к современная кухня:  сидишь
себе в серединке, почти не шевелясь, и, не сходя с места, пускаешь в ход все
приспособления. К таким вещам у Клариссы всегда был вкус. А кроме того,  под
иллюзией она подразумевала то самое, что называют волей, только  в  особенно
высокой степени. До  сих  пор  Кларисса  робела  оттого,  что  мало  что  из
происходившего в мире способна была объяснить  правильно,  но  с  появлением
Мейнгаста она именно в этом и  видела  подтверждение  своего  права  любить,
Ненавидеть и действовать по собственному разумению. Ибо, по словам  мастера,
человечество ни в чем так не нуждалось, как в поле, а этим  благом,  умением
сильно хотеть, она  владела  всегда!  Когда  Кларисса  об  этом  думала,  ей
делалось холодно от счастья и жарко  от  ответственности.  Волей  тут  было,
конечно, не мрачное  усилие  выучить  какую-нибудь  фортепианную  пьесу  или
оказаться правой в каком-нибудь споре, а послушание могучему кормилу  жизни,
схваченность самой собой, саморастворение в счастье.
     И она в конце концов не смогла не рассказать кое-что об этом  Вальтеру.
Она рассказала ему, что ее совесть становится  сильнее  день  ото  дня.  Но,
несмотря на свое восхищение Мейнгастом,  как  предполагаемым  творцом  этого
обстоятельства, Вальтер ответил сердито:
     -  Право,  это  счастье,  что  Ульриху,  видимо,  не   удается   добыть
разрешение!
     У Клариссы только дрогнули губы, но в этом просквозила  жалость  к  его
наивности и строптивости.
     - Чего ты, собственно, хочешь от этого преступника, не  имеющего  ни  к
кому из нас ни малейшего отношения?! - спросил Вальтер взволнованно.
     - Это будет мне ясно, когда я окажусь там,- ответила Кларисса.
     - По-моему, тебе  следовало  бы  знать  это  уже  теперь!  -  по-мужски
возразил Вальтер.
     Его маленькая жена улыбнулась так, как всегда улыбалась перед тем,  как
причинить ему глубокую боль. Потом, однако, сказала только:
     - И что-то сделаю.
     - Кларисса! - ответил Вальтер твердо.- Ты не смеешь ничего  делать  без
моего разрешения. Юридически я твой муж и опекун!
     Такой тон был ей внове. Она отвернулась от него  и  растерянно  сделала
несколько шагов.
     - Кларисса! - крикнул Вальтер вдогонку и поднялся, чтобы последовать за
ней.- Я что-нибудь предприму против безумия, которое завелось в этом доме!
     Тут она поняла, что целебная сила  ее  решения  чувствуется  уже  и  по
возрастающей силе Вальтера. Она повернулась на пятках.
     - Что ты предпримешь?! - спросила она его, и молния  из  щели  ее  глаз
ударила в его влажные, карие, широко открытые глаза.
     - Пойми,- попятился он, пытаясь  смягчить  ее,  потому  что  требование
такого конкретного ответа застало его врасплох,- она ведь сидит во всех нас,
людях духовных, эта умственная тяга  к  нездоровому,  ужасному  и  спорному,
но...
     - И мы предоставляем  свободу  действий  филистерам!  -  прервала  его,
торжествуя, Кларисса. Теперь она пошла за ним, не сводя  с  него  глаз.  Она
чувствовала, как его охватывает и одолевает  ее  целебная  сила.  Сердце  ее
вдруг наполнилось невыразимой и странной радостью.
     - Но мы не поднимаем вокруг этого такую шумиху,- пробормотал Вальтер, с
досадой заканчивая свою  фразу.  Сзади,  у  края  пиджака,  он  почувствовал
какое-то препятствие; потянувшись туда рукой, он на  ощупь  определил  ребро
одного из тех тонконогих, легких столиков, что стояли у него в доме и  вдруг
показались ему призрачными; он понял, что, пятясь еще дальше,  он  опрокинет
столик самым нелепым образом. Так поборол он внезапно  проснувшееся  желание
оказаться далеко от этой борьбы, на изумрудном лугу, под цветущими плодовыми
деревьями и среди людей, чья здоровая веселость  омыла  и  очистила  бы  его
раны. Это было спокойное,  тучное  желание,  украшенное  женщинами,  которые
внимали  ему  с  благодарным  восторгом.  И  в  тот  миг,   когда   Кларисса
приблизилась к нему, он воспринял ее присутствие, в сущности, как  страшную,
фантасмагорическую обузу. Но, к его  удивлению,  Кларисса  не  сказала:  "Ты
трус!" А сказала:
     - Вальтер! Почему мы несчастны?!
