после
долгого перерыва наружу, видишь: пейзаж изменился; что  пролетает  мимо,  то
пролетает, ибо иначе не может быть, но при всей твоей покорности все большую
власть приобретает чувство, будто ты проскочил мимо цели или попал но на  ту
линию. И в один прекрасный  день  возникает  неистовая  потребность:  сойти,
спрыгнуть!  Ностальгическое  желание  быть  задержанным,   не   развиваться,
застрять, вериуться к точке, лежащей перед не тем ответвлением! И  в  старое
доброе время, когда еще существовала на  свете  Австрийская  империя,  можно
было в этом случае  покинуть  поезд  времени,  сесть  в  обыкновенный  поезд
обыкновенной железной дороги и вернуться домой.
     Там, в Какании, этом уже исчезнувшем, непонятном государстве, которое в
столь многих отношениях было, хотя  это  и  не  признано,  образцовым,  тоже
существовал темп, но темп не слишком большой. Стоило на чужбине подумать  об
этой стране, как перед  глазами  вставало  воспоминание  о  белых,  широких,
благополучных дорогах времен пеших походов и нарочных,  дорогах,  тянувшихся
по  ней  во  всех  направлениях,  как  реки  порядка,  как  полосы  светлого
солдатского тика, и обнимавших земли бумажно-белой рукой управления. И какие
земли! Были там ледники и море, Карст и чешские нивы, ночи  на  Адриатике  в
неугомонном звоне цикад, и словацкие деревни, где дым выходил из  труб,  как
из вывернутых ноздрей, а деревня  лепилась  между  двумя  холмиками,  словно
земля приоткрыла губы, чтобы согреть между ними свое дитя. Конечно, по  этим
дорогам катились и автомобили, но не слишком много автомобилей! Готовились к
покорению воздуха, здесь тоже,- но не слишком интенсивно. Время  от  времени
отправляли судно в Южную Америку или Восточную Азию - но не  слишком  часто.
Не было честолюбия мировой экономики и  мирового  господства.  Находились  в
середине Европы,  где  пересекаются  старые  оси  мира;  слова  "колония"  и
"заморские земли" отдавали чем-то еще совершенно не  изведанным  и  далеким.
Знали роскошь - но, боже упаси,  не  такую  сверхутонченную,  как  французы.
Занимались  спортом  -  но  не  так  сумасбродно,  как  англосаксы.  Тратили
невероятные суммы на  войско  -  но  как  раз  лишь  столько,  чтобы  прочно
оставаться второй по слабости среди великих держав. Главный город  тоже  был
несколько меньше,  чем  все  другие  крупнейшие  города  мира,  но  все-таки
значительно больше, чем просто большие  города.  И  управлялась  эта  страна
просвещенным,  малоощутимым,  осторожно  срезавшим  острые  углы   способом,
управлялась лучшей в Европе бюрократией, которую можно было упрекнуть только
за одну ошибку: гениальность и гениальную предприимчивость частных  лиц,  не
привилегированных на  то  родовитостью  или  государственным  заданием,  она
воспринимала как нескромность и наглость. Но кому охота, чтобы ему указывали
неправомочные! А к тому же в Какании только гения всегда  считали  болваном,
ио болвана гением, как то случалось в других местах, никогда не считали.
