истом почтовой бумаги, как некогда Ульрих, и не  знал,
как начать. Но в жизни Хагауэра уже не раз оправдывал себя хорошо  известный
"способ пуговиц", и он воспользовался им и сейчас.  Способ  этот  состоит  в
том, что на свои  мысли  оказывают  методическое  воздействие,  даже  и  при
задачах весьма волнующих; подобным  образом  человек  пришивает  пуговицы  к
одежде, потому что он на поверку только терял бы время,  если  бы  возомнил,
что без них быстрей раздевался бы.  Английский  писатель  Серуэй,  например,
чьей работой об этом воспользовался Хагауэр, потому что даже в горе ему было
любопытно  сравнить  ее  с  собственными  взглядами,  различает  в  успешном
процессе мышления пять таких пуговиц: а) наблюдения над явлением,  трудность
и истолковании которого непосредственно ощущаешь; Ь) более узкое ограничение
и определение этих трудностей; с) предположение насчет  возможного  решения;
d) логические выводы из этого предположения; е) дальнейшее наблюдение, чтобы
принять или отклонить их, и, таким образом,  успех  мыслительного  процесса.
Аналогичный метод Хагауэр уже удачно применил к  такому  светскому  занятию,
как лаун-теннис, изучая эту игру в клубе государственных служащих, благодаря
чему она и приобрела в его глазах немалую интеллектуальную  прелесть,  но  и
чисто эмоциональных делах он этим методом еще ни разу не  пользовался;  ведь
его каждодневная душевная жизнь состояла преимущественно из профессиональных
отношений,  а  при  обстоятельствах  более  личного  характера  -  из   того
"нормального чувства", которое представляет собой  смесь  всех  возможных  в
данном случае у белой расы и находящихся  в  обращении  чувств  с  известным
упором на те, что по  локальным,  профессиональным  или  сословным  причинам
напрашиваются прежде всего. Применять пуговицы  к  необычному  желанию  жены
развестись с ним приходилось  поэтому  без  достаточной  тренировки,  а  что
касается "нормального чувства", то при трудностях,  касающихся  тебя  лично,
оно обнаруживает  тенденцию  раскалываться  надвое.  С  одной  стороны,  оно
говорило Хагауэру, что такой идущий в ногу со временем человек, как  он,  по
многим  причинам  обязан  не  чинить,  препятствий  ничьей  воле  к  разрыву
отношений, основанных на взаимном доверии; но  с  другой  стороны,  если  не
хочешь,  то  оно  говорит  и  много  такого,  что   освобождает   от   этого
обязательства, ибо нынешнее легкомыслие  в  подобных  делах  одобрить  никак
нельзя. В  таком  случае,  это  Хагауэр  знал,  современный  человек  должен
"расслабиться", то есть рассеять свое внимание,  принять  свободную  позу  и
прислушаться к тому, что донесется при этом из сокровенных глубин его нутра.
Он осторожно остановил свои размышления, уставился на осиротевший  календарь
и прислушался к себе; и правда, через несколько мгновений голос изнутри,  из
глубин подсознания, ответил ему в точности то, что  он  уже  полагал:  голос
сказал, что он, в конце концов,  совершенно  не  обязан  считаться  с  таким
необоснованным требованием Агаты.
     Но  тем  самым  ум  профессора  Хагауара  уже   нечаянно   пронесся   к
серуэйевским пуговицам от а) до  е)  или  к  какому-то  эквивалентному  ряду
пуговиц и. оживившись, остро ощущал трудности истолкования  наблюдаемого  им
явления. "Виноват ли я, Готлиб  Хагауэр,-  спросил  себя  Хагауэр,-  в  этом
неприятном происшествии?" Он проверил себя и не нашел ни  одного  промаха  в
собственном поведении. "Не в том ли причина, что она любит другою человека?"