     При звуке этого манящего, ясновидящего голоса он почувствовал, что  его
несчастье с Клариссой нельзя заменить никаким счастьем с другой женщиной.
     - Мы должны быть несчастны! - ответил  он  в  таком  же  бурном  порыве
чувств.
     - Нет, мы не должны были  бы!  -  заверила  его  кротко  Кларисса.  Она
склонила голову набок, ища чего-то, что его  убедило  бы.  По  существу,  не
имело даже никакого значения, что именно это будет; они  стояли  друг  перед
другом, как день без вечера, день, который час за  часом  изливает  свой  не
идущий на убыль огонь.
     - Ты согласишься со мной,- начала она наконец столь же робким, сколь  и
упрямым тоном,- что действительно великие преступления возникают не  оттого,
что их совершают, а оттого, что их терпят!
     Теперь Вальтер, конечно,  знал,  что  последует,  и  это  было  сильным
разочарованием.
     - О боже! - воскликнул он нетерпеливо.-  Я  же  тоже  знаю,  что  из-за
равнодушия и из-за легкости, с какой сегодня можно успокоить  свою  совесть,
губится гораздо больше жизней,  чем  из-за  злой  воли  отдельных  людей!  И
восхитительно то, что ты сейчас скажешь:  каждый  должен  поэтому  обострить
свою совесть и тщательно проверять каждый свой шаг, прежде чем сделать его.
     Кларисса прервала его  тем,  что  раскрыла  рот,  но  передумала  и  не
ответила.
     - Я ведь тоже думаю о бедности, о голоде, о  всякого  рода  разложении,
допускаемых в мире, об обвалах в шахтах, где управляющие экономят на технике
безопасности,- продолжал Вальтер,- и я ведь все это уже признавал.
     - Но тогда двое  любящих  и  не  вправе  любить  друг  друга,  пока  их
состояние не есть "чистое счастье",- сказала Кларисса.- А мир  станет  лучше
не раньше, чем будут подобные люди!
     Вальтер всплеснул руками.
     -  Неужели  ты  не  понимаешь,  как  противны  жизни   такие   великие,
ослепительные, безоговорочные требования! -  воскликнул  он.-  Ведь  таи  же
обстоит дело и с этим Моосбругером, который время  от  времени  возникает  у
тебя в голове, как на вращающейся  сцене.  По  сути  ты  ведь  права,  когда
утверждаешь, что нельзя быть спокойным, пока таких несчастных тварей  просто
убивают, потому что общество не знает,  что  с  ними  делать.  Но  по  более
глубокой,  если  можно  так  сказать,   сути,   права,   конечно,   здоровая
человеческая  совесть,  когда  она  просто  отказывается  предаваться  таким
утонченным  сомнениям.  Существуют  какие-то  последние  критерии  здорового
мышления, которые нельзя вывести путем доказательств, а надо иметь в  крови,
ощущать нутром!
     Кларисса ответила:
     - По твоему нутру, "по сути" - это всегда, конечно, "по сути нет"!
     Вальтер обиженно покачал головой и показал ей, что отвечать на  это  не
станет. Он уже устал постоянно предостерегать от  губительной  односторонней
духовной пиши и, может быть, со временем даже сам заколебался.
     Но благодаря своей нервной  чувствительности,  всегда  его  изумлявшей,
Кларисса прочла его мысли; подняв голову, она перемахнула все  промежуточные
ступени и прыгнула к нему на самый верх, настойчиво и тихо спросив:
     - Ты можешь представить себе Иисуса директором шахты?
     Лицо ее выдавало, что под Иисусом она, в сущности,  подразумевает  его,
впадая в одно из тех преувеличений, где любовь неотличима  от  сумасшествия.
Он отмахнулся от этого столь же возмущенным, сколь и полным отчаяния жестом.
     -   Не   так    прямолинейно,    Кларисса!    Нельзя    говорить    так
прямолинейно!взмолился он.
     - Нет, нужно! - возразила Кларисса.- Нужно быть именно  прямолинейными!
Если у нас не будет силы спасти его, у нас не будет и силы спасти себя!
     - А что уж такого  случится,  если  он  издохнет?  -  выпалил  Вальтер.
Наслаждаясь  этим  грубым  ответом,  он,  казалось  ему,  чувствовал  языком
освобождающий вкус самой жизни, великолепно смешанный  со  вкусом  смерти  и
бесславной гибели, который, как дух, вызвала намеком Кларисса.