     Вообще сколько поразительных вещей можно рассказать об этой исчезнувшей
Какании!  Она  была,  например,   Кайзерско-Королевской   и   Кайзерской   и
Королевской; одну из атих двух помет "к. к." или "к. и к." носили там каждая
вещь и каждое лицо, но все-таки требовалось тайное знание, чтобы безошибочно
различать, какие установления и какие люди  должны  называться  "к.  к.",  а
какие "к. и к.". Письменно она именовалась Австрийско-Венгерской  монархией,
а в устной речи позволяла называть  себя  Австрией  -  именем,  стало  быть,
которое  она  сняла  с  себя  торжественной  государственной  присягой,   но
сохраняла во всех эмоциональных делах в  знак  того,  что  эмоции  столь  же
важны,  как  государственное  право,  а  предписания  не  выражают  истинную
серьезность жизни. Она была по своей конституции либеральна, но  управлялась
клерикально. Она управлялась клерикально, но  жила  в  свободомыслии.  Перед
законом все граждане были  равны,  но  гражданами-то  были  не  все.  Имелся
парламент, который так широко пользовался своей  свободой,  что  его  обычно
держали закрытым: но имелась и статья о чрезвычайном  положении,  с  помощью
которой обходились без парламента, и каждый раз, когда  все  уже  радовались
абсолютизму,  следовало  высочайшее  указание  вернуться  к  парламентарному
правлению. Таких случаев было много в этом государстве, и к  ним  относились
также национальные распри,  что  по  праву  вызывали  любопытство  Европы  и
освещаются сегодня совершенно неверно. Они были настолько  ожесточенны,  что
из-за них по многу раз в году стопорилась и останавливалась  государственная
машина,  но  в  промежутках  и  паузах   государственности   царило   полное
взаимопонимание и делался вид, будто ничего не произошло. Да по-настоящему и
не происходило ничего. Просто та неприязнь  каждого  к  стремлениям  каждого
другого, в которой мы все сегодня едины, в этом  государстве  сформировалась
рано и стала, можно сказать, сублимированным церемониалом, который еще  имел
бы, пожалуй, большие последствия, если бы его  развитие  не  было  до  срока
прервано катастрофой.
     Ибо не только неприязнь к согражданину была  возведена  там  в  чувство
солидарности, но и недоверие к собственной  личности  и  ее  судьбе  приняло
характер глубокой самоуверенности. В этой стране поступали - доходя порой до
высших степеней страсти и ее последствий - всегда  иначе,  чем  думали,  или
думали  иначе,  чем  поступали.  Несведущие  наблюдатели  принимали  это  за
мягкость или даже за слабость австрийского, по их мнению, характера. Но  это
было неверно, и всегда неверно объяснять происходящее  в  какой-либо  стране
просто характером ее жителей. Ведь у жителя страны по  меньшой  мере  девять
характеров -  профессиональный,  национальный,  государственный,  классовый,
географический,  половой,  осознанный,  неосознанный  и  еще,  может   быть,
частный; он соединяет их в себе, но они растворяют его, и он есть, по  сути,
не что иное, как  размытая  этим  множеством  ручейков  ложбинка,  куда  они
прокрадываются и откуда текут дальше,  чтобы  наполнить  с  другими  ручьями
другую ямку. Поэтому у каждого жителя земли есть еще и десятый  характер,  и
характер  этот  -  не  что  иное,  как  пассивная   фантазия   незаполненных
пространств; он разрешает человеку все, кроме одного - принимать всерьез то,
что делают его по меньшей  мере  девять  других  характеров  и  что  с  ними
происходит; иными словами, значит, как раз то, что должно было бы  заполнить
его. Это,  нельзя  не  признать,  трудноописуемое  пространство  окрашено  и
сформировано в Италии иначе, чем в Англии, поскольку  то,  что  отделено  от
него, имеет иную окраску и форму, и все же  оно  там  и  здесь  представляет
собой одно и  то  же  -  пустое,  невидимое  пространство,  внутри  которого
действительность походит на  покинутый  фантазией  игрушечный,  из  кубиков,
город.
     Насколько такое вообще может стать очевидным,  оно  стало  очевидным  в
Какапии, и в этом Какания, хотя мир не знал  о  том,  была  самым  передовым
государством; это было государство, которое только как-то мирилось  с  самим
собой,  в  нем  ты  был  негативно  свободен,  постоянно  испытывал  чувство
недостаточности причин для собственного существования,  и  великая  фантазия
неслучившегося, или случившегося не раз навсегда, омывала тебя, как  дыхание
океанов, из которых вышло человечество.
     "Так уж получилось",- говорили там, когда другие люди в  других  местах
полагали, что произошло бог знает что;  это  было  самобытное  выражение,  в
атмосфере которого факты и удары судьбы  делались  легкими,  как  пушинки  и
мысли. Да, несмотря на многое, что говорит об обратном, Какания, может быть,
все-таки была страной для гениев; и наверно потому она и погибла.

