, можно, увы, сказать и о жизни в целом,  ибо  и  в  ней  много
волнения и мало смысла; но Бонадея не знала этого и пыталась высказать  хоть
какую-нибудь идею. В идеях Ульриха ей не хватало достоинства, в котором  она
нуждалась, и весьма вероятно, что она искала идеи  более  красивой  и  более
эмоциональной. Но  идеалистическая  нерешительность  и  низменное  влечение,
такое низменное влечение и ужасный страх оказаться преждевременно увлеченной
смешивались  при  этом  с  порывом   к   молчанию,   в   котором   трепетали
несостоявшиеся действия, и с воспоминанием о великом покое, связавшем ее  на
секунду с ее возлюбленным. В общем это было так, как если бы дождь  висел  в
воздухе   и   не   мог   разразиться.   Это   было   какое-то    оцепенение,
распространявшееся по всей коже и пугавшее Бонадею  мыслью,  что  она  может
потерять самообладание, не заметив того.
     И вдруг из всего этого выскочила какая-то физическая иллюзия,  какая-то
блошка. Бонадея не знала, реальность это  или  фантазия.  Она  почувствовала
мурашки в мозгу, неправдоподобное впечатление,  будто  какой-то  один  образ
освободился там от призрачной связанности с другими, но все  же  был  только
фантазией; и одновременно несомненные, совсем по-настоящему бегущие по  коже
мурашки. Она задержала дыхание. Так бывает, когда что-то топочет, поднимаясь
к тебе по лестнице, топ-топ-топ, а ты знаешь, что лестница пуста, и все-таки
совершенно  отчетливо  слышишь:  тот-топ-топ.  Бонадея,  словно  ее  озарило
молнией, поняла, что это недобровольное продолжение  потерянной  туфли.  Для
дамы это означало отчаянный паллиатив. Однако в тот миг,  когда  она  хотела
прогнать наваждение, она почувствовала, как ее что-то  резко  кольнуло.  Она
тихонько взвизгнула, залилась румянцем и призвала Ульриха помочь ей  искать.
Блоха  отдает  предпочтение  тем  же  местам,  что  и  любовник;  чулок  был
обследован до туфли, блузку пришлось расстегнуть на груди. Бонадея объявила,
что подхватила ее в трамвае или у Ульриха. Но найти ее не удалось, и никаких
следов она не оставила.
     - Не знаю, что это было! - сказала Бонадея.
     Ульрих улыбнулся неожиданно приветливо.
     Тут Бонадея расплакалась, как маленькая  девочка,  которая  плохо  вела
себя.

        64
Генерал Штумм фон Бордвер 
навещает Диотиму

     Генерал Штумм фон Бордвер нанес Диотиме  визит.  Это  был  тот  офицер,
которого военное министерство направило на большое учредительное  заседание,
где он произнес  речь,  произведшую  на  всех  немалое  впечатление,  но  не
помешавшую, когда для великой акции мира составлялись  комитеты  по  образцу
министерств, обойти по вполне понятным причинам министерство войны... Он был
не очень осанистый генерал с брюшком и маленькой щеточкой  вместо  настоящих
усов. Лицо его было круглое, и было в этом лице что-то от семейного уюта при
отсутствии какого бы то  ни  было  состояния  сверх  требуемого  уставом  от
вступающего в брак  армейского  офицера.  Он  сказал  Диотиме,  что  солдату
подобает в совете скромная роль. Кроме того, само собой разумеется,  что  по
политическим соображениям нельзя было при образовании комитетов принимать  в
расчет военное министерство. Тем не менее он  осмеливается  утверждать,  что
планируемая акция должна воздействовать на заграницу, а то, что воздействует
на заграницу, есть мощь народа. Он повторил, что знаменитый философ  Трейчке
сказал, что государство - это сила, нужная, чтобы выжить в  борьбе  народов.
Сила, накапливаемая в мирное время,  отдаляет  войну  или  по  меньшей  мере
уменьшает ее жестокость. Он говорил  еще  четверть  часа,  привел  несколько
классических цитат, которые, как он прибавил, любовно хранил в памяти еще  с
гимназических времен, и заявил,  что  эти  годы  гуманитарных  занятий  были
лучшими в его жизни; он старался дать Диотиме почувствовать, что он от нее в
восторге и был восхищен тем,  как  она  руководила  большим  заседанием;  он
только  еще  раз   пожелал   повторить,   что   при   правильном   понимании
совершенствование вооруженных  сил,  сильно  отстающих  от  вооруженных  сил
других великих держав, означает выразительнейшую демонстрацию  миролюбия,  и
заявил о своей твердой, впрочем, надежде на  то,  что  широкое,  всенародное
участие в делах армии возникнет само собой.