-  продолжил  он  поиски  возможного  решения.  Но  ему   оказалось   трудно
предположить это, ибо, когда он заставил себя посмотреть на все  объективно,
обнаружилось, что вряд ли  другой  мужчина  способен  был  предложить  Агате
что-либо лучшее, чем он. Тем  не  менее,  поскольку  вопрос  этот  мог  быть
затуманен личным тщеславием скорее, чем всякий  другой,  Хагауэр  рассмотрел
его самым тщательным образом; при этом ему открылись аспекты, о  которых  он
никогда прежде не думал, и вдруг Хагауэр почувствовал, что достиг пункта  с)
по Серуэю, напав на след возможного решения, который вел дальше через  d)  и
е):  впервые  со  времени  женитьбы   ему   вспомнился   комплекс   явлений,
наблюдаемых, насколько  он  знал,  только  у  женщин,  у  которых  любовь  к
противоположному полу не бывает ни глубокой, ни страстной. Ему стало обидно,
что в его памяти не нашлось ни одного доказательства той  полной,  открытой,
мечтательно-безоглядной самоотдачи, изведанной им прежде, в холостые годы, у
женщин,  чье  распутство  не  подлежало  сомнению,  но  это  дало   ему   то
преимущество,  что  теперь  он  с  полным  научным   спокойствием   исключил
разрушение своего супружеского счастья третьим лицом. Поведение Агаты своди-
лось тем самым к чисто личному бунту против этого  счастья,  а  поскольку  и
уехала-то  она  без  малейших  предвестий   случившегося,   да   и   никакой
основательной перемены планов за такое короткое время  отсутствия  произойти
не могло, Хагауэр пришел к убеждению,  ставшему  теперь  окончательным,  что
непонятное поведение  Агаты  объяснимо  лишь  как  один  из  тех  постепенно
назревающих мятежей против жизни, которые, как говорят, случаются  у  натур,
не знающих, чего они хотят.
     Но была  ли  Агата  действительно  такой  натурой?  Это  следовало  еще
выяснить, и Хагауэр стал задумчиво ерошить усы кончиком ручки.  Она  хоть  и
производила обычно впечатление "уживчивого товарища", как он это называл, но
даже   в   вопросах,   чрезвычайно   занимавших   его,   проявляла   большую
безучастность, чтобы не сказать вялость! По существу в ней было  что-то,  не
гармонировавшее ни с ним, ни с другими людьми, ни с их интересами, но  и  не
вступавшее с ними в конфликт; ведь она и смеялась, и становилась  серьезной,
когда это было  уместно,  но,  если  хорошенько  задуматься,  все  эти  годы
казалась всегда какой-то рассеянной.  Она  как  бы  и  слушала  то,  что  ей
говорили или растолковывали, и в то же время как бы  не  верила  этому.  Она
казалась ему, если разобраться, прямо-таки патологически равнодушной. Иногда
можно было подумать, что она вообще не замечает своего окружения... И  вдруг
перо его, прежде чем он дал себе в этом отчет, забегало по бумаге, выделывая
характерные повороты. "Бог знает  что  творится  у  тебя  в  голове,-  писал
он,если ты считаешь, что ты слишком хороша, чтобы любить  жизнь,  которую  я
могу тебе предложить и которая,  при  всей  скромности,  является  чистой  и
полной жизнью. Ты всегда прикасалась к ней как бы каминными щипцами, так мне
теперь кaжeтcя. Ты отвернулась от богатства человечности  и  нравственности,
которое способна предложить и скромная жизнь, и даже предположи я, что ты по
какой-то  причине  почувствовала  свое  право   на   это,   ты   все   равно
продемонстрировала бы отсутствие нравственной воли к  каким-либо  переменам,
предпочтя им решение искусственное и фантастическое!"
     Он стал  обдумывать  это  еще  раз.  Он  мысленно  перебирал  учеников,
прошедших через его воспитательские руки, чтобы найти случай, который мог бы
его надоумить; но прежде чем он по-настоящему погрузился в это занятие,  ему
сама собой пришла на ум недостававшая часть рассуждения, отсутствие  которой
он до сих  пор  замечал  со  смутной  неловкостью.  С  этого  момента  Агата
перестала быть для него совершенно индивидуальным случаем, к которому нельзя
подходить с общими мерками; ибо стоило ему подумать, сколь многим готова она
пожертвовать, не будучи ослепленной какой-то особенной страстью, как он,  на
радость  себе,  неукоснительно  приходил  и  основополагающему,   известному
современной   педагогике   тезису,   что   у   нее   нет    способности    к
сверхсубъективному мышлению  и  прочного  духовного  контакта  с  окружающим
миром! Он быстро написал: "Вероятно, ты и теперь совершенно не сознаешь, что
ты затеяла; но я предостерегаю  тебя,  пока  ты  не  приняла  окончательного
решения! Ты, может быть, представляешь собой полнейшую противоположность то-
му типу людей, к которому принадлежу я сам,- обращенных к жизни и сведущих в
ней, но именно поэтому тебе не следует легкомысленно лишать себя той  опоры,
какой являюсь я для тебя!" Хотел, собственно, Хагауэр написать нечто другое.