        9
Первая из трех попыток 
стать выдающимся человеком

     Этот вернувшийся домой скиталец  не  помнил  такой  поры  своей  жизни,
которая бы не была проникнута желанием (тать выдающимся  человеком:  с  этой
потребностью  Ульрих,  казалось,  родился.  Верно,  что  такая  жажда  может
свидетельствовать и о тщеславии и глупости;  но  не  менее  верно,  что  это
прекрасное и правильное стремление, без которого на свете было бы, вероятно,
не так много выдающихся людей.
     Беда состояла лишь в том, что Ульрих не знал, как им становятся  и  что
это такое - выдающийся человек. В школьные годы он считал таковым Наполеона;
объяв)тялось это  отчасти  естественной  для  юнца  готовностью  восхищаться
преступлением, отчасти тем, что учителя  ясно  указывали  на  этого  тирана,
пытавшегося поставить Европу на голову, как на величайшего злодея истории. В
результате, разделавшись со школой, Ульрих стал прапорщиком в  кавалерийском
полку. Вероятно, если бы его тогда спросили, почему он выбрал эту профессию,
он уже не ответил бы: "чтобы стать тираном", но  такие  желания  -  иезуиты;
гений Наполеона начал развиваться лишь после того, как он стал генералом,  а
как  мог  Ульрих,  будучи   прапорщиком,   убедить   своего   полковника   в
необходимости этого условия?!  Уже  во  время  эскадронных  занятий  нередко
обнаруживалось, что полковник был другого  мнения,  чем  он.  Тем  не  менее
Ульрих не проклял бы учебного плаца, на мирном  поле  которого  нельзя  было
отличить самонадеянность от  призвания,  если  бы  не  был  так  честолюбив.
Пацифистским разговорам насчет "милитаристского  воспитания  народа"  он  не
придавал тогда ни малейшего значения, а был полон страстной памяти о героике
барства, насилия и гонора. Он участвовал  в  скачках,  дрался  на  дуэлях  и
различал только три вида людей -  офицеров,  женщин  и  штатских;  последние
представляли собой физически  неразвитый,  презренный  по  своим  умственным
способностям класс, у которого офицеры уводили жен и дочерей. Он  предавался
великолепному пессимизму; ему казалось, что раз ремесло солдата  есть  такое
острое и раскаленное орудие, то этим орудием надо сечь и резать мир  ему  же
на благо.
     Хотя с ним, на его счастье, при этом никакой беды не стряслось, однажды
он все-таки сделал некое открытие.
     В одной компании у него вышло с одним  знакомым  финансистом  маленькое
недоразумение, которое он хотел; уладить с обычным  блеском,  но  оказалось,
что и среди, штатских есть мужчины, умеющие постоять за женскую. часть своей
семьи. Финансист переговорил с  военным  министром,  с  которым  был  знаком
лично, и в результате: Ульрих имел долгую беседу  со  своим  полковником,  в
которой ему, Ульриху, была разъяснена разница между  эрцгерцогом  и  простым
офицером. С тех пор его больше не радовало ремесло  воина.  Он  ожидал,  что
взойдет на арену потрясающих мир приключений, и вдруг увидел, как на широкой
пустой площади буянит пьяный молодой человек, которому  отвечают  одни  лишь
камни. Поняв это, он простился с  неблагодарным  поприщем,  где  только  что
достиг чина поручика, и бросил службу.

        10
Вторая попытка. 
Предпосылки морали человека без свойств

     Но Ульрих переменил только коня, перейдя от  кавалерии:  к  технике;  у
нового коня были стальные члены, и бежал он вдесятеро резвее.
     В мире Гете стук ткацких станков был еще помехой, в эпоху  Ульриха  уже
начали открывать музыку машинных залов,  заклепочных  молотков  и  фабричных
гудков. Не надо, впрочем, думать, будто люди вскоре заметили, что  небоскреб
выше, чем человек на коне; напротив, еще и сегодня, желая изобразить из себя
что-то особенное, они садятся не на  небоскреб,  а  на  высокого  коня,  они
быстры как ветер и зорки не как гигантский рефрактор, а как орел. Их чувство
еще не научилось пользоваться услугами их разуму, и разница в развитии между
этими двумя почти так же велика, как между слепой кишкой и  корой  головного
мозга. Значит, это не такое уж малое счастье, если ты догадываешься, как  то
довелось Ульриху уже на исходе отрочества, что поведение  человека  во  всех
высших, на его взгляд, вопросах гораздо старомоднее, чем его машины.
