднялся со ступени управляющего и потерял всякую надежду
стать однажды настоящим директором банка,- что и себе самой она многие  свои
обиды объясняла, пожимая плечами, тем, что характер  Лео  все-таки  чужд  ее
характеру, хотя перед посторонними никогда не поступалась  принципами  своей
юности.
     Разногласия эти, впрочем, состояли, по сути,  не  в  чем  ином,  как  в
отсутствии у них гармонии; во многих браках естественная, так сказать,  беда
выходит  на  поверхность,  как  только   они   перестают   быть   ослепленно
счастливыми. С тех пор, как карьера  Лео  застопорилась  и  остановилась  на
должности банковского управляющего,  Клементина  уже  не  могла  оправдывать
определенные его свойства тем,  что  сидит-то  он  не  в  зеркальной  тишине
старого министерского кабинета, а у "стучащего  ткацкого  станка  эпохи",  а
ведь, кто знает, не из-за этой ли цитаты из Гете она и вышла за него замуж?!
Его бакенбарды, которые в сочетании с восседавшим на  середине  носа  пенсне
напоминали ей некогда английского  лорда  с  бородой  по  щекам  и  выбритым
подбородком, наводили ее теперь на мысль о  биржевом  маклере,  а  отдельные
привычки по части жестикуляции и оборотов  речи  стали  казаться  ей  просто
невыносимыми. Клементина  сначала  пыталась  исправить  своего  супруга,  но
столкнулась тут с чрезвычайными трудностями, ибо  оказалось,  что  нигде  на
свете нет мерки, позволяющей судить, кого напоминают бакенбарды - лорда  или
маклера, и сидит ли пенсне на  таком  месте  носа,  которое  в  сочетании  с
движением руки выражает энтузиазм или цинизм. Да и Лео Фишель отнюдь не  был
тем человеком, который дал бы исправить себя. Придирки, направленные да  то,
чтобы сделать из него христианско-германский идеал чиновничьей  красоты,  он
объявил светской дурью и отказывался их обсуждать,  считая  это  недостойным
разумного человека, ибо чем больше раздражалась его супруга  по  поводу  тех
или иных частностей, тем  больше  напирал  он  на  основополагающие  веления
разума. Из-за этого дом Фишелей постепенно превратился в арену  борьбы  двух
мировоззрений.
     Директор Ллойд-банка Фишель был охотник пофилософствовать, но не  более
десяти  минута  день.  Он   любил   считать   человеческую   жизнь   разумно
обоснованной, верил в ее духовную рентабельность, которую