     Она  посмотрела  на  него  выжидательно.  Но  то  ли  с  Вальтера  было
достаточно этой вспышки, то ли он молчал в нерешительности. И как  тот,  кто
вынужден, стало быть, пустить в ход свой неодолимый  последний  козырь,  она
сказала:
     - Мне было знамение!
     - Да это же все твоя фантазия! - возопил  Вальтер  к  потолку,  который
заменял небо; но с последними своими невесомыми  словами  Кларисса  покинула
его, не дав ему больше возможности говорить,
     Зато немного спустя он видел, как она оживленно беседует с  Мейнгастом.
Тяготившее того, потому что он  сам  был  близорук,  чувство,  что  за  ними
наблюдают, было справедливо. На самом деле Вальтер не участвовал в  усердной
садовой работе пришедшего тем временем в гости шурина  Зигмунда,  который  с
засученными рукавами стоял на коленях в какой-то грядке и делал  что-то,  по
поводу чего Вальтер утверждал, что это нужно  делать  весной  в  саду,  если
хочешь быть человеком, а не просто закладкой в томах специальной литературы.
     Нет, Вальтер украдкой бросал взгляды на  пару,  находившуюся  в  другом
углу еще голого, хорошо просматриваемого огорода.
     Он не думал, что в том углу происходит что-либо недозволенное.  Тем  не
менее  он  чувствовал  неестественный  холод  в  руках,  открытых  весеннему
воздуху, и в ногах, на которых были мокрые пятна, оттого  что  он  время  от
времени становился на колени, чтобы дать указания Зигмунду. Он говорил с ним
надменно, как то делают слабые и униженные люди, когда могут  на  ком-нибудь
сорвать свое скверное настроение. Он знал, что  Зигмунда,  вбившего  себе  в
голову почитать его, не так легко заставить  отказаться  от  этого.  Тем  не
менее он ощущал прямо-таки послезакатное одиночество и прямо-таки  могильный
холод, замечая, что Кларисса на него совершенно не смотрит, а  с  Мейнгаста,
напротив, не сводит заинтересованных глаз. И кроме того, он был еще  и  горд
этим, С тех пор как Мейнгаст находился в его доме, он и такой  же  мере  был
горд отверзавшимися тут безднами, как и предусмотрительно старался  засыпать
их снова. С высоты стоящего он изрек сейчас ерзавшему на коленях Зигмунду:
     - Все мы, конечно, это чувствуем и знаем - какую-то тягу к  спорному  и
нездоровому!
     Он не был ханжой. За короткое время, прошедшее с тех пор, как  Кларисса
назвала его за эту фразу филистером, он придумал афоризм  насчет  "маленькой
бесчестности" жизни.
     - Маленькая бесчестность хороша, как сладость или кислинка,- поучал  он
теперь шурина,- но мы обязаны перерабатывать ее в себе до тех пор, пока  она
не  будет   делать   честь   здоровой   жизни!   А   под   такой   маленькой
бесчестностью,продолжал он,- я подразумеваю и тоску по смерти,  охватывающую
нас, когда мы слушаем музыку "Тристана", и тайную притягательность,  которой
обладает для нас большинство сексуальных  преступлений,  хотя  мы  ей  и  не
поддаемся! Ибо бесчестным и бесчеловечным,  пойми,  я  называю  и  стихийное
начало жизни, когда оно правит нами в  нужде  и  болезни,  и  преувеличенную
духовность и совестливость, пытающиеся совершить насилие  над  жизнью.  Все,
что хочет  перейти  назначенные  нам  границы,  бесчестно!  Мистика  так  же
бесчестна, как иллюзия, что природу можно свести к математической формуле! И
намерение посетить Моосбругера так же бесчестно, как...- тут Вальтер на  миг
умолк, чтобы попасть не в бровь, а в глаз, и закончил словами: - ...как если
бы ты стал призывать бога у постели больного!
