аки она была так  красива,  что  от  этого  делалось
грустно.
     - Я вас предостерегал,- повторил  Ульрих.-  Ведь  теперь  вы,  кажется,
интересуетесь только теоретическими вопросами половой жизни?!
     Диотима пропустила это мимо ушей.
     - Вы считаете этого любимца Докукерши талантливым? - спросила она.
     - Конечно,- отвечал Ульрих.- Талантливый, молодой,  несформировавшийся.
Успех и эта женщина испортят его. У нас ведь портят даже грудных  младенцев,
говоря им, что они замечательны своими инстинктами и что умственное развитие
может лишь навредить им. У него бывают иногда прекрасные озарения, но он  не
может пропустить десять  минут,  не  сказав  какой-нибудь  глупости.  Ульрих
приблизился к уху Диотимы.
     - А ее вы хорошо знаете?
     Диотима едва заметно покачала головой.
     - Она опасно честолюбива,-  сказал  Ульрих.-  Но  она  должна  была  бы
заинтересовать вас при ваших новых занятиях:  на  том  месте,  где  красивые
женщины носили прежде фиговый листок, она носит лавровый! Я  ненавижу  таких
женщин!
     Диотима не засмеялась, даже не улыбнулась; она просто очень внимательно
слушала "кузена".
     - Что вы думаете о нем как о мужчине? - спросил он.
     - Грустный, - шепнула Диотима. - Как барашек, преждевременно ожиревший,
     - А что! Красота у мужчины - только вторичный половой признак,-  сказал
Ульрих.- Мужчина возбуждает прежде всего надеждой на его успех. Через десять
лет Фейермауль станет международной знаменитостью, об этом позаботятся связи
Докукерши, и тогда она выйдет за него замуж. Если слава при  нем  останется,
это будет счастливый брак.
     Диотима опомнилась и строго поправила его:
     - Счастье в браке зависит от условий, судить о которых нельзя научиться
без дисциплинированной работы над собой!
     Затем она оставила его, как гордый корабль оставляет причальную стенку.
Ее уводили прочь обязанности хозяйки дома, и  она  незаметно,  не  глядя  на
него, кивнула ему, когда отдавала швартовы.  Но  она  не  вкладывала  в  это
недоброго смысла; напротив, голос Ульриха казался ей давней музыкой  юности.
Она  даже  спрашивала  себя  тайком,  к   каким   результатам   привело   бы
сексологическое  освещение  его  особы.  Как  ни  странно,  своих  подробных
исследований этих вопросов она до сих пор никогда не связывала с ним.
     Ульрих поднял глаза  и  через  просвет  в  толпе,  подобие  оптического
канала, которым, вероятно, следовал ум и  взгляд  Диотимы,  прежде  чем  она
довольно внезапно покинула свое место, увидел  во  второй  от  себя  комнате
беседовавшего с Фейермаулем Науля Арнгейма и доброжелательно стоявшую  рядом
госпожу Докукер. Она и свела обоих. Арнгейм держал поднятой руку с  сигарой,
это  походило  на  безотчетный  жест  самозащиты,  но  он   улыбался   очень
располагающе; Фейермауль говорил оживленно и, держа сигару  двумя  пальцами,
сосал ее между фразами с жадностью теленка, тыкающегося мордой в материнское
вымя. Ульрих мог представить себе, что они говорят, но не потрудился сделать
это. Он остался стоять в счастливой покинутости, и глаза его искали  сестру.
Он обнаружил ее в группе малознакомых ему мужчин, и сквозь его  рассеянность
пробежал какой-то морозец. Тут Штумм фон Бордвер мягко ткнул его  пальцем  в
ребра, и в тот же миг с другой стороны стал приближаться надворный  советник
профессор Швунг, но  был  в  нескольких  шагах  от  него  задержан  каким-то
подбежавшим столичным коллегой.
     - Наконец-то я нашел тебя! -  облегченно  прошептал  генерал.-  Министр
хочет знать, что такое "фетиши".
     - Как так - фетиши?
     - Как так - не знаю. Так что же такое фетиши?
     Ульрих определил:
     - Вечные истины, которые не вечны и не истинны, а  сохраняют  силу  для
определенного времени, чтобы это время могло на что-то ориентироваться.  Это
философское и социологическое словечко и употребляется редко.