     Ульриха залихорадило, едва он вошел  в  учебные  залы  механики.  Зачем
нужен еще Аполлон Бельведерский, если  у  тебя  перед  глазами  новые  формы
турбогенератора или  игра  суставов  распределительного  устройства  паровой
машины! Кому интересны тысячелетние словопрения о  том,  что  хорошо  и  что
плохо, если оказывается, что это никакие не "константы",  а  "функциональные
значения" и добротность сделанного зависит от исторических обстоятельств,  а
добротность людей - от психотехнической сноровки в использовании их свойств!
Мир  просто  смешон,   если   смотреть   на   него   с   технической   точки
зрения,непрактичен во всех человеческих взаимоотпоиисниях, в высшей  степени
неэкономен и неточен в своих методах;  и  кто  привык  улаживать  свои  дела
счетной линейкой, тот просто не может принимать всерьез добрую половину всех
людских  утверждений.  Счетная  линейка  -  это  две  неслыханно   остроумно
сплетенные системы чисел  и  делений;  счетная  линейка  -  это  две  белые,
лакированные, скользящие одна в другой планочки трапециевидного  сечения,  с
помощью которых можно мгновенно решать сложнейшие задачи, не тратя ни  одной
мысли без пользы; счетная линейка - это маленький символ, который  носишь  в
нагрудном кармане и чувствуешь над сердцем твердым белым  штыком  акцентного
знака; если у тебя есть  счетная  линейка,  а  кто-то  приходит  с  громкими
словами или с великими чувствами, ты говоришь: минуточку,  вычислим  сначала
пределы погрешности и вероятную стоимость всего этого!
     Это была, несомненно,  мощная  концепция  инжеперного  дела.  Оно,  это
представление,  составляло  рамку  привлекательного  будущего  автопортрета,
изображающего  мужчину  с  решительными  чертами,  с  набитой  шеком   <Сорт
курительного табака.> трубкой в зубах, в кепи  и  превосходных  сапогах  для
верховой езды, который находится в пути между Кейптауном  и  Канадой,  чтобы
для своей фирмы претворять в действительность внушительные проекты. При этом
всегда можно выкроить  время  и  при  нужде  добыть  у  своего  технического
мышления каком-нибудь совет насчет  устройства  мира  и  управления  им  или
какое-нибудь изречение вроде эмерсоновского, которое не мешало  бы  вывесить
над каждой мастерской: "Люди живут на земле как предвестники будущего, и все
их дела - это попытки и  поиски,  ибо  любое  дело  может  быть  превзойдено
следующим!" По правде говоря, эта фраза принадлежала самому Ульриху  и  была
составлена из нескольких змерсоновских фраз.
     Трудно  сказать,   почему   инженеры   не   совсем   таковы,   как   то
соответствовало бы этому афоризму. Почему они,  например,  так  часто  носят
часы на цепочке, которая тянется из жилетного кармана  к  одной  из  верхних
пуговиц кривобокой крутой дугой, или же эта цепочка образует у них на животе
один подъем и два спуска, словно она находится в  стихотворении?  Почему  им
правится втыкать в свои галстуки булавки с оленьими зубами  или  подковками?
Почему их костюмы сконструированы так же,  как  первые  образцы  автомобиля?
Почему, наконец, они редко говорят о чем-либо другом, кроме своей профессии;
а если и говорят,  то  почему  делают  это  в  какой-то  особой,  натянутой,
расплывчатой, формальной манере, которая проникает внутрь не глубже, чем  до
надгортанника? Конечно, это относится  далеко  не  ко  всем,  но  ко  многим
относится, и те, с кем Ульрих познакомился, когда впервые поступил на службу
в фабричную администрацию, были таковы, и те,  с  кем  он  познакомился  при
втором поступлении, тоже были таковы.  Они  производили  впечатление  людей,
крепко  связанных  со  своими  чертежными  досками,  любящих  свое  дело   и
обладающих замечательной  способностью  к  ному;  но  предложение  применить
смелость их мыслей не к их машинам, а к ним самим они восприняли бы так  же,
как  требование  воспользоваться  молотком   с   противоестественной   целью
убийства.