Ведь ум человека - не обособленная, не  оторванная  от  прочих  его  качеств
способность, недостатки ума влекут за собой нравственные недостатки, говорят
же о моральной тупости! - и наоборот, нравственные недостатки, что, впрочем,
замечают реже, в состоянии направить в угодном им направлении  или  ослепить
ум! Хагауэр, стало быть, мысленно видел перед собой некий  законченный  тип,
который он, на основе уже имеющихся определений,  более  всего  склонен  был
обозначить как "достаточно умную в целом разновидность  моральной  глупости,
проявляющейся лишь в определенных аномалиях поведения". Только он не решился
применить этот содержательный оборот,  отчасти  потому,  что  не  хотел  еще
больше раздражать свою сбежавшую супругу, отчасти потому, что  неспециалист,
как правило, превратно понимает такие определения,  когда  они  относятся  к
нему. Объективно же было теперь точно  установлено,  что  в  целом  все  эти
аномалии входят в разряд умственной ущербности, и  в  конце  концов  Хагауэр
нашел выход из этого конфликта между совестью и рыцарственностью,  поскольку
замеченные у его жены аномалии можно было ведь,  ввиду  их  связи  с  широко
распространенной отсталостью женщин, определить и как социальное  слабоумие!
Стоя на том, он и закончил  свое  письмо  на  высокой  ноте.  С  пророческой
яростью  отвергнутого  любовника  и  педагога  описал   он   Агате   опасную
асоциальность  ее  чуждой  духу  коллективизма  натуры  как   "отрицательную
варианту", которая не способна решать проблемы активно и творчески, как того
требует "нынешний век" от  "людей,  идущих  с  ним  в  ногу",  и,  умышленно
замкнувшись в себе, "отгородившись от действительности  стеклянной  стеной",
упорно пребывает на грани опасной патологии. "Если тебе  что-то  во  мне  не
нравилось, ты должна была противодействовать этому,- писал  он,-  но  правда
состоит в том, что твой ум не выдерживает энергии нашего века  и  уклоняется
от его требований. Я предостерег тебя от твоего характера,- заключил он,-  и
повторяю, что  ты  больше  других  нуждаешься  в  надежной  опоре.  В  твоих
собственных интересах настаиваю на немедленном твоем возвращении и  заявляю,
что ответственность, которую я несу как твой  муж,  запрещает  мне  уступить
твоему желанию".
     Прежде чем подписать это письмо, Хагауэр прочел его еще раз, нашел, что
рассматриваемый в нем психологический тип описан очень неполно, но ничего не
изменил и только в конце - отдуваясь через усы от непривычного, с  гордостью
сделанного усилия подумать о жене и размышляя, сколь  многое  еще  следовало
бы, в сущности, сказать по поводу "нового времени",- только  в  конце,  там,
где стояло слово  "ответственность",  вставил  рыцарственный  оборот  насчет
драгоценного посмертного дара досточтимого батюшки.
     Когда Агата все это прочла, произошла странная  вещь:  содержание  этих
рассуждений задело ее за живое. Еще раз прочитав письмо стоя,- она так и  не
присела, распечатав конверт,- Агата медленно опустила листки и протянула  их
Ульриху, который с удивлением наблюдал, как волновалась сестра.