     - Ага, так  и  есть,-  сказал  генерал.-  Арнгейм,  понимаешь,  заявил:
учение, что человек добр,- это, мол, только фетиш. А Фейермауль ответил: что
такое фетиши, он не знает, но человек добр, и это вечная истина! А Лейнсдорф
тогда сказал: "Это совершенно правильно. Злых людей, собственно, вообще нет,
ибо зла никто не может хотеть. Это толькo сбившиеся  с  пути.  Люди  сегодня
просто нервны, потому что в такие времена,- как нынешние,  много  скептиков,
которые не верят ни во что прочное". Я подумал: жаль, что его не было с нами
сегодня днем! А вообще-то он и сам считает, что с людьми,  если  на  них  не
действует убеждение, надо прибегать к принуждению. И вот министр  и  пожелал
узнать, что такое фетиши. Я сейчас только быстренько схожу к  нему  и  сразу
вернусь. Постоишь пока здесь, чтобы я снова  нашел  тебя?!  Мне,  понимаешь,
нужно срочно поговорить с тобой еще кое  о  чем,  а  потом  отвести  тебя  к
министру!
     Прежде чем Ульрих успел потребовать объяснения,  Туцци,  проходя  мимо,
взял его со словами "Давненько вы у нас не бывали!" под руку и продолжал:
     - Помните, я предсказывал вам, что нам придется иметь дело с нашествием
пацифизма?!
     При этом он дружелюбно заглянул в глаза и генералу, но Штумм  торопился
и ответил только, что хотя у  него  как  у  офицера  фетиш  другой,  никакое
достойное уважения убеждение не вызывает у него... Окончание  фразы  исчезло
вместе с ним, ибо он каждый раз злился  на  Туцци,  а  это  не  способствует
прояснению мысли.
     Начальник отдела весело подмигнул вслед генералу и снова  повернулся  к
"кузену".
     - Нефтепромыслы - это, конечно, отвод глаз,- сказал он.
     Ульрих посмотрел на него удивленно.
     - Вы еще, по-видимому, ничего не знаете об этой  истории  с  нефтью?  -
спросил Туцци.
     - Напротив,- ответил Ульрих.- Я просто удивился, что вы это знаете.- И,
чтобы загладить невежливость, прибавил: - Вы великолепно сумели это утаить!
     - Я уже давно это знаю,-  польщенно  сказал  Туцци.-  Этого  Фейермауля
залучил к нам через Лейнсдорфа, конечно,  Арнгейм.  Кстати,  вы  читали  его
книги?
     Ульрих отвечал утвердительно.
     - Архипацифист! - сказал Туцци.- И Докукерша, как называет ее моя жена,
заботится о кем с таким честолюбием, что готова  ради  пацифизма  шагать  по
трупам, если понадобится, хотя ее настоящий  пунктик  -  не  это,  а  только
художники.- Туцци подумал, затем сообщил Ульриху: - Пацифизм - это, конечно,
главное, нефтепромыслы - лишь отвлекающий  маневр.  Поэтому  и  суют  вперед
Фейермауля с его пацифизмом. Ведь тогда все подумают: "Ага, это  отвлекающий
маневр!" - и решат, что за этим кроется дело с нефтью! Отлично сработано, но
слишком умно, чтобы никто не заметил. Ведь если Арнгейм получит  галицийские
нефтепромыслы и договор о поставках  с  военным  ведомством,  нам,  конечно,
придется защищать границу. Нам придется  также  создать  нефтяные  базы  для
флота на Адриатике, что встревожит Италию. А если мы  будем  так  раздражать
наших соседей,  то,  естественно,  усилится  потребность  в  мире  и  мирная
пропаганда, и если царь выступит тогда с какой-нибудь идеей  насчет  Вечного
Мира, почва для этого будет  психологически  подготовлена.  Вот  чего  хочет
Арнгейм!
     - А у вас есть что-нибудь против этого?
     - Против этого у нас, конечно, ничего нет,- сказал Туцци.- Но  как  вы,
наверно, помните, я уже однажды объяснял вам, что нет  ничего  опаснее,  чем
мир любой ценой. Мы должны защищаться от дилетантства!
     - Но ведь Арнгейм военный промышленник! - возразил Ульрих с улыбкой.
     - Конечно! - прошептал Туцци  несколько  раздраженно.-  Ради  бога,  не
думайте так наивно об этих вещах! Договор будет тогда у него в кармане. И на
худой конец станут вооружаться и наши соседи. Вот увидите, в решающий момент
он  окажется  пацифистом!  Пацифизм  -  это  надежное   и   верное   военное
предприятие, а война - это риск!