     Этот милый генерал до смерти напугал  Диотиму.  В  Какании  были  тогда
семьи, где появлялись офицеры, потому что дочери выходили замуж за офицеров,
и семьи, где дочери не выходили замуж  за  офицеров  либо  из-за  отсутствия
денег для брачного залога, либо из  принципа,  так  что  офицеры  там  и  не
появлялись;  семья  Диотимы  принадлежала  по  обеим  причинам   ко   второй
категории, вследствие чего у этой совестливо красивой  женщины  сложилось  о
военных такое примерно представление,  словно  это  сама  смерть,  увешанная
пестрыми тряпками. На свете, отвечала она, так много великого и доброго, что
выбор   нелегко   сделать.   Это   великая   привилегия   -    дать    среди
материалистической суеты мира великий знак,- сказала она,- но это  и  тяжкая
обязанность. И в конце концов демонстрация должна сама собой вырасти из гущи
народа, отчего ей, Диотиме, следует несколько отодвинуть  назад  собственные
желания. Она тщательно выбирала слова, как бы сшивая их черно-желтым  шнуром
и сжигая на губах легкие благовония лексикона высшей бюрократии.
     Но когда генерал удалился, душа этой величавой женщины обессилела. Будь
Диотима способна на столь низкое чувство, как ненависть,  она  возненавидела
бы этого округлого человечка с бегающими глазками и золотыми  пуговицами  на
животе, но поскольку это не было ей дано,  она  чувствовала  какую-то  тупую
боль обиды и не могла сказать почему. Несмотря на зимний холод, она отворила
окна и несколько раз прошелестела по комнате взад и вперед. Когда она  снова
закрыла окна, на глазах у нее были слезы. Она очень  удивилась.  Уже  второй
раз она плакала без причины. Она вспомнила ночь, когда проливала слезы рядом
с супругом, не зная, как их объяснить. На сей  раз  чисто  нервный  характер
этого явления, которому  никакое  содержание  не  соответствовало,  был  еще
яснее; этот толстый офицер вызвал у нее слезы,  как  луковица,  без  участия
какого-либо разумного чувства.  Она  по  праву  встревожилась:  вещий  страх
говорил ей, что какой-то невидимый волк рыщет возле ее загонов  и  что  пора
прогнать его силой идеи. Вот почему после визита  генерала  она  решила  как
можно скорее устроить намеченную встречу великих умов, которая  должна  была
помочь ей обеспечить патриотическую акцию каким-то содержанием.

        65
Из разговоров Арнгейма и Диотимы

     У Диотимы стало легче на сердце, оттого что Арнгейм как раз вернулся из
поездки и был к ее услугам.
     - Всего несколько дней назад мне  довелось  беседовать  о  генералах  с
вашим кузеном,- ответил он тотчас, сделав это сообщение  с  видом  человека,
намекающего на какую-то щекотливую связь, но не желающего выдать, о чем идет
речь. У Диотимы  создалось  впечатление,  что  ее  полный  противоречий,  не
очень-то воодушевленный великой идеей акции кузен еще к тому  же  играет  на
руку неясным опасностям, исходившим от того генерала.
     - Я не хотел бы касаться этого при вашем кузене  и  выставлять  это  на
смех,- продолжал Арнгейм, давая новый  поворот  разговору,-  но  мне  важно,
чтобы вы немного почувствовали то, на что сами, будучи далеки от этих вещей,
вряд ли обратите внимание: связь между  предпринимательством  и  поэзией.  Я
имею в  виду,  конечно,  предпринимательство  в  широком  смысле  слова,  то
предпринимательство   в   мировом   масштабе,   которым   мне,   по    моему
наследственному положению, суждено заниматься; оно в родстве с поэзией,  оно
имеет иррациональные, прямо-таки мистические стороны; я даже сказал бы,  что
именно  предпринимательство  ими  и  обладает.  Деньги,  знаете   ли,-   это
чрезвычайно нетерпимая власть.