        30
Ульрих и Агата ищут причину 
постфактум

     И теперь, пока читал  Ульрих,  Агата  обескураженно  наблюдала  за  его
мимикой. Он склонил голову над письмом, и  лицо  его,  казалось,  не  знало,
какое  принять  выражение   -   насмешливое,   серьезное,   огорченное   или
презрительное. Сейчас на нее опускался тяжелый груз; он наваливайся со  всех
сторон, словно воздух сгустился до невыносимой духоты, после того  как  ушла
царившая дотоле неестественно прекрасная  легкость;  впервые  совесть  Агаты
угнетало то, что она сделала с завещанием отца. Но было бы неверно  сказать,
что  она  вдруг  поняла  в  полной   мере,   в   чем   она   провинилась   в
действительности; действительную меру своей вины она скорее почувствовала  в
отношении ко всему, в том числе к  брату,  и  чувство  это  было  неописуемо
трезвым. Все, что она сделала, показалось ей  непонятным.  Она  говорила  об
убийстве  мужа,  она  подделала  завещание,  она  перебралась  к  брату,  не
спрашивая, не нарушает ли она этим его жизнь. Она сделала это в опьянении, в
разгуле фантазии. И особенно устыдило ее сейчас то. что ей  и  в  голову  не
приходила естественно напрашивавшаяся тут мысль, ибо любая  другая  женщина,
избавившаяся от нелюбимого мужа, будет искать лучшего или вознаградит  себя,
предприняв нечто другое, но столь  же  естественное.  Даже  Ульрих  довольно
часто на это указывал, но она не обращала внимания. И вот она  стояла  и  не
знала, что он скажет. Ее поведение казалось ей настолько похожим на действия
существа и правда не вполне вменяемого, что она признавала правоту Хагауэра,
по-своему показавшего ей, что она за птица; и  его  письмо  в  руке  Ульриха
вызывало у нее такой же ужас, какой может вызвать у  подсудимого  письмо  от
его прежнего учителя, где тот выражает  ему  свое  презрение.  Конечно,  она
никогда не поддавалась влиянию Хагауэра; тем не менее ощущение  было  такое,
словно он вправе был ей сказать: "Я ошибся в тебе!" - или: "К  сожалению,  я
никогда не ошибался в тебе и всегда чувствовал, что ты плохо кончишь!" Чтобы
стряхнуть с себя это смешное и горькое ощущение,  она  нетерпеливо  прервала
Ульриха, который все  еще  внимательно  читал  и,  казалось,  никак  не  мог
дочитать письмо.
     - Он описывает меня  по  сути  довольно  верно,-  бросила  она  как  бы
равнодушно, но все-таки  тоном  вызова,  явно  выдававшим  желание  услышать
обратное.- И хотя он так не говорит, это  правда:  либо  я  была  невменяема
тогда, когда вышла за него без важной причины,  либо  я  невменяема  теперь,
когда опять-таки без причины ухожу от него.
     Ульрих, в третий раз читавший  сейчас  те  места,  которые  делали  его
воображение  невольным  свидетелем  ее  близости   к   Хагауэру,   рассеянно
пробормотал что-то невразумительное.
     - Да послушай же! - попросила его Агата.- Разве я, современная женщина,
занятая  какой-либо  хозяйственной  или   умственной   деятельностью?   Нет.
Влюбленная женщина? Тоже нет. Добрая, все сглаживающая и упрощающая,  вьющая
гнездо супруга и мать? Вот уж нет. Что же остается?  Зачем  я,  стало  быть,
существую на свете? Общество, в котором мы вращаемся, скажу тебе прямо, мне,
в сущности, глубоко безразлично. И пожалуй, я вполне могла бы  обойтись  без
всего, чем восхищаются в музыке, литературе и искусстве  образованные  люди.
Хагауэр, например, не мог бы. Ему нужно это хотя бы для цитат  и  ссылок.  У
него  всегда  есть,   по   крайней   мере,   удовлетворенность   аккуратного
коллекционера. И прав ли он поэтому, когда упрекает меня за то, что я ничего
не делаю, за то, что отворачиваюсь от "богатства красоты и нравственности" и
за то, что могу надеяться разве только  на  сочувствие  и  снисходительность
профессора Хагауэра?!
     Ульрих вернул ей письмо и с самообладанием ответил:
     - Взглянем фактам в лицо.  Ты  действительно,  так  сказать,  социально
слабоумна!
     Он улыбнулся, но в тоне его чувствовалась раздраженность, оставшаяся от
знакомства с этим интимным письмом.
     Но Агата была недовольна таким ответом. Он огорчил  ее  еще  больше.  С
робкой насмешкой она спросила:
     - Почему же, если так, ты, ничего не  сказав  мне,  настаивал  на  том,
чтобы я получила развод и потеряла своего единственного защитника?
     - Ах, может быть, потому,- уклончиво ответил Ульрих,- что так  чудесно,
так замечательно просто говорить друг с другом по-мужски. Я стукнул по столу
кулаком, он стукнул по столу кулаком. Конечно, потом мне  пришлось  стукнуть
по столу с удвоенной силой. Вот почему, наверно, я сделал это.