     -  По-моему,  у   военной   партии   вовсе   и   нет   таких   страшных
намерений,примирительно сказал Ульрих.- Она просто хочет сделкой с Арнгеймом
облегчить перевооружение своей артиллерии, и ничего больше. И ведь  в  конце
концов во всем мире вооружаются  сегодня  только  ради  мира.  Значит,  она,
наверно, думает, что будет просто правильно сделать это однажды и с  помощью
друзей мира!
     - Как же они  представляют  себе  это  практически?  -  поинтересовался
Туцци, не подхватив шутки.
     - До этого, я думаю, они еще не дошли. Пока они только выражают эмоции.
     - Конечно! - раздраженно согласился Туцци, словно он и не  ждал  ничего
другого.- Военным следовало бы ни о чем, кроме войны, не думать и обращаться
со всем другим в компетентные органы. Но, вместо того чтобы  так  поступать,
они готовы подвергнуть опасности весь мир своим дилетантством. Повторяю вам:
ничто в дипломатии так не опасно, как неделовые  разговоры  о  мире!  Каждый
раз,  когда  потребность  в  них  достигала  известной  силы  и  становилась
неодолимой,  из  этого   возникала   война!   Могу   подтвердить   вам   это
документально!
     В этот момент надворный советник профессор Швунг освободился от  своего
коллеги и  самым  сердечным  образом  воспользовался  Ульрихом,  чтобы  быть
представленным хозяину дома. Ульрих исполнил его волю с замечанием, что этот
знаменитый ученый осуждает пацифизм в области уголовного права так  же,  как
авторитетный начальник отдела осуждает его в области политики.
     - Помилуйте,- со смехом запротестовал Туцци,- вы поняли меня совершенно
превратно!
     И Швунг, тоже после минутного раздумья, присоединился к этому протесту,
заметив, что  он  вовсе  не  хотел  бы,  чтобы  его  концепцию  ограниченной
вменяемости считали кровожадной и негуманной.
     - Напротив! - воскликнул он, как  старый  кафедральный  актер,  заменив
разведение  рук  торжественно  раскатистым  голосом.-  Как  раз  пацифизация
человека побуждает нас к известной строгости! Быть может, господин начальник
отдела слышал о моих своевременных сейчас усилиях по этой части?
     Он обращался теперь непосредственно к Туцци, который, правда, ничего не
слыхал о споре по вопросу о том, основывается  ли  ограниченная  вменяемость
больного преступника только на его представлениях или только на его воле, но
тем вежливее согласился со всем.  Очень  довольный  произведенным  эффектом,
Швунг принялся хвалить серьезный взгляд на  жизнь,  свидетельством  которого
мог служить сегодняшний вечер, и сказал, что,  прислушиваясь  там  и  сям  к
разговорам, он очень часто слышал слова "мужская суровость" и  "нравственное
здоровье".
     -  Наша  культура  недопустимо  заражена   неполноценным,   нравственно
уродливым,- прибавил он от себя и спросил: -  Но  какова,  собственно,  цель
сегодняшнего вечера? Проходя мимо разных групп, я поразительно часто  слышал
прямо-таки руссоистские суждения о врожденной доброте человека.
     Туцци, к которому главным образом был обращен  этот  вопрос,  улыбаясь,
молчал, но тут как раз вернулся генерал,  и  Ульрих,  желая  ускользнуть  от
него, познакомил его со Швунгом, которому представил его как человека, более
чем кто бы то ни было из присутствующих способного ответить на этот  вопрос.
Штумм фон Бордвер энергично запротестовал, но Швунг да и Туцци не отставали;
Ульрих уже торжествовал, ретируясь,  как  вдруг  его  задержал  один  старый
знакомый, который сказал:
     - Моя жена и дочь тоже здесь,
     Это был директор банка Лео Фишель.
     - Ганс  Зепп  сдал  государственный  экзамен,-  сообщил  он.-  Что  тут
скажешь? Теперь ему нужно сдать только один экзамен, чтобы  стать  доктором!
Мы все сидим вон там в углу,- указал он на самую дальнюю комнату.-  Мы  мало
кого здесь знаем. Давненько, однако, не видели мы вас у себя!  Ваш  батюшка,
а? Ганс Зепп раздобыл нам приглашение на сегодняшний вечер, жене хотелось до
зарезу. Малый, видите,  не  совсем  некудышный.  Они  теперь  полуофициально
помолвлены, Герда и он. Вы, наверно, и не знали? Но  Герда,  понимаете,  эта
девчонка, я не знаю даже, любит ли она его  или  просто  вбила  это  себе  в
голову. Подошли бы к нам на минутку!..