     - Во всем, чем люди занимаются, вкладывая в  это  себя  целиком,  есть,
вероятно,  известная  нетерпимость,-  ответила  с   некоторым   промедлением
Диотима, еще державшаяся мыслями за незавершенную первую часть разговора.
     - Особенно в деньгах! - быстро сказал Арнгейм.- Дураки воображают,  что
обладать  деньгами  -  это  наслаждение!   На   самом   деле   это   ужасная
ответственность. Не стану говорить о бесчисленных жизнях, зависящих от меня,
для которых я олицетворяю чуть ли не судьбу; позвольте мне сказать только  о
том, что мой дед начал  с  мусороуборочного  предприятия  в  одном  рейнском
городе средней величины.
     При этих словах Диотима и в самом  деле  почувствовала  внезапный  ужас
перед чем-то, что она приняла за экономический империализм; но  она  спутала
разные вещи; она была не вполне лишена  предрассудков  своего  общественного
круга, и так как при упоминании мусороуборочного предприятия она подумала  о
пахнущих навозом  крестьянах,  отважное  признание  ее  друга  заставило  ее
покраснеть.
     - Этим процессом переработки отбросов,- продолжал он свое признание,мой
дед заложил основу влияния Арнгеймов. Но даже и мой отец покажется человеком
самостоятельно выбившимся в люди, если учесть, что за сорок лет он  расширил
эту фирму до всемирного концерна. Он кончил не больше двух классов торгового
училища, но с  первого  взгляда  видит  насквозь  любую  сложнейшую  мировую
ситуацию и знает все, что ему надо знать, прежде, чем это узнают  другие.  Я
изучал политическую экономию и все мыслимые  науки,  а  ему  они  совершенно
неведомы, и нельзя объяснить, как это у него получается, но неудач у него не
бывает ни в чем, даже в пустяках. Это  тайна  могучей,  простой,  великой  и
здоровой жизни!
     Голос  Арнгейма,  когда  он  говорил  об  отце,   приобрел   необычное,
благоговейное звучание, словно его наставническое  спокойствие  дало  где-то
трещинку. Это тем более поразило Диотиму, что Ульрих рассказывал  ей,  будто
старик Арнгейм, по описаниям,  просто  широкоплечий  коротышка  с  костлявым
лицом и носом пуговкой, который  всегда  носит  широко  распахнутый  фрак  и
орудует своими акциями так же неуступчиво и осмотрительно, как  шахматист  -
пешками. И, не дожидаясь ее ответа, Арнгейм продолжал после маленькой паузы:
     - Когда предприятие расширяется так,  как  те  немногие,  о  которых  я
сейчас говорю, то нет, пожалуй, такой области жизни, с  которой  бы  оно  не
сплелось. Это космос в миниатюре. Вы удивились бы, узнав,  каких  совсем  не
коммерческих с виду проблем  -  художественных,  моральных,  политических  -
приходится мне касаться в беседах со старшим главой фирмы. Но фирма  уже  не
растет так стремительно, как  в  начальные  времена,  которые  я  бы  назвал
героическими. Для предприятий, несмотря на все процветание, тоже  существует
какой-то таинственный предел роста, как для всего органического.  Задавались
ли вы когда-либо вопросом, почему сегодня ни одно  животное  не  перерастает
слона? Эту же тайну вы найдете в истории искусства и в странных соотношениях
в жизни народов, культур и эпох.
     Диотима раскаивалась теперь в том, что ужаснулась процессу  переработки
отбросов, и была в смятении.
     -  Жизнь  полна  таких  тайн.  Существует  что-то,  против  чего  разум
совершенно бессилен. Мой отец с этим в союзе. А человек типа вашего кузена,-
сказал Арнгейм,- активист, чья голова всегда забита тем,  как  устроить  все
иначе и лучше, к этому нечувствителен.