     Этим,     несомненно,     было     кое-что     сказано,     и      даже
профессионально-непроизвольная гуманность врача была неожиданно призвана  на
помощь, чтобы доказать, что план Клариссы и его экстравагантные  обоснования
переходят границы дозволенного. Но  по  отношению  к  Зигмунду  Вальтер  был
гением, и проявилось это в том, что здоровый ум Вальтера привел его к  таким
признаниям, тогда как еще более здоровое здоровье его  шурина  выразилось  в
том, что по поводу этих сомнительных материй он решительно  молчал.  Зигмунд
пальцами окучивал рассаду, молча наклоняя при этом голову то в  одну,  то  в
другую сторону, словно наблюдал за содержимым пробирки при опыте или  просто
хотел вытряхнуть попавшую в ухо воду. И после того как  Вальтер  высказался,
наступила до ужаса глубокая тишина, и в ней Вальтер услыхал фразу,  которую,
кажется, и ему бросила Кларисса однажды; ибо хоть и не  так  живо,  как  при
галлюцинации, но все же как бы оставляя выемки в тишине,  прозвучали  слова:
"Ницше и Христос погибли от своей  половинчатости!"  И  каким-то  жутковатым
образом чем-то напомнив "директора шахты", это ему польстило. Странная  была
ситуация: он, само здоровье, стоял здесь, в холодном саду, между  человеком,
на которого он надменно смотрел свысока, и двумя неестественно возбужденными
людьми, на чью немую игру жестов он поглядывал с превосходством и все  же  с
томительной тоской.  Ибо  Кларисса  была,  ничего  не  поделаешь,  маленькой
бесчестностью, которая  нуждалась  в  его  здоровье,  чтобы  не  увянуть,  а
какой-то тайный голос твердил ему, что Мейнгаст именно  сейчас  намеревается
безмерно увеличить допустимую малость этой бесчестности. Он восхищался им  с
тем чувством, какое испытывает незнаменитый родственник  к  знаменитому,  и,
видя, как Кларисса по-заговорщически шепчется с ним, больше  завидовал,  чем
ревновал, а зависть въедается внутрь глубже, чем ревность; но это  и  как-то
возвышало его, в сознании собственного достоинства он не хотел быть злым, не
позволил себе подойти и помешать им, он чувствовал при виде  их  возбуждения
свое превосходство,  и  из  всего  этого  возникла,  он  сам  не  знал  как,
двойственно-неясная, рожденная вне всякой логики мысль, что они там каким-то
вольным и предосудительным образом призывают бога.
     Если такое странно  сумбурное  состояние  можно  вообще  назвать  ходом
мыслей, то он никак не поддается словесному выражению, потому что химия  его
темноты мгновенно гибнет на свету языка. Кроме того, Вальтер, как он показал
Зигмунду, не связывал со словом "бог" решительно никакой веры, и после того,
как оно пришло ему на ум, вокруг этого слова возникла пугливая пустота;  вот
почему первое, что сказал Вальтер шурину после долгого молчания, было  очень
далеко от этой темы.
     - Ты осел,- упрекнул он  его,-  если  считаешь  себя  не  вправе  самым
настойчивым образом отговаривать ее от этого посещения. На то ты и врач!
     Зигмунд нисколько не обиделся и на это,
     - Это уж ты решай с ней сам,- ответил  он,  спокойно  подняв  глаза,  и
снова вернулся к своему занятию.
     Вальтер вздохнул.
     - Кларисса, конечно, необыкновенный человек! - начал он еще раз.- Я  ее
прекрасно понимаю. Признаю даже, что в строгости ее  взгляда  на  вещи  есть
своя  правота.  Подумай  только  о  бедности,  о  голоде,  о  всякого   рода
разложении, царящих в мире,  об  обвалах  в  шахтах,  например,  управляющие
которых экономили на технике безопасности!..
     Зигмунд не подал ни малейшего знака, что и он об этом думает.
     - Ну, так она думает о таких вещах! - продолжал Вальтер  строго.-  И  я
нахожу, что это великолепно с ее стороны. Мы все слишком  легко  успокаиваем
свою совесть. И Кларисса лучше, чем мы, когда  она  требует,  чтобы  мы  все
изменились и обзавелись совестью более деятельной, как бы не знающей  конца,
бесконечной.  Но  я  тебя  вот  о  чем  спрашиваю:  не  приведет  ли  это  к
помешательству  на  совестливости,  если  вообще  не  произошло  ужо  что-то
подобное? Ты ведь можешь это определить?!
     Этот настойчивый призыв заставил  Зигмунда  присесть  на  одну  ногу  и
испытующе взглянуть на зятя.
     - Сумасшедшая! - сказал он.- Но не то чтобы в медицинском смысле.
     - А что ты скажешь,- продолжал спрашивать Вальтер, не вспоминая о своем
превосходстве,- насчет ее утверждения, что у нее бывают знамения?
     - Она говорит, что у нее бывают знамения? - озабоченно спросил Зигмунд.