     До сих пор Агата, хоть  она  сама  и  не  замечала  этого  из-за  своей
удрученности, все-таки очень, даже  неистово  радовалась,  что  брат  тайком
сделал прямо противоположное той линии, которой он внешне держался в пору их
шаловливого флирта; ведь обидел Хагауэра он,  по-видимому,  лишь  для  того,
чтобы воздвигнуть позади нее преграду,  исключающую  какую  бы  то  ни  было
возможность вернуться назад. Но теперь и на месте  этой  утраченной  скрытой
радости зияла пустота, и Агата умолкла.
     - Мы не должны недооценивать тот факт,- продолжал Ульрих,- что Хагауэру
по-своему удается попадать не понимая тебя, в  самую,  так  сказать,  точку.
Берегись, он на свой лад, без частного детектива, просто начав размышлять  о
слабостях твоего отношения к, человечеству, еще выяснит, что  ты  сделала  с
отцовским завещанием. Как нам тогда тебя защитить?
     Впервые с тех пор,  как  они  опять  оказались  вместе,  у  них,  таким
образом, зашла речь о злосчастно-счастливой каверзе, которую устроила  Агата
Хагауэру. Она резко пожала плечами  и  сделала  неопределенное  отстраняющее
движение.
     - У Хагауэра, конечно, есть права,- мягко, но  настойчиво  напомнил  ей
Ульрих.
     - У вето нет прав! - возразила она, волнуясь.
     - Он прав отчасти,- уступил Ульрих.- В такой опасной ситуации мы должны
прежде всего взглянуть фактам в лицо. То, что ты сделала, может привести нас
обоих в тюрьму.
     Агата посмотрела на него испуганно раскрытыми глазами. По сути она ведь
знала это, но еще ни разу это не говорилось так твердо.
     Ульрих ответил успокоительным жестом.
     - Это еще не самое худшее,- продолжал он.- Но как отвести от того,  что
ты сделала, и от способа,  каким  ты  это  сделала,  упрек  в...-Он  поискал
подходящего выражения и не нашел его.- Ну, скажем просто, что  это  немножко
похоже на то, о чем говорит Хагауэр. Что это тяготеет к теневой  стороне,  к
ущербности,  к  области  неверных  шагов,  вызванных  каким-то  органическим
недостатком? Хагауэр - это  голос  мира,  хотя  и  смешно  звучащий  в  его,
Хагауэра, устах.
     - Теперь на очереди портсигар,- робко сказала Агата.
     - Да, теперь он на очереди,- ответил  Ульрих  с  упорством.-  Я  должен
сказать тебе одну вещь, которая меня уже давно угнетает.
     Агата не хотела, чтобы он говорил.
     - Не лучше ли все это отставить?! -  спросила  она.-  Может  быть,  мне
следовало бы поговорить с ним  по-хорошему  и  предложить  ему  какое-нибудь
извинение?
     - Поздно. Он мог бы теперь воспользоваться этим как средством заставить
тебя вернуться к нему,- объяснил Ульрих.
     Агата промолчала.
     Ульрих заговорил о портсигаре, который крадет в гостинице состоятельный
человек. По теории Ульриха, для  такого  преступления  против  собственности
могут быть только три причины:  нужда,  профессия  или,  если  то  и  другое
отпадает, психическое расстройство.
     - Когда мы однажды говорили  об  этом,  ты  возразила,  что  это  можно
сделать и по убеждению,- добавил он.
     - Я сказала, что можно просто  взять  и  сделать  это,-  поправила  его
Агата.
     - Ну, да, из принципа.
     - Нет, не из принципа!
     - То-то и оно! - сказал Ульрих.- Делая такую вещь, надо по меньшей мере
связать с этим какое-то убеждение! От этого никуда не уйти! Ничего не делают
"просто так". Всегда есть какие-то причины, либо внешние,  либо  внутренние.
Их, может быть, трудно отделить друг от друга, но об этом мы не будем сейчас
философствовать. Я только говорю: если ты считаешь верным  нечто  совершенно
беспричинное или если твое решение возникает как бы из ничего, ты навлекаешь
на себя подозрение в том, что ты болен или не в себе.
     Это было, конечно, гораздо больше и хуже  того,  что  Ульрих  собирался
сказать; с его тревогами сказанное совпадало лишь в направлении.
     - Это все, что ты можешь сказать мне об этом? - сухо спросила Агата.
     - Нет, не все,- ответил Ульрих сердито.- Если нет причины, надо  искать
ее!
     Ни у него, ни у