     Когда имя Ульриха было упомянуто вновь, Диотима показала  улыбкой,  что
такой человек, как ее кузен, отнюдь не стремится влиять на нее. Одноцветная,
несколько желтоватая кожа Арнгейма, гладкая на лице, как  груша,  покраснела
на скулах. Он поддался удивительной потребности, которую давно уже будила  в
нем Диотима, незащищенно довериться ей  целиком,  до  последних  неизвестных
подробностей. И вот он снова замкнулся, взял со стола какую-то книгу, прочел
ее заглавие, не вникая в него, нетерпеливо положил  ее  на  место  и  сказал
обычным своим голосом, который в этот миг поразил Диотиму так, как  движение
человека, хватающего свою одежду, почему она и узнала, что он был гол:
     - Я ушел далеко в сторону. По поводу вашего  генерала  скажу  вам,  что
самое лучшее, что вы можете сделать, это как можно  скорее  осуществить  ваш
план и возвысить  нашу  акцию  влиянием  гуманного  духа  и  его  признанных
представителей. Но и генерала незачем отвергать в принципе.  Сам  он,  может
быть, полон доброй воли, а вы  ведь  знаете  мое  правило,  что  никогда  не
следует упускать возможность внести дух в сферу сплошной силы.
     Диотима схватила  его  руку  и  резюмировала  эту  беседу,  простившись
словами: "Благодарю вас за откровенность".
     Арнгейм  несколько  мгновений  нерешительно   подержал   мягкую   руку,
задумчиво уставившись на нее, словно он забыл что-то сказать.

        66
Между Ульрихом и Арнгеймом 
не все гладко

     Ее кузен нередко доставлял себе тогда  удовольствие  описывать  Диотиме
служебные впечатления, которых он набирался возле его сиятельства,  особенно
любил он показывать ей время от времени папки с предложениями,  поступавшими
к графу Лейнсдорфу.
     - Могущественная кузина,- докладывал он с толстой  кипой  документов  в
руке,- мне самому уже не справиться;  похоже,  что  весь  мир  ждет  от  нас
усовершенствовании, и  одна  половина  их  начинается  словами  "Освободимся
от...", а другая словами "Вперед к ...!". У меня здесь призывы  в  диапазоне
от "Освободимся от Рима!" до "Вперед к огородничеству!". Что вы выберете?
     Нелегко было внести порядок в  пожелания,  адресованные  современниками
графу Лейнсдорфу, но две группы писем выделялись в его почте своим  объемом.
Одна возлагала  вину  за  неурядицы  времени  на  какую-нибудь  определенную
частность и требовала ее устранения, а такими частностями были ни больше  ни
меньше  как  евреи  или   римская   церковь,   социализм   или   капитализм,
механистическое мышление или пренебрежение к развитию техники, смешение  рас
или   его   отсутствие,   крупные   землевладельцы   или   большие   города,
интеллектуализация или недостаточность народного образования. Другая группа,
напротив, обозначала какую-нибудь лежащую впереди цель, достижением  которой
вполне можно было бы удовлетвориться, и  они,  эти  достойные  осуществления
цели второй группы, не отличались обычно от достойных уничтожения частностей
первой ничем, кроме эмоционального ключа, в каком их формулировали,- потому,
видимо, что есть на свете натуры критические и есть покладистые. Так, письма
второй группы сообщали, например, с радостью отрицания, что  надо  покончить
наконец со смехотворным культом искусств, поскольку-де жизнь - больший поэт,
чем все писаки, и требовали издания сборников  судебных  отчетов  и  путевых
очерков для всеобщего употребления; а письма первой группы заявляли  в  этом
же случае с радостью утверждения, что чувство,  испытываемое  при  покорении
горной вершины, выше всех взлетов искусства,  философии  и  религии,  отчего
лучше  было  бы  поощрять  вместо  них  альпинизм.  Таким  двояким   манером
требование замедлить темп времени выдвигалось наряду с требованием  объявить
конкурс  на  лучшую  газетную   статью,   поскольку   жизнь   несносно   или
восхитительно коротка, а освободить человечество предлагали как  с  помощью,
так и  от:  дачных  поселков,  раскрепощения  женщины,  танцев,  спорта  или
культуры жилья, равно как с помощью несметного  множества  и  от  несметного
множества других вещей.
     Ульрих захлопнул папку и начал частный разговор,
     - Могущественная кузина,- сказал он,-  это  удивительный  феномен,  что
одна половина ищет благо в будущем, а другая - в  прошлом.  Не  знаю,  какой
вывод надо из этого  сделать.  Его  сиятельство  сказал  бы,  что  настоящее
ужасно.
     - Есть ли у его сиятельства какие-либо намерения, касающиеся церкви?  -
спросила Диотима.