- Ну да! Этот сумасшедший убийца, например! И недавно эта сумасшедшая свинья
у нас под окнами!
     - Свинья?
     - Да нет, какой-то эксгибиционист.
     - Вот как? -  сказал  Зигмунд  и  обдумал  это.-  У  тебя  тоже  бывают
знамения, когда ты находишь  объект  для  живописи.  Просто  она  выражается
эмоциональнее, чем ты,- решил он наконец.
     - А как быть с ее утверждением, что она должна взять на себя грехи этих
людей, и мои, и твои, и еще неведомо чьи?! - воскликнул Вальтер запальчиво.
     Зигмунд встал и стряхнул землю с рук.
     - Она чувствует себя подавленной грехами? - переспросил он без нужды и,
словно радуясь, что может наконец согласиться с зятем,  вежливо  признал:  -
Это симптом!
     - Это симптом? - сокрушенно спросил Вальтер.
     - Мания греховности - это симптом,-  с  беспристрастностью  специалиста
подтвердил Зигмунд.
     - Но вот какое дело,- прибавил  Вальтер,  мгновенно  обжалуя  самим  же
накликанный приговор.- Ты ведь должен прежде всего спросить себя: существует
ли грех? Конечно грех существует. Но тогда существует и  мания  греховности,
которая вовсе не мания.  Ты,  может  быть,  этого  не  понимаешь,  ведь  это
сверхэмпирично! Это оскорбленная ответственность человека за высшую жизнь!
     - Но ведь она утверждает, что получает знамения! -  возразил,  стоя  на
своем Зигмунд.
     - Но  я  ведь  тоже,  ты  говоришь,  получаю  знамения!  -  ожесточенно
воскликнул Вальтер.- И я скажу тебе,  что  иногда  мне  хочется  на  коленях
молить свою судьбу, чтобы она оставила меня в покое. Но она каждый раз снова
посылает мне знамения, и  самые  великолепные  -  через  Клариссу!  -  Потом
продолжал спокойнее: - Она, например, утверждает теперь, что этот Моосбругер
выражает  ее  и  меня  в  пашей  "греховной  ипостаси"  и  послан  нам   как
предостережение. Но это можно понять так: он - символ  нашего  пренебрежения
высшими возможностями нашей жизни, ее, так сказать, светом. Много лет назад,
когда Мейнгаст покинул нас...
     - Но мания греховности есть симптом определенных нарушений! -  напомнил
ему Зигмунд с непробиваемым спокойствием специалиста.
     - Ты знаешь, конечно, только симптомы! - энергично защищал Вальтер свою
Клариссу.- Ведь прочее выходит за пределы  твоего  опыта.  Но,  может  быть,
именно это суеверие - смотреть на  все.  что  не  согласуется  с  простейшим
опытом, как на нарушение - и есть грех нашей жизни, ее греховная ипостась! А
Кларисса требует внутреннего противодействия этому.  Уже  много  лет  назад,
когда Мейнгаст нас покинул, мы...- Он вспомнил, как Кларисса и он "взяли  на
себя" грехи Мейнгаста, но объяснять Зигмунду процесс  духовного  пробуждения
было безнадежно, и потому он кончил неопределенно, сказав: - Да ты же и  сам
не станешь отрицать, что всегда находились люди, которые как  бы  направляли
на себя или сосредоточивали в себе грехи всех других?!
     Шурин посмотрел на него удовлетворенно.
     - Ну, вот! - ответил он дружелюбно,- Ты сам доказываешь теперь то,  что
я утверждал в самом начале. То, что она чувствует на себе бремя грехов,- это
типичное поведение при определенных нарушениях. Но жизнь знает и  нетипичные
виды поведения. Вот и все, что я утверждал.
     - А эта преувеличенная строгость, с какой она  нее  делает?  -  спросил
через мгновение Вальтер со вздохом.- Вряд ли ведь моя, но назвать нормальным
такой ригоризм?
     Между тем у Клариссы шел важный разговор с Мейнгастом.
     - Ты сказал,- напомнила она ему,- что люди,  гордящиеся  тем,  что  они
объясняют и понимают мир, никогда ничего не изменят в нем?
     - Да,- ответил мастер.- "Истинно" и "ложно" - это увертки тех,  кто  не
хочет прийти ни к какому решению. Ибо у истины конца нет.
     - Поэтому ты сказал,  что  надо  иметь  мужество  сделать  выбор  между
"ценностью" и "малоценностью"?! - допытывалась Кларисса.
     - Да,- сказал мэтр, несколько зас