     - Я подойду попозже,- пообещал Ульрих.
     - Да, подойдите! - повторил Фишель и умолк. Потом он прошептал: -  Это,
наверно, хозяин дома? Не познакомите ли меня  с  ним?  У  нас  еще  не  было
случая. Ни его мы не знаем, ни ее.
     Но когда Ульрих приготовидся сделать это, Фишель остановил его.
     - А великий философ? Как он поживает? - спросил он.- Моя жена и  Герда,
конечно, без ума от него. Но что с нефтью? Теперь  говорят,  будто  это  был
ложный слух, не верю! Опровергать принято! Дело тут,  знаете,  такое:  когда
моя жена недовольна прислугой, та оказывается и такой, и  сякой  -  и  лжет,
мол, и безнравственна, и дерзит - сплошные, так сказать, душевные изъяны. Но
стоит мне, ради -собственного покоя, тайком пообещать этой девчонке прибавку
к жалованью, и души как не  бывало!  О  душе  нет  уже  и  речи,  все  вдруг
становится на свои места, а жена не знает почему. Ведь  верно?  Ведь  так  и
есть? Слишком уж благоприятна  для  нефти  коммерческая  конъюнктура,  чтобы
поверить опровержению.
     И поскольку Ульрих молчал, а Фишелю хотелось вернуться к жене в  ореолы
осведомленности, он начал еще раз: - Надо признать, что здесь мило. Но  моей
жене непонятно: что это за странные разговоры? И что представляет собой этот
Фейермауль? - прибавил он тут же.- Герда говорит, что он великий поэт.  Ганс
Зепп говорит, что он просто-напросто карьерист, который  всех  обвел  вокруг
пальца!
     Ульрих нашел, что истина  где-то  посредине.  -  Прекрасно  сказано!  -
поблагодарил его Фишель.Истина всегда посредине, а это сегодня все забывают,
поголовно впадая в крайности! Я всегда говорю Гансу Зеппу: у  каждого  могут
быть свои взгляды, но со временем остаются в силе лишь те, которые позволяют
что-то заработать, поскольку это доказывает, что они понятны и другим людям!
     В Фишеле незаметно произошла какая-то важная перемена,  но  вникнуть  в
это Ульрих, к сожалению, не потрудился, поспешив передать отца Герды  группе
вокруг начальника отдела Туцци.
     Там между тем витийствовал Штумм фон Бордвер: Ульрихом ему  не  удалось
завладеть, а желание выговориться распирало его так, что  он  воспользовался
первыми попавшимися слушателями.
     - Как объяснить сегодняшний вечер?  -  восклицал  он,  повторяя  вопрос
надворного советника Швунга.- Я бы ответил в соответствии,  так  сказать,  с
его духом: самое лучшее  объяснение  -  не  объяснять  вообще!  Я  не  шучу,
господа,- продолжал он не без скромной гордости.- Сегодня  днем,  когда  мне
пришлось  показывать  психиатрическую  клинику  нашего  университета   одной
молодой даме, я случайно спросил ее в разговоре, что, собственно, интересует
ее, чтобы можно было все как следует объяснить ей, и получил  от  нее  умный
ответ, дающий богатейшую  пищу  для  размышлений.  Она  сказала:  "Если  все
объяснять, человек никогда ничего не изменит в мире!"
     Швунг неодобрительно покачал головой по поводу этого утверждения.
     - Что она имела в виду, я не  знаю,-  застраховал  себя  Штумм,-  и  не
разделяю ее мнение целиком, но  нельзя  не  почувствовать  в  этом  какой-то
истины! Я, например, обязан, знаете ли, моему другу, который  часто  помогал
советом его сиятельству, а тем самым и нашей акции,- он  вежливо  указал  на
Ульриха,- множеством инструкций, но то, что сегодня  рождается  здесь,-  это
известная антипатия к инструкциям. Так я возвращаюсь к тому, с чего я начал!
     - Но вы же хотите...- сказал Туцци,- то есть говорят,  что  господа  из
военного министерства хотят сегодня спровоцировать  какое-то  патриотическое
решение - сбор общественных средств или что-то подобное  для  перевооружения
артиллерии. Конечно, это должно иметь чисто демонстративное значение,  чтобы
оказать известный нажим на парламент общественным мнением.
     - Так, во всяком случае, склонен и  я  понимать  многое  из  того,  что
услышал сегодня,- согласился надворный советник Швунг.
     - Это гораздо сложнее, господин начальник отдела! - сказал генерал.