     - В данный момент он пришел к убеждению, что в истории человечества  не
бывает добровольных поворотов назад. Но трудность состоит в том, что  у  нас
нет ведь и  какого-то  полезного  движения  вперед.  Позвольте  мне  назвать
удивительной ситуацию, когда нет движения ни вперед, ни назад,  а  настоящий
момент кажется невыносимым.
     Диотима пряталась, когда Ульрих так говорил, в  своей  высокой  фигуре,
как в башне, отмеченной в туристских справочниках тремя звездочками.
     - Считаете ли вы, сударыня,- спросил Ульрих,-  что,  если  бы  человек,
борющийся сегодня  -  за  что-то  или  против  чего-то,  чудом  стал  завтра
неограниченным властителем мира, он  в  тот  же  день  сделал  бы  то,  чего
требовал всю свою жизнь? Я убежден, что он дал бы себе отсрочку на несколько
дней.
     Поскольку Ульрих сделал затем небольшую  паузу,  Диотима,  не  ответив,
неожиданно повернулась к нему и строго спросила:
     - По какой причине вы внушили генералу надежду на нашу акцию?
     - Какому генералу?
     - Генералу фон Штумму!
     - Это тот круглый, маленький генерал, что был на большом заседании? - С
тех пор я его в глаза не видел, а не то что внушал ему какие-либо надежды!
     Удивление Ульриха было убедительно и требовало, чтобы она  объяснилась.
Но поскольку такой человек, как Арнгейм, тоже не мог говорить  неправду,  то
произошло, по-видимему, недоразумение, и Диотима пояснила, на  чем  основано
ее предположение.
     - Так я, выходит, говорил с Арнгеймом о генерале фон Штумме? И этого не
было! - заверил ее Ульрих. Я с Арнгеймом... минутку...- Он задумался и вдруг
рассмеялся.- Было бы, право, очень лестно, если бы  Арнгейм  придавал  такой
вес каждому моему слову! В последнее время я много раз с ним беседовал, если
вам угодно так назвать наши разногласия, и однажды я  действительно  говорил
при этом о  генерале,  но  не  о  каком-то  определенном  генерале,  а  лишь
вскользь,  для  примера.  Я  утверждал,  что  генерал,   по   стратегическим
соображениям посылающий  батальоны  на  верную  гибель,  есть  убийца,  если
связать его с тем фактом, что это тысячи сыновей своих матерей;  но  что  он
сразу делается чем-то другим, если поставить его в связь с другими  мыслями,
например,  с  необходимостью  жертв  или  маловажностью  короткой  жизни.  Я
приводил также множество других примеров. Но позвольте мне тут  отклониться.
По очень понятным причинам каждое поколение  обращается  с  жизнью,  которую
застает, как с чем-то незыблемым, кроме того немногого, в изменении чего оно
заинтересовано. Это полезно, но неверно. Ведь каждый миг мир можно  изменить
и сразу во всех направлениях или хотя бы решительно в любом;  этим  он,  так
сказать, болен. Жить самобытно значило бы поэтому попробовать вести себя  не
так, как определенный человек в определенном мире, в котором надо, я  сказал
бы, всего только передвинуть несколько пуговиц, что именуют развитием,  а  с
самого начала как человек, рожденный для изменений  и  окруженный  созданным
для изменений миром, то есть примерно так,  как  капля  воды  в  облаке.  Вы
презираете меня за то, что я снова выражаюсь неясно?
     - Я вас не презираю, но понять вас  не  могу;  расскажите-ка  мне  весь
разговор! - приказала Диотима.
     - Ну, затеял-то его Арнгейм; он задержал меня  и  буквально  втравил  в
разговор,-  начал  Ульрих.-  "Мы,  коммерсанты,-  сказал  он  мне  с   очень
непроизвольной улыбкой, которая немного не вязалась с  его  обычным  внешним
спокойствием, но все же  была  очень  величественна,-  мы,  коммерсанты,  не
калькулируем, как вы, может быть, думаете. Нет, мы - я  говорю,  конечно,  о
ведущих  людях;  маленькие,  спору  нет,  иногда  только   и   делают,   что
калькулируют,- мы учимся рассматривать наши действительно успешные затеи как
нечто, глумящееся над всякой калькуляцией, подобно тому как глумится над ней
личный успех политика, да  и  художника  тоже  в  конце  концов".  Затем  он
попросил меня отнестись к тому, что он теперь ск