     Поэтому так быстро кончилась и вторая, более  зрелая  попытка,  которую
Ульрих предпринял, чтобы стать необыкновенным человеком на стезе техники.

        11
Самая важная попытка

     По поводу всего предшествовавшего  Ульрих  сегодня  только  покачал  бы
головой, как если бы ему стали рассказывать о переселении его души; но не по
поводу третьей своей попытки. Нетрудно понять, что инженер с головой  уходит
в свою профессию, вместо того чтобы выйти на вольный простор мира идей, хотя
его машины и поставляются на самый край света,  ибо  ему  так  же  не  нужна
способность переносить смелость и новизну души своей техники на свою  личную
душу, как не в силах машина применить к  себе  самой  лежащее  в  ее  основе
исчисление  бесконечно  малых.  Относительно  же  математики  сказать  этого
нельзя; здесь перед нами сама новая логика, сам дух  в  чистом  виде,  здесь
источники времени и начало необозримых трансформаций.
     Если это и есть осуществление извечных мечтаний - летать по  воздуху  и
плавать с рыбами, пробиваться сквозь толщи исполинских гор, посылать вести с
божественными скоростями, видеть и слышать невидимое и далекое, слышать, как
говорят мертвые, погружаться в чудодейственный целебный сон,  видеть  живыми
глазами, как будешь выглядеть через двадцать лет после своей  смерти,  знать
среди мерцающей ночи о тысяче находящихся над и под этим миром вещей, прежде
неведомых, если свет, тепло, сила, наслаждение,  комфорт  -  извечные  мечты
человечества,- то сегодняшние изыскания - это не только наука, а волшебство,
а торжественный обряд, предполагающий величайшую силу сердца и мозга,  перед
которой бог открывает одну складку своего плаща за  другой,  религия,  догмы
которой пронизывает и поддерживает суровая, мужественная, гибкая, холодная и
острая, как нож, логика математики.
     Правда, нельзя отрицать, что по мнению не-математиков все эти  извечные
мечты  осуществились  вдруг  совершенно   иначе,   чем   то   представлялось
первоначально.   Почтовый   рожок    Мюнхаузена    был    прекраснее,    чем
законсервированный фабричным способом голос, семимильные сапоги - прекрасней
автомобиля,  царство   Лаурина   <Повелитель   карликов,   герой   немецкого
средневекового   эпоса   "Розовый   сад   Лаурина".>   -   прекраснее,   чем
железнодорожный туннель, волшебный корень прекраснее фототелеграммы, вкусить
от   сердца   собственной   матери   и   понимать   птиц   прекраснее,   чем
зоопсихологическое исследование об экспрессивных модуляциях птичьего голоса.
Обретена реальность и  утрачена  мечта.  Уже  люди  не  лежат  под  деревом,
разглядывая небо в просвет между большим и вторым пальцем ноги, а творят;  и
нельзя быть голодным и рассеянным, если  хочешь  чего-то  добиться,  а  надо
съесть бифштекс и пошевеливаться. Дело обстоит в точности так, словно старое
бездеятельное человечество уснуло на муравейнике, а новое проснулось  уже  с
зудом в руках и с тех пор вынуждено двигаться изо всех сил  без  возможности
стряхнуть с себя это противное чувство животного прилежания. Незачем в самом
деле много об этом говорить, большинству  людей  сегодня  и  так  ясно,  что
математика, как демон, вошла во все области нашей жизни. Может быть, не  все
эти люди верят в историю о черте, которому можно продать свою душу;  но  все
люди, которые, наверно, что-то понимают  в  душе,  коль  скоро  они,  будучи
священниками, историками и художниками, извлекают из этого неплохие  доходы,
свидетельствуют,  что  она  разрушена  математикой  и  что  математика  есть
источник некоего злого разума, хотя  превращающего  человека  во  властелина
земли, но делающего его рабом машины. Внутренняя пустота,  чудовищная  смесь
проницательности в частностях и равнодушия в целом, невероятное  одиночество
человека  в  пустыне  мелочей,  его   беспокойство,   злость,   беспримерная
бессердечность, корыстолюбие, холод  и  жестокость,  характерны  для  нашего
времени, представляют собой, по этим свидетельст