     - А доктор Арнгейм? - без обиняков спросил Туцци.- Скажу откровенно: вы
уверены, что и Арнгейм не хочет ничего,  кроме  галицийской  нефти,  которая
составляет, так сказать, один комплекс с вопросом о пушках?
     -  Я  могу  говорить  только  о   себе   и   о   том,   к   чему   имею
отношение,застраховал себя Штумм еще раз,- а тут все гораздо сложнее!
     - Конечно, сложнее! - с улыбкой отпарировал Туцци.
     - Конечно, пушки нужны нам,- разгорячился генерал,-  и  сотрудничать  с
Арнгеймом, как вы намекнули,  быть  может,  и  выгодно.  Я,  повторяю,  могу
выражать лишь свою точку зрения референта по вопросам образования, и  вот  я
спрашиваю вас: что толку в пушках, если отсутствует дух?
     - А почему же тогда  придается  такое  значение  присутствию  господина
Фейермауля? - насмешливо спросил Туцци.- Это же само пораженчество!
     - Простите, что я возражаю,- решительно сказал  генерал,-  но  это  дух
времени! Дух времени представляют сегодня два течения. Его сиятельство - вон
он стоит с министром, я  только  что  оттуда,-  его  сиятельство,  например,
говорит, что нужно бросить лозунг "действовать",  этого,  мол,  требует  ход
времени. И правда, великие мысли человечества радуют  сегодня  всех  меньше,
чем, скачком, сто лет  назад.  С  другой  стороны,  гуманная  позиция  тоже,
конечно, имеет свои плюсы, но тут его сиятельство говорит:  если  кто-то  не
хочет своего же счастья, то  в  иных  случаях  полезно  и  принуждение!  Его
сиятельство, таким образом, стоит за  одно  течение,  но  и  от  другого  не
отмежевывается!..
     - Это я не совсем понял,- заметил профессор Швунг.
     - Да это и нелегко  понять,-  с  готовностью  признал  Штумм.-  Начнем,
пожалуй, еще раз с того, что я усматриваю два течения духа  времени.  Первое
течение утверждает, что человек  по  природе  добр,  если  только  его,  так
сказать, оставляют в покое...
     - Как это добр? - прервал его Швунг.-  Кто  сегодня  настолько  наивен,
чтобы так думать? Мы ведь уже не живем идеями восемнадцатого века?!
     -  Тут  я  уже  не  могу  согласиться  с   вами,-   обиженно   возразил
генерал.Подумайте хотя бы  о  пацифистах,  о  вегетарианцах,  о  противниках
насилия, об опрощенцах, об антиинтеллектуалах, об отказывающихся от  военной
службы... Не могу припомнить всех с ходу. Все, кто вселяет в  человека  эту,
так   сказать,   веру,   образуют   вместе   одно   большое   течение.    Но
извольте,прибавил он с той  уступчивостью,  которая  была  такой  милой  его
чертой,- если хотите, мы можем начать и с другого конца. Начнем, пожалуй,  с
того, что человека  нужно  поработить,  если  он  сам  по  себе  никогда  не
поступает правильно. На этом нам, может быть, легче  сойтись.  Массам  нужна
сильная рука, им нужны вожди, которые круто обходятся с ними,  а  не  просто
болтают, короче, им нужно,  чтобы  ими  правил  дух  действия.  Человеческое
общество состоит ведь, так сказать, лишь из небольшого  числа  добровольцев,
обладающих тогда и необходимыми данными, и из  лишенных  высшего  честолюбия
миллионов, которые служат только по  принуждению.  Так  ведь  приблизительно
обстоит дело?! А поскольку  благодаря  опыту  эта  точка  зрения  постепенно
утвердилась и в нашей Акции, первое течение - ведь то, что я сейчас  описал,
это  уже  второе  течение  духа  времени,-  первое  течение,  так   сказать,
опасается, что великая идея любви и веры в человека погибнет вовсе, и тут-то
и заработали силы, направившие в нашу Акцию этого самого Фейермауля, чтобы в
последний момент спасти то, что еще можно  спасти.  Так  все  гораздо  проще
понять, чем кажется поначалу, не правда ли? - сказал Штумм.
     - А что же произойдет? - спросил Туцци.
     - Я думаю, ничего,- ответил Штумм.-  У  нас  в  Акции  было  уже  много
течений.
     - Но ведь между этими двумя налицо невыносимое противоречие! - возразил
профессор Швунг, который как юрист не мог вынести такую неясност